На самом же деле его сила происходит из размеренности его повседневной жизни. Его единственная слабость — добрая понюшка табаку вечером в пятницу — строжайшим образом обусловлена временем, местом, длительностью и галахической дозволенностью. А значит, все что нужно для исполнения задания — это дайчл — «немец в шляпе, в штанах в зеленую полоску... плюгавенький такой немчишко», который лишь слегка изменит обычаи раввина. Последняя гротескная сцена — это праведный раввин, бегущий за катящейся табакеркой, в то время как святая суббота уже давно наступила.
В ловушке литературного мира, где все эпические битвы уже выиграны (Иовом) или проиграны (Йосефом делла Рейной), проблема раввина — это не проблема зла. Для такого несгибаемого и морально незапятнанного человека арена истинной борьбы лежит в неизведанной реальности воображения. Здесь, в обширной галерее человеческих желаний, именно его страсть к простой понюшке табаку (как мечта Бонци о свежей булке с маслом каждое утро) ставит ему подножку. Хелмский раввин заслуживает осмеяния не потому, что он не смог сделать выбор между правильным и неправильным, а потому, что он не в состоянии возмечтать о чем-то невероятном.
В преддверии праздников и герои, и читатели больше склонны к полету фантазии. Лесах, праздник свободы, мог бы стать очевидным выбором (хотя для радикального. Переца, как мы видели, совсем не очевидным) для «Праздничных листков». Пасхальные истории, однако, совершенно обязательны для писателя-журналиста, особенно рассказы об Илии-пророке, абсолютном фаворите идишских народных сказок, который появляется на каждом седере, чтобы отпить из особого бокала. Обычно он странствует переодетым и приходит на помощь простым безымянным евреям. Используя все элементы этой формулы, Перец пишет «Фокусника» для пасхального приложения к газете Дер фрайнд (1904)80.
В Волынский городок однажды прибыл фокусник.
И хотя дело было в полное треволнений предпасхаль- ное время, когда у всякого еврея больше забот, нежели волос на голове, все же прибытие фокусника произвело сильное впечатление. Загадочный человек! Оборванный, обтрепанный, но с цилиндром, правда измятым, на голове; еврейское лицо — о его происхождении достаточно говорит один нос, — но с бритой бородой! И паспорта нет при нем, и никто не видал, ест ли он, и что он ест, разрешенную ли евреям пищу или всякую. Знай, кто он такой!
Спросят его: «Откуда?» Говорит: «Из Парижа». Спросят: «Куда?» — «В Лондон!» — «Как вы сюда попали?» — «Забрел!» Как видно, пешком ходил! И не показывается в молельне, даже в Великую Субботу не пришел! А пристанут к нему, соберутся толпой вокруг него, он вдруг исчезает, точно земля его проглотила, и появляется на другом конце базара. (Y147, Е 218, R 237)
Еврей или иноверец? Местный шарлатан или артист без роду-племени? Энергичными неполными предложениями рассказчик вводит главный элемент интриги. Проблема идентичности фокусника — это проблема еврейской идентичности вообще, потому что если он настоящий, то и его чудеса тоже, а у евреев на сей счет есть скептическая традиция. «Египетские чародеи, вероятно, обнаруживали еще большее искусство!» Тогда «почему фокусник сам так беден? Человек скребет червонцы с подошвы, а не может уплатить за постой хозяину. Свистом печет калачи да булки, точно настоящий пекарь, индюков из голенища тянет, а лицо у него изможденное, краше в гроб кладут, и голод горит пламенем в его глазах! Народ шутит: пятый вопрос явился к четырем пасхальным!». Часть людей склоняются к тому, что чудеса, которые он творит, настоящие. Их можно съесть и можно потрогать. Другая часть подозревает, что если это не так, то все что он может предложить, это дешевое развлечение, причем в самый неподходящий период года. А если вдруг он Илия, то почему он открылся так рано?81
Фокусник — это переходная фигура, действующая в переходное время. Появление в этих сложных условиях Хаима-Йоны, человека весьма богобоязненного, тоже должно возбудить подозрение. Он не ламедвовник и не скрытый праведник. Хаим-Йона — разорившийся лесоторговец, который теперь живет только своей верой в то, что Бог не оставит его. Похоже, что этому больше никто не верит: ни его жена Ривка-Бейля, ни соседи, ни даже раввин. «Если у него есть надежда, так есть!..» — запинаясь, восклицает раввин, когда соседи приходят пожаловаться, что Хаим-Йона отказывается от еды в самый канун праздника. Этот упрямый человек точно не к месту в век практицизма.
Но он все же вознагражден, причем драматизм момента чувствуется меньше, чем в обычной сказке. «Хаим-Йона возвращается из синагоги домой; видит, все окна на площади сияют праздничной радостью; лишь его дом стоит, точно юная вдовица среди веселых гостей, точно слепой меж зрячими» (Y149, Е 220, R 239). Он пытается поддержать праздничное настроение и соглашается пойти с женой и присоединиться к чужому седеру. В это время появляется фокусник и превращает тьму в свет. «Абракадабра»—два серебряных подсвечника возникают в воздухе. Незамедлительно появляются все остальные элементы седера: скатерть, кресла, белые подушки, блюдо с мацой, бутылка вина, праздничная трапеза. Даже Пасхальная ага- да в золотом переплете.
