12. Здесь Шлойме Рабинович из Киева обрел свое «я», свое призвание и ту живую связь с «народом», которую он уже никогда не потеряет.
Сатирик, как заявлял Шолом-Алейхем едино- мышленникам-сионистам в 1886 г., никогда не разделял возвышенных надежд романиста. Шпетн, ойслахн, хойзекмахн, арайнкрихн йенем ин ди гаргерес — всеми этими синонимами к слову «высмеивать» он описывал ремесло сатирика; но сатирик мог еще веселить своих читателей шутовством. Кто такой фельетонист, если не один из них, человек, живущий здесь и сейчас, подкаблучник, невезучий, но всегда готовый рассказать хорошую историю? Спустя три года он не мог уже жить без этой любви. Чтобы сохранить тесную связь со «всеми этими людьми, которые читают на идиш», он, несмотря ни на что, остался в штате Фолксблат — газеты, которую сам называл Ди фолксблоте («Народное болото»)13.
Подобно Марку Твену, с которым его часто сравнивали, Шолом-Алейхем многое почерпнул для литературного ремесла из работы в газете. Если новости, которые печатались «над чертой» требовали большей аккуратности, то фельетоны, печатавшиеся в подвале, допускали большую экстравагантность и выдумку. Со времен Йосефа Перла еврейские читатели не сталкивались с такими изящными пародиями на разные эпистолярные стили, как «Письма, перехваченные с почты» (1883-1884), «Переписка двух старых друзей» (1884), «Контора: Драма в двух сумбурных письмах, 18 деловых записках и 20 телеграммах» (1885), а также разнообразными письмами редактору и от редактора, Шолом-Алейхему от «Гамлиэля бен Педацура», «барона Пипернотера» и тому подобных. Различные эксперименты Шолом-Алейхема в области журналистской мистификации также указывают и на его осведомленность в небезобидных трюках, которые использовали ростовщики и шарлатаны для охоты на еврейских купцов. Это скорее относилось не к его читателям (мужчинам из среднего класса), а к старому горькому опыту культурной борьбы между просветителями и ревнителями хасидской темноты. С помощью стандартного приема «дорожных встреч» Шолом-Алейхем (или один из его героев- рассказчиков) мог подслушать разговоры малокультурных, напыщенных и прочих гротескных типов, которые встречались на путях еврейской жизни. «Стиль» для Шолом-Алейхема, как и для Марка Твена, все больше ассоциировался с искусственностью, идеологической чрезмерностью и ложью. Нарождающийся новый литературный идиш должен был стать чистым, понятным всем и очень разнообразным14.
Трагедия разразилась, когда закрытие в 1890 г. газеты Фолксблат разорвало нить, связывающую
Шолом-Алейхема с народом, а сам он обанкротился в результате игры на киевской бирже (ему недоставало деловой хватки? пал жертвой нечестных партнеров? слишком много времени и денег потратил на оправдание низкого жаргона?) — все это расстроило планы Шолом-Алейхема на осуществление идишской культурной революции. В конце 1890 г. он бежал от своих кредиторов и добрался до Парижа, где теща — и это самый позорный эпизод в этой истории — оплатила его долги и дала денег на возвращение домой, но не в Киев, а в Одессу — морем. Внезапно «фун Шолем- Алейхем из геворн олев га-шолем», господин «Здравствуйте» превратился в господина «Мир праху его». Это стало поворотным моментом его карьеры — падением, за которым последовал чудесный взлет15.
Компенсацией за потерю состояния, уверенности в себе и стабильного места для публикаций (не важно, какого качества) стало создание в 1895 г. нового народного героя, который открыл перед Шолом-Алейхемом новые творческие возможности. На первый взгляд Тевье-молочник принадлежал к типу благородного дикаря: «...здоровый, крепко сбитый еврей, смуглый и волосатый, трудно сказать, сколько ему лет, он носит большие сапоги и грязный кафтан поверх теплой рубахи, даже в жару»16. У Тевье, как и у Стемпеню до него, собственный язык, насыщенный идиомами, богатый цитатами и псевдоцитатами из Писания и литургических текстов, украинскими пословицами и подражаниями речи других людей. «Тевье всегда готов поговорить, он любит поговорку, пословицу, отрывок из Писания;
он не ученый, но он и не ударит лицом в грязь, если дело дойдет до книги на святом языке». Если в первом из монологов Тевье в голосе рассказчика сквозила снисходительная нотка, а речь Тевье казалась несколько гротескной, то причина здесь в том, что Шолом-Алейхем еще не оценил своего открытия и не привык к свободному течению народной манеры речи в своих произведениях. Впоследствии он полностью устранил рассказчика-профессионала, сохранив его только как предполагаемого слушателя, и обогатил репертуар Тевье, чтобы тот говорил от имени всех традиционных отцов, которые пытаются разобраться в меняющемся мире.
