етей.
Впоследствии, в вымышленных странствиях Шолом, сын Нохума Вевикова, находит хасидского дедушку в лице Мойше-Йоси, который воплощал мир религиозной мифологии. Эта последняя встреча с местечком пробуждает у него воспоминания о Шмулике.
Различие между ним и дедушкой было только в том, что Шмулик рассказывал о кладах, колдунах, принцах и принцессах, — все о вещах, относившихся к здешнему миру. Дедушка же пренебрегал всем земным. Он переносился целиком, вместе со своим внуком, который с увлечением слушал его, в иной мир — к праведникам, ангелам, херувимам и серафимам, к небесному трону, где восседает Царей Царей, да будет благословенно Имя Его... (Y 240, Е i2i, R138)
Хотя бабушке и дедушке Шолома посвящено шесть глав, а Шмулику только две и хотя старый Мойше-Йося появляется в кульминационный момент еврейского календаря — в период праздников Рош га-Шана, Йом Кипур и Суккот, — рассказчик смотрит на все происходящее в местечке Богуслав со стороны, как на чудесное и гротескное представление, карнавал. «Дома, улицы, булыжники мостовой — все пело, било в ладоши, плясало и радовалось. Не только взрослые, даже мальчишки пили так, что с ног валились» (Y 257, Е 131, R 148). Шолом-Алейхем много работал над этими главами, добавляя этнографические детали, почерпнутые из недавно опубликованных воспоминаний старого идишского писателя Йехезкеля Котика95. Когда в окончательном, «этнографическом» варианте романа Шолом- Алейхем сделал самой привлекательной фигурой бабушку Соею, в четвертой и последней версии96 изображение Шмулика стало еще чудеснее. Противостояние религиозного и земного мифа стало гораздо более острым.
Однако в авторской предвзятости не было ничего ошибочного. Бабушка и дедушка жили в самодостаточном местечковом мире, в который можно было заглянуть лишь ненадолго. Длительное пребывание там не приветствовалось, да и самих детей не очень-то радовали нравоучения, которыми сопровождались легенды и молитвы. Шмулик разительно не похож на них, он — проекция самого героя, и поэтому спрятанный клад становится самой неотъемлемой и устойчивой частью личной мифологии Шолома.
Для героя Шмулик играл роль deus ex machi- па, он был его Илией в миниатюре. Шолом- Алейхему пришлось его выдумать, чтобы объяснить позднее и чудесное появление идишского
писателя, который на самом деле мечтал совсем о других кладах. Насколько было известно читателям, Шолом-Алейхему не нужно было беспокоиться на пути с ярмарки и на склоне лет заметать следы. Когда Шолом-Алейхем стал превращать факты в стилизованную прозу, он подарил своим читателям, разбросанным по всему свету, то, что им больше всего было нужно: праздники- карнавалы; гротескную реальность в виде разрушенного мифа; обрусевшего реформатора в роли любимого рассказчика.
Глава шестая Рассказчик в роли первосвященника Дер Нистер
Штейт ойф, лерер ун шилер майне, вайл дос, вое с’из мир гекумен, дос из мир гегебн, ун их гоб айх цу безойен гебрахт, ун up мих цу аш. Встаньте, учителя и ученики мои, ибо, что я заслужил, то и получил. Я опозорил вас, а вы уничтожили (букв, превратили в пепел) меня.
Дер Нистер, 1929
Великий Шолом-Алейхем умер и был похоронен в Нью-Йорке. После этого любое место на земле могло стать домом для идишского писателя. Берлин, лингвистически и географически столь близкий к сердцу культуры на идише, стал еще одной гаванью для покинувших родину русско- еврейских деятелей искусства. Изгнание объединило всю русскую колонию Берлина, где жили тогда Андрей Белый, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Алексей Ремизов, Осип Мандельштам, Максим Горький, Сергей Есенин, Сергей Эйзенштейн, Василий Кандинский и Игорь Стравинский. Художники, свободные от языковых ограничений, добились наивысшего успеха после 1922 г., когда в берлинской галерее Ван Димена на Унтер-ден-Линден прошла первая выставка русского искусства1. В тогдашнем Берлине существовало множество возможностей для улаживания старых культурных разногласий и примирения бывших противников: русских модернистов и их идишских и иврит- ских коллег, немецких евреев и их отсталых восточных братьев, идишских и ивритских писателей. Некоторые писатели, такие, как эссеист и составитель великолепных антологий Миха-Йосеф Бердичевский (1865-1921), поэт и критик Давид Фришман (1860-1922) и критик Баал-Махшовес (1873-1924) умерли в Берлине. Другие направлялись в Землю обетованную.
