(Фишл-меламед был способен на это еще в 1903 г., потому что переплывал полноводную реку Буг на лодочке.) Так же как и в «Станции Барановичи» последним смеется рассказчик. Это он (маклер из Касриловки, конечно, а не литератор) ставит все на место, убежденный, что все возвращается на круги своя: неудачник остается неудачником, побитым, но не сокрушенным в схватках окончательно, потому что зло проникло повсюду только в его кошмаре. Шолом- Шахна не родственник Грегора Замзы из рассказа Кафки. Злоключения еврея добавили что-то к копилке общинной мудрости. В это же время и рассказчик, и его благодарная публика — в лице самого Шолом-Алейхема — наверняка проводят свои седеры дома, так же как и читатели этого рассказа, которые нашли его в пасхальном приложении к любимой газете на идише.
В фольклоре славянских и германских народов основным мифом был героический, рассказ о завоевании с хорошим концом. А у евреев самое большее, на что можно было надеяться, это рассказ о предотвращенном бедствии. В современном еврейском фольклоре Шолом-Алейхем нашел один повторяющийся сюжет, который подтверждал его глубинное жизнеощущение: «...все еврейские рассказы, — писал он в 1903 г., — все беды начинаются с чего-нибудь простого». (Для Шолома-Шахны это всего-навсего невинная телеграмма домой.) А что касается финалов: «У еврейской сказки, к сожалению, конец чаще всего печальный». (Шолом-Шахна, по крайней мере, не сошел с ума, как Шимен-Эле Внемли Гласу, но и домой на Лесах он не попал89.)
Как романист и так называемый реалист Шолом-Алейхем принимал идею, что нужно стараться, чтобы финалы его искусно сработанных сюжетов были более или менее счастливыми. Как рассказчик Шолом-Алейхем прилагал все возможные усилия, чтобы смягчить трагические развязки, обычные для всех еврейских историй90. Особенно видно это в окончательной версии «Повести без конца», переименованной в «Заколдованного портного». Новый финал заслуживает того, чтобы процитировать его полностью (и на идише), хотя он широко известен:
Ун дер га-йойцей лону ми-зе? Ун дер май-ко-машмо-лон фун дер майсе? — вет фрегн дер лезер. Цвингт мих ништ, киндер! Дер соф из гевен ништ кейн гутер соф. Онгегойбн гот зих ди майсе зейер фрейлех, ун ойсгелозт гот зи зих, ви дос ров фрейлехе гешихтес, ой-вей, зейер тройерик. Ун махмес up кент дем мехабер фун дер гешихте, аз эр из бетеве нит кейн мойре-шхойреникун гот файнт клогедикеун гот либ бесер лахндике майсес, ун махмес up кент имун вейст, аз эр гот файнт «морал»ун зогн мусер из нитунзер дерех — ло- хейн гезегнт мит айх ме-тох схок дер фарфасер, лахндик, ун винчт айх, аз идн, ун глат менчн аф дер велт, золн мер лахн эйдер вейнен. Лахн из гезунт. Доктойрим гейсн лахн.
— А вывод? А мораль какая из всей этой истории? — спросит читатель.
— Не принуждайте меня, дети! Конец нехороший. Началось все очень весело, а кончилось, как и большинство веселых историй, очень печально...
А так как вы знаете, что автор этого рассказа по натуре не меланхолик и плачевным историям предпочитает смешные, и так как вы знаете, что он не терпит «морали», что читать нравоучения не в его обычае, то сочинитель прощается с вами, добродушно смеясь, и желает вам, чтобы и евреи, и все люди на земле больше смеялись, нежели плакали...
Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться...
Это не могло быть написано в 1901 г., потому что тогда, в начале своей литературной карьеры, Шолом-Алейхем еще выбирал только тот финал, который диктовала ему сама история. А теперь был 1911 г. — после неудачной революции 1905 г., после длительного отъезда из России, после почти смертельного приступа туберкулеза посреди триумфального тура по возвращении, после нескольких лет лечения на разных европейских курортах и после того, как он написал большинство важнейших циклов своих рассказов, ни один из которых не имел настоящего финала91.
В противопоставлении комическим ивритско- идишским глоссам, с которых начинается рассказ, концовка написана тяжелым, полным повторов, крайне гебраизированным стилем, что указывает на важность, которую сам автор вкладывал в эти мысли. Здесь он ближе всего в своей карьере подошел к объяснению литературы как искусства. Закрытая форма рассказа, как бы говорит он, адресована каждому («и евреи, и все люди на земле»), а значит, в нем может быть столько смыслов, сколько и читателей. В отличие от романов с продолжением, которые печатались в газетах, рассказы не требуют идеального читателя, который будет реагировать как положено, — поэтому можно пренебречь «моралью».
Опять рассказчик стал врачевателем души. Только он знает диагноз, потому что вскрыл общую модель и обнажил тяготы жизни. Только он мог описать миф как живой — искаженный, ироничный, трагический. Только он мог заново восстановить его, сталкивая различные силы: язык и жизнь, статику и исторические перемены, судьбу и свободную волю. Если и есть какое-то лечение, то оно лежит в познании того, как удивительно близко содержание мифа к его внутреннему ядру. Акт самопознания вызовет нервный, снимающий напряжение смех.
