Ребенок мыслит не абстрактными понятиями, а конкретными. Он не толкует миф в понятиях изгнания и избавления. Вместо этого он думает об изобилии сокровищ, которые принесет домой матери.
В итоге оказывается, что чудесный сефард- ский гость из еврейского царства думает о том же. Посреди ночи члены семьи вдруг обнаруживают, что гость скрылся вместе с фамильным серебром, драгоценностями и служанкой. «Сердце мое было разбито», — завершает свой рассказ ребенок-повествователь:
Но не из-за утраты наших серебряных бокалов и утвари или немногочисленных украшений матери и денег. Не из- за служанки Рикель — черт бы ее побрал! А потому что теперь я никогда не увижу счастливой-счастливой страны, где рубины, жемчуг и бриллианты валяются на улицах, где есть Храм с первосвященниками, левитами и органом и с древним алтарем, на котором совершают жертвоприношения. Все эти чудесные вещи жестоким образом были у меня украдены, их отобрали, отобрали, отобрали.
Так что конец у обоих типов рассказов одинаковый: евреи чувствуют трагический разрыв между мечтой и реальностью. Ведь даже если еврей достаточно удачлив, чтобы отмечать праздники с этрогом, бумажным флагом, колодой карт, пу- римским представлением или гостем на седер, на рассвете туман рассеется и опять начнутся серые будни. Калиф на час опять превратится в неудачника, которым командует жена, или в нищего сироту. Именно потому что миф стал осязаемым, с живыми первосвященниками и левитами в видимом настоящем месте, потеря становится гораздо больше. Когда праздники проходят, каждый еврей опять становится ребенком. И поскольку ребенок воспринимает жизнь ярче и субъективнее, то каждый праздник мог стать миниатюрной драмой разбитых надежд и ожиданий.
«Гость» и свыше семидесяти подобных ему рассказов были написаны к случаю. В связи со стремительным развитием прессы на идише после 1900 г. написание праздничных рассказов стало частью трудовой деятельности любого профессионального идишского или ивритского писателя. При крайней необходимости Шолом-Алейхем даже сочинил рассказ или два для своего друга Мордехая Спектора (1858-1925). Чтобы свести концы с концами, Шолом-Алейхем писал одновременно для нескольких газет; и поскольку ни одна из них не допускала перепечаток, праздничный сезон между Рот га-Шана и Гошана раба (приходящийся на раннюю осень) мог быть горячим58. Так Шолом-Алейхем научился писать рассказы быстро и приурочивать их к праздничным приложениям в газете. Он также научился тому, что любое произведение, написанное к конкретному празднику, может быть при этом весьма незамысловатым. «Мертвецы? В честь праздника Пурим?» — риторически вопрошал он во введении к первому сборнику из серии, получившей название «Праздничной библиотеки Шолом- Алейхема»:
В такой праздник, когда самому Богу угодно, чтобы еврей был пьян, а сочинитель дурачился и выступал в роли скомороха?! Я знаю, читатель, что сегодня Пурим, что ты должен быть пьян, а я должен дурачиться, — и все же я преподношу тебе рассказ о двух мертвецах, — ничего не поделаешь! Единственное, чем я могу помочь, — это дать совет: если у тебя слабые нервы, не читай на ночь глядя этой истории59.
Требование газет — единственная причина того, что эти рассказы были такими веселыми и такими далекими от самой сути еврейской религиозной практики. Чем более нарочито религиозным был сюжет рассказа, тем более светской была его тема. Но Перец, благодаря ученому стилю своих рассказчиков и использованию таких фольклорных жанров, как романтический и священный рассказ, вернул идишскую сказку на ее почетное место в доме учения и в хасидской молельне. Таким образом, Перец фактически деэманси- пировал идишскую сказку, и не важно, что он делал это во имя радикального индивидуализма. Шолом-Алейхем начал с полного освобождения литературы как ремесла и искусства от рамок учености. Как ни старался Шолом-Алейхем создать серию рассказов о доме учения еще в 1903 г., он смог справиться с этим только на иврите, языке учения, и так и не написал больше одного такого монолога60. Тевье при всем его благочестии совершал молитвы на улице, никогда не в обществе других евреев, и ему всего однажды пришлось помериться ученостью с кем-то более образованным, чем местный сват. Шолом-Алейхем при всем том, чем он обязан Гоголю, не вошел в сделку с гоголевским чертом. По сравнению с энциклопедическими познаниями Лескова в области русских икон или старообрядцев, этнографический кругозор Шолом-Алейхема был действительно очень узок. То, что он в итоге сохранил для нас от культуры штетла, гораздо меньше, чем могло привлечь внимание.