Выделявшаяся среди эмигрантов группа ивритских писателей, во главе с Хаимом-Нахманом Бяликом (род. в 1873 г.), покинула Россию навсегда. Бялику и еще одиннадцати писателям удалось бежать от большевиков на пароходе, шедшем в Стамбул (Константинополь), исключительно благодаря вмешательству Горького2. Это событие повлияло на членов группы, возможно, именно благодаря ему за недолгое время пребывания в Берлине члены этой группы развили неоклассический, монументальный подход к написанию и сбору еврейских сказок. Предложение Бердичевского использовать мифы, легенды и сказки для сближения Востока и Запада, христианина и еврея, души и символа, нашло полное выражение в книге Бялика и Равницкого Сефер га-агада («Книга преданий», 1909-1911)3. Эти русско-еврейские интеллектуалы старого поколения не видели разницы между ролью писателя как переводчика и составителя антологий и как оригинального творца. В ту же струю вписалась яркая картина живого мистицизма, созданная Мартином Бубером в «Хасидских историях», которая вернула даже ненавидящих себя немецких евреев к «восточным» корням4. В 1921 г. Бубер вместе с молодым Шмуэлем-Йосефом Агноном начал работать над большой антологией хасидских сказок на иврите, договор на составление которой они только что подписали с новым издательством Двир, основанным Бяликом. А любовные истории Агнона Аль капот га-манулъ («У затвора», 1922) вышли в берлинском издательстве Юдишер Ферлаг, где Агнон также работал редактором5.
Еврейское книгоиздательство процветало тогда в Берлине, как нигде и никогда раньше. Помимо трехъязычных сочинений Бердичевского, которые весьма элегантно публиковались издательскими домами Штыбель и Инзель, и издательство Клал-фарлаг, недавно приобретенное большим немецким издательским домом Ульштейна, начало выпускать на рынок новые дешевые издания разнообразных книг от средневековой Майсе-бух, «Сказок» рабби Нахмана и рассказов Айзика- Меира Дика до переводов «Петера Шлемиля, человека без тени» Шамиссо и рассказов Анатоля Франса6. Союз еврейских авангардистских писателей и художников, сложившийся в Москве и Киеве во время революции, принес свои плоды и в Берлине7. Супруги Марк и Рахель Вишницер издавали самый богато иллюстрированный журнал о еврейском искусстве и литературе, какой когда-либо выходил в свет, причем в двух параллельных версиях: Римон на иврите и Милгройм на идише (оба слова означают «гранат»). Цветные страницы журнала были похожи на современный вариант иллюстрированной рукописи, где светские рассказы и стихи ведущих идишских и ивритских авторов заняли место старых сакральных текстов8. Издательский дом Римон также выпустил очередное идишское издание «Сказок» рабби Нахмана. В Швелн («пороги» на идише) появились две детские книги: «Сказки в стихах» Дер Нистера (4-е изд. с иллюстрациями Шагала) и «Птицы» Лейба Квитко, издание ин-фолио с иллюстрациями Иссахара-Бера Рыбака (чей альбом литографий «Мой дом в руинах» стал самым успешным изданием Швелн). Наконец, в издательстве «Восток» вышла современная версия «Продажи Иосифа» Макса Вайнрайха (который только что защитил диссертацию по идишско- му языкознанию в Марбургском университете), оформленная и иллюстрированная Иосифом Майковым. Самым дорогим произведением «Востока» стало роскошное, подписанное и нумерованное (юо экземпляров) издание Майсе-бихл Давида Бергельсона, каждый экземпляр вручную иллюстрировал художник Лазарь Сегаль, уроженец Вильны9.
Если бы еврейская литература—при всяческой поддержке издателей и иллюстраторов — способна была продемонстрировать некое единство после войны, революции и погромов, то Берлин в первые годы Веймарской республики был именно тем местом, где это могло случиться. Но было уже поздно. Сами литераторы окончательно раскололись на два непримиримых лагеря.
Новая волна послевоенных идишских писателей — как следовало бы из названий Швелн и «Восток» — не стремилась сжечь за собой мосты. Экономические проблемы больше чем что- либо другое толкали их к отъезду из дома; возвращались они уже вооруженные радикальной космополитической платформой, сформированной в немецком изгнании. Помимо недолговечного эксперимента с Милгройм-Римон, иврит- ские и идишские слова редко встречались друг с другом. Гебраисты и более зажиточные эмигранты резервировали собственные столики в кафе Монополь, а идишисты после работы приходили в Шойненфиртель, берлинские еврейские трущобы, пить чай и спорить о политике в интеллектуальном клубе «Прогресс». Через десять лет большинство тех, кто вращался вокруг «Востока», вновь оказались в Советском Союзе. Гебраисты двинулись в Палестину10.
Отцы-основатели (Перец, Шолом-Алейхем, Абрамович, Ан-ский, Фришман и Бердичевский), которые пытались быть одновременно для всего народа всем и почти добились в этом успеха, сошли со сцены почти в одночасье, между 1915 и 1921 гг. Еврейским писателям следующего поколения пришлось, в конце концов, выбирать язык и подданство, и им достаточно трудно было остаться верными чему-то или кому-то одному. Еврейская литература вошла в период высокого политического напряжения, когда выбор утопического пути мог стать вопросом жизни и смерти.
Дер Нистер, урожденный Пинхас Каганович, в 1922 г. находился на вершине своей карьеры. Если на свете и был человек, который считал, что рассказами можно исцелить раны мира, то это был именно он. Его фантастические рассказы одновременно выходили в Москве, Берлине и Нью- Йорке, а двухтомный сборник с загадочным названием