В конце концов, именно рассказ поддерживал надежду или, точнее, способность евреев повсюду организовываться в общины слушателей — будь это пассажиры третьего класса в российском поезде или на корабле, плывущем в Америку, или даже случайная публика, которая собралась послушать, как сам Шолом-Алейхем будет читать свои произведения. И история, которую они услышали, мастерски прочитанная им рассказчиком, знатоком еврейской жизни и традиции, это история, которая может случиться с каждым именно потому, что нечто подобное случалось раньше бесконечное число раз: в доме со- намитянки, в земле Уц, в каком-то заколдованном лесу.
Начало повествования может улучшить историю так же, как и его финал. К зиме 1915 г. евреи Восточной Европы, которые только несколько месяцев назад наслаждались обществом великого Шолом-Алейхема, оказались разделены на два враждующих лагеря. Народный писатель и его семья вернулись в Америку, оставив старшего сына умирать от туберкулеза в датском санатории92. Для отца это было подходящее время, чтобы написать завещание и переписать автобиографию — не историю идишской литературы, как планировалось изначально, а рассказ о человеке, который родился литератором, чьи неудачи в роли сына и пасынка, ученика, любовника и кормильца были частью мифологического путешествия. Рекламируя «С ярмарки» как свою Песнь Песней, Шолом-Алейхем печатал этот роман с продолжением в нью-йоркской ежедневной газете на идише. Опустив все свидетельства внутренней борьбы, все серьезные указания на интеллектуальные источники, все даты и сторонние сведения, он взял на себя роль традиционного идишского рассказчика93.
Начать с сомнительного места рождения — Воронка, которая представляет собой не просто украинское местечко, а какой-то рог изобилия, из которого сыплются легенды. На рынке, который просто ломится от товаров, в обветшалом доме учения, в ветхой бане, на вершине высокого холма или на заросшем кладбище — везде, где оказывался ребенок, находил он местные предания. Ему больше всего нравилась легенда о кладе, зарытом во времена Хмельницкого. Однако когда речь идет об обращении к прошлому, взрослый рассказчик не злоупотребляет печальными историями. «Я не хочу вникать в это, — замечает Шолом-Алейхем, — потому что не люблю печальных историй, даже если они относятся к давним временам...» (Y 21, R 13) Вообще-то Воронка была таким же живым и еврейским местом, как придуманная Шолом-Алейхемом ее мифическая сестра — Касриловка94.
Еще там был дом реб Нохума Вевикова, который тоже был полон безымянных детей, средним из которых был сам герой. Отец был своего рода ренессансным человеком; мать — сдержанной и занятой. Героя любили, только когда он болея или когда он кого-нибудь удачно передразнивал, а проказы и гримасы у него никогда не иссякали. Поэтому его лучшими друзьями были люди необычные, сироты или собаки. В их обществе, не подчиняющемся никаким правилам, его творческие — и агрессивные — инстинкты находили естественный выход.
Как когда-то Ицхак Лурия и Бешт, наш герой получил духовную Тору не обычным путем. Розовощекий сирота Шмулик с мечтательными глазами ввел героя в тайные закоулки еврейской фантазии, а потом исчез со сцены. «До сих пор» не может рассказчик разгадать это чудо. Все истории, которые Шмулик знал, «струились у него, словно из источника, неисчерпаемого источника. И рассказ шел у него гладко, как по маслу, тянулся, как бесконечная шелковая нить. И сладостен был его голос, сладостна была его речь, точно мед. А щеки загорались, глаза подергивались легкой дымкой, становились задумчивыми, влажными» (Y 29, Е 9-ю, R19). Больше всего он любил рассказывать в пятницу вечером, после субботней трапезы или в праздничный вечер — переходное время в еврейском календаре. Место — самая высокая гора в Воронке, «вершина которой почти достигает облаков». Репертуар — литературные сказки, исторические легенды, рассказы о сверхъестественном. Коньком Шмулика была каббала, которой, по его утверждению, он научился от самого праведного воронковского раввина, занимавшегося с ним бесплатно. В отличие от раввина, который, по словам Шмулика, хотел пострадать в этом мире, чтобы удостоиться блаженства в мире грядущем, голодный сирота предпочел самую осязаемую форму компенсации. Он мечтал о сокровище, про которое только один раввин знает, где оно закопано. Разговоры Шмулика о кладе всколыхнули самые глубокие чувства в его восторженном товарище Шоломе.
Сущность мифа для ребенка и для взрослого одинакова: из обычных легенд можно узнать о реальных вещах. Главная его функция — компенсаторная, она заключается в том, чтобы привнести элемент чуда в однообразие повседневной жизни. Даже если это усиливало разрыв между мечтой и реальностью, в мифе чудесные способности сохранялись. Фонд местных легенд был доступен всем. Он был собственностью не каббали- стов, хасидов или праведников, а обыкновенных мужчин, женщин и особенно д