65.
Одним из способов, с помощью которых Шолом-Алейхем использовал великие мифы, было отражение поведения и речи обыкновенных евреев. Миф, с одной стороны, позволял им моментально исцелиться от боли и рутины жизни; с другой — подчеркивал непреодолимую пропасть между идеалами и реальными жизненными ограничениями. Миф означал две разных, но взаимодополняющих вещи. I. Он олицетворял героическое прошлое, фрагменты которого еще можно перенести в настоящее. Священники и левиты, Моисей и Аарон, сыны Израиля в пустыне и десять потерянных колен на том берегу Самбатиона, Песнь Песней и книга Иова — все это славные реликвии библейского прошлого народа. 2. Миф также отражал глубинную и повторяющуюся структуру еврейской жизни в изгнании. Поскольку еврейская история была полна архетипического опыта, мифы, использованные Шолом-Алейхемом, должны были быть понятными сами по себе. Миф — это судьба, и ее не миновать.
Особенно еврейским женщинам. Если мужчины и мальчики могли скрыться, что делало их на самом деле более уязвимыми в грезах о личном спасении и (как мы увидим) ужасах исторической реальности, то матери и дочери оставались позади, подбирая осколки. Как цепко держались они, эти женщины, за народную речь (как собственная мачеха Шолом-Алейхема с ее проклятиями), за семью (как Шейне-Шейндл с ее пылкими письмами), за местечковую мораль (как прекрасная Рохеле с ее кратким флиртом со скрипачом); и никто из них не делал этого с большим упорством, чем Ента Куролапа, персонаж, который так заинтриговал слушателей Шолом- Алейхема на сионистской сходке. Несмотря на простоту ее имени (енте на идише обозначает вульгарную/сентиментальную женщину, болтушку), она глубоко задумывается над вопросами жизни и смерти66.
Как и ее матери Басе-свечнице, Енте приходится сталкиваться с жизненными трудностями, и как и ее мать, она окружена хрупкими предметами: ламповое стекло, которое лопается, мужья, которые умирают молодыми, единственный сын, который страдает от того же проклятого кашля, и не самое последнее место в этом ряду занимает небольшой и стремительно уменьшающийся набор кухонных горшков.
Правда, раньше у меня было целых три мясных горшка, но Гнеся эта, чтоб ей пусто было, взяла у меня новенький, целехонький горшок, а вернула мне битый горшок. Я спрашиваю: «Чей это горшок?» Она говорит: «Как чей? Это ваш горшок!» А я ей: «Как мой? Ведь я вам дала целый горшок, а это битый горшок!» А она мне: «Тише, не кричите, не запугаете! Во-первых, я вам вернула целый горшок, во-вторых, я брала у вас битый, а в-третьих, я у вас никаких горшков брать не брала. У меня хватает своих, и оставьте меня в покое!» Видали бесстыдницу! (Y 24, Е 80, R 285)
Енте понадобилось произнести длинный монолог (девять десятых всего текста), чтобы добраться до упоминания о мясном горшке, вещественном доказательстве № i в ее деле к раввину, потому
что только теперь она наконец готова задать настоящий вопрос. Ведь если ни к чему не приводит разговор между двумя женщинами, которые делят этот самый горшок, то тем более то же самое произойдет с рыночной торговкой, излагающей свою проблему раввину. Комический разговор о мясном горшке подчеркивает циклическую форму речи Енты, которая не предполагает наличия собеседника. Несмотря на то что она начинает каждую новую мысль словами: «Да, о чем бишь у нас шел разговор? Вот вы говорите...», раввин не вставляет ни одного слова. Более того, он падает в обморок, когда она подбирается к сути дела: «Известное дело. Битый горшок никогда не свалится, а свалится целый. Так уж оно на земле водится испокон веков! Вот бы узнать, почему это так, вот бы...» Аналогия, почти высказанная, с ее сыном Давидкой, которого мать лелеет как зеницу ока и который страдает от хронического кашля, тогда как у соседки Гнеси больше горшков, чем ей когда-нибудь может понадобиться, — и выводок неуправляемых детей. Поскольку трагическая несправедливость жизни — это вопрос без ответа, раввин прекращает слушать и падает замертво67.
Женщины благодаря своей истерической преданности приоткрывают глубинную структуру жизни в самом земном ее проявлении. Одна старая и хорошо известная шутка о битом горшке, повторенная гораздо более приземленным и наивно звучащим славянским прилагательным ще-ре-ба-те, выдает секрет. Монолог начался с шутки, так же как сатирическая книжка Дика вдохновила Шолом-Алейхема написать «Заколдованного портного», а свадебная рутина породила к жизни горьковато-сладкого «Гостя». Но говорливые женщины, подобные Енте, прошедшие школу тяжелых ударов судьбы, не собираются ради того, чтобы рассказывать анекдоты; они и есть носители подлинного «фольклора». В фольклоре используется постоянный повтор: муж-подкаблучник теряется между двумя почти одинаковыми местечками; экзотический гость, который изъясняется междометиями; мать, которая бесконечно повторяет одно и то же. Фольклор — светское явление; раввин не вставляет ни единого словечка. Фольклор — это народная Тора, вселенная человеческого дискурса, сжатого до маленького старого сосуда. Горшок страдает за Енту, которая сама надтреснутый горшок: ее муж умер молодым, а сын мучается от хронической болезни; горшок настолько одержим ее состоянием, так отчаянно предан ее сыну, что она не способна на сочувствие. Горшок — это сама жизнь, эта частная, трагикомическая реальность, в которую вы вторгаетесь на свой страх и риск. Посмотрите, что случается, когда вы заглядываете в чужую жизнь.