Почему же после стольких попыток модернизировать еврейскую культуру с помощью романа и литературной периодики Шолом-Алейхем внезапно обратился к старомодному монологу? И что еще важнее, что заставило его сменить снисходительность на самоотождествление с народом? Здесь мы возвращаемся к парадоксу творческой измены. Как импульс модернизации, так и модель возвращения к собственным истокам пришла извне. Наибольшее влияние на Шолом- Алейхема, как я полагаю, оказал Н. В. Гоголь (1809-1852), чей портрет висел у него над столом рядом с портретом Менделе. Гоголь присутствует в жизни Шолом-Алейхема с 90-х гг. XIX в. На столе у него лежала коробка с надписью «Гоголь», где хранились незаконченные произведения писателя, он часто цитировал Гоголя в личной переписке и даже носил такую же, как у Гоголя, прическу17. Действительно, та часть творчества Шолом-Алейхема, которая сейчас ценится превыше всего, навеяна влиянием Гоголя. Формула «смех сквозь слезы», который так часто называют сущностной особенностью юмора Шолом-Алейхема, берет начало в знаменитой седьмой главе «Мертвых душ». Он выписал эти строки в оригинале по-русски, самостоятельно перевел их на идиш и хранил среди своих бумаг «как своего рода амулет»18. Когда в 1897 г. Шолом-Алейхем второй раз приехал в Бердичев, он поспешил зафиксировать все, что увидел и услышал, и восторженно писал брату: «Если Гоголь смог так прославить деревню, то почему же я не смогу обессмертить Бердичев!»19 От этого визита родится вымышленное местечко Касриловка (Касрилевке). Так же как Гоголь выпрашивал у своих друзей анекдотический материал, который затем он мог использовать в своих произведениях, поступал и Шолом-Алейхем, особенно после того, как покинул Россию. И так же как Гоголь сделал разговорный язык центром своей реальности — источником комического, гротескного и фантастического, так и Шолом- Алейхем заново придумал разговорный идиш, перемешав миф и земную жизнь.
Подобно гоголевскому, гений Шолом-Алейхема изменял норму, не выдумывая, а возвращая к образам Старого мира, к тривиальным сюжетам, к бессвязным монологам. Сделав шаг на одно поколение назад, к отброшенным элементам литературы Гаскалы, Шолом-Алейхем ухватился за письмо, монолог и маскиль- скую развлекательную книгу. В первом цикле «Менахем-Мендл» (1892) он возродил целую традицию бривн-штелер (письмовника), с архаичными формулами в начале и в конце и разбросанными по всему тексту пышными фразами. В первом рассказе о Тевье (1895) возродил особый тип монолога — псевдопроповедь магида, наполненную цитатами из Писания, с гомилетической структурой и блестящим набором пословиц. В единственной стилизации под развлекательную книгу «Повесть без конца» (1901), позднее переименованную в «Заколдованный портной», он копировал майсе-бихл Дика, с ее выдуманными глоссами на иврите, курьезным сюжетом и гротескными персонажами20.
Эти три литературных формы объединяет то, что все они «закрытые»: отграничены стилизованным языком, жесткими формальными ограничениями и личностным способом повествования21. Это фиксированная, предсказуемая структура, которая допускает только повтор, а не существенное изменение, и передачу человеческого опыта с помощью клише, звучащих из уст явно простодушного повествователя. А жанр романа, овладение которым заняло десять лет, это, наоборот, «открытая» форма, в которой всезнающий повествователь должен пользоваться современным, свободным языком, описывая последовательное течение жизни со всей ее социальной обусловленностью. Хотя Шолом-Алейхем продолжал писать романы до самой смерти, возвращение к старомодным жанрам должно было в конце концов открыть источник его гениальности. Старый Менделе в итоге оказался прав: вкус Шолом-Алейхема, его жанр — нечто совсем иное.
Закрытые нарративные нормы стали чем-то большим, чем наивный фольклорный материал, который по воле автора, Шолом-Алейхема, подлежит обработке или аллегоризации, подобно тому как Перец и Бердичевский использовали хасидский рассказ и монолог. Вместо этого, последовав по пути Гоголя, Шолом-Алейхем выявил сходство между собственным и народным воображением. Поведенческие модели он черпал из старого анекдота, народной забавы, местной легенды, письмовника, народной книжки и нашел способ связывать их с плодами собственного разума22. Усвоив литературные жанры, которые совсем недавно считались устаревшими, он смог впервые использовать взаимодействие статичного и динамичного, фатума и свободной воли, мифа и реальности. И этот прием помогает подтвердить народный опыт извне и изнутри.
Как Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» (та самая упомянутая выше деревня), Шолом- Алейхем создал настолько правдоподобный персонаж, настолько богатое народное окружение, что читатели ошибочно приняли его описание за этнографический очерк. Речь Тевье настолько буквально и быстро вошла в современный идиш, что лингвисты уже не могли определить, где кончается фольклор и начинается Шолом-Алейхем23. В гоголевских «Вечерах...» четыре вымышленных повествователя. Но ни один из них не запоминается так, как Тевье, который один говорит за всех, играет все роли и предстает перед нами на протяжении двадцати лет. Способность Тевье уклоняться от сбивающих с ног волн истории, оставаясь непоколебимым на крошечном клочке земли, превращает его в легенду. (Даже путешествие в близлежащее местечко — большое испытание для Тевье, что уж тут говорить о посещении большого города Егупца-Киева. Место Тевье — в лесу, и единственный его способ передвижения — это телега, которую тянет старая кобыла.) Способность Тевье облекать собственные горести и общие трагедии в изящно сработанный рассказ делает его величайшим рассказчиком в еврейской литературе.