Остолбеневшие муж и жена внезапно в один голос выражают восторг и сомнение. (Это известное сказочное правило: в сцене, где действуют три человека, двое из них должны выступать дуэтом.) В конце концов, фокусник не призывал Имя Божье. Он просто продолжил представление. Сомнение подчеркивается их нерешительностью, что же делать дальше: Хаим-Йона опасается оставлять жену наедине с фокусником, а Ривка- Бейля настаивает, что раввин никогда не поверит «глупой еврейке», если она пойдет одна. Поэтому они идут вместе, и раввин говорит им, как проверить, действительно ли все это всего лишь иллюзия. «Если маца даст крошиться, — наставляет он их, — вино — литься в чаши, подушки на ложах — ощупать себя, тогда хорошо... Тогда это дар неба, и они могут этим пользоваться». Только вернувшись домой и проведя настоящий седер, они убеждаются, что гость, который к тому времени уже исчез, был сам Илия-пророк.
Как странно, что человек глубочайшей веры, который, казалось бы, всегда должен быть готов к чудесам, не распознает чуда, столкнувшись с ним лицом к лицу. Как комично, что он боится оставить жену наедине с Илией-пророком. В традиционной сказке тот, кто сомневается в появлении Илии на седере, немедленно подвергается наказанию82. Но Хаим-Йона в этот критический момент получает награду, несмотря на свои сомнения. Рожденный, как становится ясно из завязки, в век скептицизма, Хаим-Йона не может стать полностью человеком, пока не преодолеет критический момент сомнения. Возможно, Хаим- Йона награжден из-за своих сомнений.
Подчиняясь всем формальным условиям (о чудесной награде и прочем), Перец придумал рассказ об Илие заново. Заручившись милостью сверхъестественных сил, он возродил историю о вере для поколения читателей, потерявших веру. Использовав в качестве ключевого момента элемент сомнения, он исказил идишскую народную сказку во имя светского гуманизма. Более того, он привлек Илию в двусмысленной роли фокусника, с цилиндром и еврейским носом, с гладко- выбритым и изможденным голодом лицом, и тем самым создал идеального дублера для себя. Он был не кишеф-махер, другое идишское слово со значением «волшебник», а именно кунцн-махер, фокусник, мастер фокусов и одновременно искусства (кунст)83. Индеек, которых он доставал из сапога, нельзя было съесть. Но создание волшебной сказки для современного человека в любом случае так же хорошо, как любое волшебство в век освобождения.
Перец овладел искусством рассказа только после того, как обратился к самому себе. Он начал писать праздничные истории с оптимистическим, хотя и светским настроем лишь после того, как воспользовался этой формой, чтобы осознать границы собственных метаний. Он написал исповедь сказочника, названную просто «Сказки» (1903), и опубликовал ее сначала в пасхальном приложении к ивритоязычной газете Га-цофе, а потом на идише84. В ней говорится о голодном еврейском писателе в Варшаве, который пытается с помощью сказок соблазнить портниху-польку.
На самом деле оба они «скорбящие души», «обойденные счастьем» и стремящиеся к нему, которые «хотят хотя бы на секунду обмануть себя»: она счастливым концом, который волшебным образом унесет ее печаль; а он — поцелуем, полученным в конце сказки. К вечеру он должен сочинить новую. Какую-то часть сказки он придумывает сразу — это будет сказка о царевне: «Где-то на горе спит она. Колдунья или волшебник разбудил ее». Какие-то повороты должны быть банальными: «банальное надо всегда поместить в середине сказа» — царевич проголодается по пути на гору, где он должен освободить царевну, а преследователей царевича соблазнят обычные сладости, какие любят дети. Но под выдуманным сюжетом и случайными деталями повседневной жизни скрывается печальный автопортрет интеллектуала, который ищет царевну, но вместо этого вынужден жениться на уродливой крестьянке.
Задумчивость молодого человека прерывается, когда он находит еще одну причину своему недомоганию — сегодня пасхальный седер. Этим объясняется суета на улицах с самого утра и, может быть, даже то, что вода в Висле течет сегодня как-то не так. Внезапно его опьяняют воспоминания о последнем приезде домой на седер, когда он не захотел «исполнить весь обряд» и из-за этого окончательно порвал с набожным отцом. Вернувшись в пустую квартиру, художник погружается в унылые размышления о том, что, «по крайней мере, у него не осталось ни крошки запретного квасного». Во всем остальном у него нет ничего общего с соседями по лестничной клетке, которые сейчас садятся за пасхальный стол и чье физическое уродство вызывает у него отвращение. Красота — его религия, и, несмотря на рваные ботинки и смуглое лицо, в глазах у него горит нечто, что женщины находят неотразимым. Но сейчас, на исходе пятого года, проведенного вдали от дома, когда он ждет польскую