Напомним, что рабби Нахман, который соблюдал букву еврейского права и даже более того, в своих сказках не упоминал о субботе и праздниках. В его драме космического избавления фигурировали только свадьбы. Социальный реформатор Дик обращался к теме еврейских обрядов и ритуалов — вспомнить хотя бы полуночный разгул 15 кислева, Девятое ава в городе Гересе, церемонию завершения свитка Торы, оборотня ночи праздника Гошана раба реб Шмайе Алитера, кадиш и седер Калмена Шелейкескера — только если там было что высмеять. Если выбирать из этих двух подходов, то Перец как писатель последовал за рабби Нахманом, прославляя сверхъестественные способности фокусника, пришедшего в местечко перед Песахом, или ведущего молитву, который в аду читает кадиш из молитвы Нейла. Пока Шолом-Алейхем шел по пути Гаскалы и писал стандартные сатиры «в газетном подвале», праздники служили прикрытием чему-то еще: серии биографических очерков («Четыре бокала», 1888), завуалированному — и неудачному — ответу на погромы {«Лаг ба-омер», 1887). Спектору, который штамповал рассказы почти так же быстро, как Шолом-Алейхем, никогда не удавалось относиться к праздникам иначе чем как к поводу высказаться на какую-то тему: об отношениях между мужчиной и женщиной, о постоянных разочарованиях в жизни, о социальной несправедливости, о юдофобии. Даже престарелый Абрамович пытался отдать дань этой моде пятью маленькими рассказами на праздничные темы. Два из них были классическими рассказами Менделе; остальные — жалкими попытками угодить сентиментальным вкусам61.
Отдав должное Дику — и Диккенсу — и приняв во внимание фон быстро забывающихся плодов праздничного настроения Спектора, можно с уверенностью считать Шолом-Алейхема изобретателем современного праздничного рассказа на идише. Конечно, обращение к детству, со всеми сопутствующими ему страхами и пирровыми победами, многим обязано Диккенсу, а в карнавале и этнографии есть доля Дика. Но только Шолом- Алейхем смог сорвать многочисленные покровы религиозной традиции, местных обычаев, ма- скильской критики и журналистской неумеренности и добраться до самой сути: все еще оставался миф, понятный всем евреям, ведь любой еврей был когда-то ребенком, отмечал какие-то праздники тем или иным образом и был не дурак поговорить62.
И тут мы сталкиваемся с проблемой. Если автор больше не разделяет еврейских религиозных верований, как ему найти рассказчика, кото
рый разделяет? Ответ: он обратится к миру детства и к ребенку в себе — не для того, чтобы отдалиться от прошлого пеленой сатиры или сентиментальности (такой путь выбрали маскилим и их наследники-журналисты), а чтобы воскресить незамутненность опыта, первичный язык, основные цвета, поразительные зрелища и шумные звуки; короче — радость, страх и транцен- дентальность ■— источники мифа63.
Наступил наконец праздник Кущей, и я купил бумажный флажок — большой, ярко-желтый, расписанный и разрисованный с обеих сторон.
На одной стороне были изображены два зверя, напоминавшие кошек. Но в действительности это были львы, разинувшие свои пасти, из которых высовывались длинные языки. На языках были нарисованы свистелки; по- видимому, они должны были обозначать трубные рога, потому что на них крупными буквами было начертано: «Фанфарами и трубными звуками».
Внизу, подо львами, было напечатано: справа — «Знамя воинства иудейского», а слева — «Знамя воинства Эфраима».
Так была расписана одна сторона флажка. Обратная сторона была куда красивее. Там были портреты Моисея и Аарона. Как живые стояли они: Моисей — в большом картузе, надвинутом на брови, а Аарон — с золотым ободком на рыжей шевелюре. Посередине, между Моисеем и Аароном, была намалевана плотная толпа евреев. Все держали свитки Торы. Намалеванные люди были похожи друг на друга как две капли воды: все в длинных, совершенно одинаковых кафтанах; все в туфлях и белых чулках; у всех пояса повязаны чуть пониже живота; у всех подняты ноги для пляски; и все поют, если судить по надписи: «Радуйтесь и веселитесь в праздник Торы»64.
Ребенок достаточно взросл, чтобы прочесть канонические надписи на иврите, но его воображение разгорается от примитивной иконографии, которая рассказывает о дружелюбных мифических животных, почти живых пророках и священниках, и толпах евреев, похожих на хасидов, которые чудесно проводят время. Хотя ребенок живет в бедном, тесном и темном мире — культура штетла в миниатюре — там всегда есть место восторгу для глаза и уха. Синагога даже в будний день, не говоря уже о субботе, это нестройный хор голосов, здесь стар и млад наравне говорят, поют, раскачиваются, бегают, прыгают.
Литература стала политикой бегства. Когда- то, во времена ученичества, Соломон Рабинович призывал реформировать традиционный хедер, а не упразднить его административным решением, как того хотели более радикальные маски- лим. Став зрелым и ответственным «народным писателем», Шолом-Алейхем присоединился к тем, кто пытался сплотить народ Израиля вокруг древнего флага. Он присоединился к движению Ховевей Цион, а впоследствии, с 1897 г., стал убежденным сионистом. Первое свое путешествие по делам движения он совершил как чтец литературы на идише при содействии сионистов в 1890 г. В1902 г. его появление в сионистских кругах становилось поводом для массового ликования — большого скопления народа, рукоплесканий, смеха и разговоров. Публика требовала объяснений: каков скрытый смысл «Горшка», кто такая на самом деле эта Ента? Спасательная операция имела такой успех, какого автор не предполагал даже в самых смелых мечтах: сионизм вернул карнавал в местечко, с рассказчиком в роли конферансье, который заимствовал свой репертуар непосредственно у публики и намерен был открыть им сокровенный смысл их жизни