К 1900 г. Шолом-Алейхем создал обширный корпус рассказов, который сам по себе был столь совершенен, что ни один аспект современной еврейской жизни не остался за пределами его взгляда. Диалогические монологи Тевье; переписка между Менахемом-Мендлом, человеком воздуха, и его занудно-практичной женой; записки юного Мотла, сына кантора Пейси; цикл рассказов о старой и новой Касриловке; праздничные рассказы и рассказы для детей; разнообразные монологи — все это позволило автору разложить ход событий на составные части: распад общины, семьи и индивида68.
1905 г. стал лучшим и худшим временем для Шолом-Алейхема. Лучшим, потому что предоставление гражданских прав евреям Российской империи означало, что на рынке могут свободно появляться идишские газеты различных направлений, что двадцатитрехлетний запрет на функционирование театра на идише снят и что самые любимые идишские писатели могли свободно ездить на гастроли с чтением своих произведений. Худшим, потому что погромы напрямую коснулись Шолом-Алейхема и его семьи, заставив их уехать из любимого города Киева и фактически покинуть матушку-Россию.
Что-то произошло и с рассказами. Приспосабливая свои знаменитые монологи для слушателей, Шолом-Алейхем превращал их в театральные постановки. Монолог, написанный в форме устной речи, становился сценарием спектакля; наивный меламед из Касриловки появлялся вновь и вновь перед космополитичной толпой волею европейского повествователя. Такие слова, как культур, прогрес и цивилизацие, возникали там, где их никогда не было. Америка была новым горизонтом, где миллионы читателей могли следить за рассказами и романами с продолжением, которые печатались на страницах популярных газет. Приезд Шолом-Алейхема в октябре 1906 г. был отмечен поспешно написанными и почти отчаянными «Сценами погрома», опубликованными на страницах ортодоксальной ежедневной газеты Тагеблат. А что с самой американской сценой? Подобно Кафке, Шолом-Алейхем имел дерзость перенести туда одного из своих вымышленных персонажей, причем произошло это почти независимо от воли автора. (Шолом-Алейхем мудро вычеркнул этот эпизод из окончательной версии «Менахема-Мендла»69.) По приезде Шолом- Алейхем обнаружил структурное сходство между российскими парвеню и американскими ол- райтниками, что дало ему возможность переработать старый рассказ. Заменив русизмы на американизмы и один карточный салон на другой, он смог изобразить тот же спад интереса к соблюдению еврейских праздников в обеих странах. Все эти изменения в риторике творчества позволили Шолом-Алейхему сделать шаг навстречу публике, мобильной как по вертикали, так и по горизонтали70.
Невероятный темп перемен, однако, сильно обострил проблему финала. Вся Касриловка сейчас находилась в движении, а утопические программы русских либералов и сионистская гавань казались настолько далекими, что невозможно было рассчитывать на сводку последних событий, чтобы угадать финал. Насколько часто в его романах, а впоследствии и в пьесах проявлялись противоборствующие исторические теории (изгнание это или просто рассеяние?), настолько же они оказывались беспомощными, когда приходило время их завершения, и рассказы начинали играть с историей, как романы. Шолом-Алейхем придумал новый тип тематического рассказа, открытого и закрытого одновременно: повествование с произвольным финалом обрамлялось рамочным сюжетом, что делало весь рассказ структурно завершенным. Единственный, кто мог свести или развести две сюжетных линии в рассказе, был сам рассказчик, одновременно вынужденно и умышленно становившийся полноправным героем. Чтобы поднять ставку в споре между историей и рассказом, Шолом-Алейхем перенес искусство рассказывания историй в самое светское и самое подвижное место, которое только можно придумать: в вагон третьего класса российского поезда71.
С тех пор как Менделе-книгоноша еще в 1890 г. впервые сел в поезд, еврейские писатели считали, что поезда и технический прогресс очень мало дали русским евреям. Внутри черты оседлости все еще не было места, куда можно было податься за хорошей жизнью. За восемь лет, в течение которых появлялись «Железнодорожные рассказы» Шолом-Алейхема (1902-1910), политическая ситуация драматическим образом ухудшилась, конституционные реформы спровоцировали все усиливавшиеся погромы. Личная одиссея Шолом- Алейхема тоже оказалась тесно связана с этой катастрофой. Бежав из России после погрома в Киеве, он вернулся назад в 1908 г., но его триумфальный тур был прерван из-за начавшегося туберкулеза. Последовали годы лечения на европейских водах. Таким образом, его собственное изгнание было похоже на битком набитые вагоны третьего класса, едущие по Украине, где единственное, что отвлекает от дождя, непрерывно льющего за окном, это очередная партия в карты или полубезумный пассажир, который рассказывает очередную печальную повесть