Гедахт («Воображаемое») только что был опубликован в Берлине11. Заявив, что мировая война и большевистская революция дали толчок развитию современного мифа, нового апокалиптического видения, литературный критик Ш. Нигер поместил Дер Нистера в центр идиш- ского пантеона12. Тогда же Вишницеры привлекли Дер Нистера и его близкого друга Давида Бергельсона в качестве литературных редакторов Милгройм. Здесь, в Берлине, Мекке высокой культуры на идише, Дер Нистер нашел единственное общество-Gemeinschaft, готовое поддержать его элитарное, бескомпромиссное и утопическое искусство. В священном братстве идиш- ских мечтателей-утопистов Дер Нистер занял бы место первосвященника.
Но на деле вышло иначе. Реакции на фантастические рассказы Дер Нистера не последовало. Не считая Марка Шагала в 1917 г., все еврейские художники проигнорировали его. Ни одно из детских стихотворений Дер Нистера не было положено на музыку. После 1929 г. нигде, кроме частных или специализированных библиотек, невозможно было найти ни одну из его фантастических историй для взрослых. Рассказы, которые блестяще интерпретировали традицию идиш- ской малой прозы, так и не пошли в народ. Их либо сбросили со счетов как декадентскую макулатуру, либо просто забыли.
Мечты о литературно-культурном ренессансе привели к тому, что Бергельсон и Дер Нистер покинули редакцию Милгройма после первого же номера (1922) и разыграли большевистскую карту. В том же году выходивший в Москве журнал Штром напечатал письмо к редакторам, состоящее из одного предложения и подписанное двумя людьми, которые приехали, когда номер уже уходил в печать13:
Мы хотим сообщить нашим коллегам, которых мы на словах или письменно приглашали сотрудничать в журнале Милгройм, что мы больше не имеем никакого отношения к редакционной коллегии этого журнала и больше в нем не работаем.
Дер Нистер еще решительнее порвал с буржуазным и националистическим прошлым в 1923 г. Под его редакцией вышла изданная Евсекцией Наркомпроса в Берлине антология под названием Гейендик («Прогулка»), посвященная Штрому и содержащая самый программный рассказ Дер Нистера Найгайст («Новый дух»). Этот рассказ, помеченный «Москва-Малаховка, лето 1920 г.», заканчивается экстатическим видением поднимающегося Востока, не оставляющим никаких сомнений, что этот Священный Восток — место великого ленинского эксперимента14. Дер Нистер и его товарищи-первопроходцы пока не были готовы отправиться в этот Новый Иерусалим пешком, как предлагало заглавие их альманаха, но их маршрут освещала сверху Красная звезда.
Пинхас Каганович вырос в набожной семье, которая не признавала никаких компромиссов. Его отец Менахем-Мендл однажды настолько углубился в талмудический трактат, что не заметил, как под его окном разразилась мировая война. Арон Каганович, его старший брат, стал брацлавским хасидом и отрезал себя от внешнего мира. Макс, скульптор, навсегда уехал в далекий Париж. А Пиня, который тщательно лепил каждое слово, был самым суровым критиком собственных сочинений, отрешался от любых суетных помех и перенял стиль и структуру «Сказок» рабби Нахмана из Брацлава, мечтал об избавлении через искусство15.
Имя Пинхас Каганович означает «Финеас, сын священника», или когена. В нем безошибочно узнавалось имя русского еврея. Но писатель, взяв псевдоним Дер Нистер, связанный с каббалой и еврейскими эзотерическими традициями, давал понять, что он принадлежит всему миру, всему космосу. Несмотря на то что «Скрытый» исследовал глубины чистоты и скверны и писал почти литургическую прозу, он намеренно не фокусировался на еврейской перспективе. В отличие от предшествующих идишских писателей, которые пытались выдать себя за проповедников, сторонников благочестия или народных философов, Дер Нистер примерял одежды еврейского мистика, первосвященника или пророка, чтобы лучше понять универсальные пределы творения, откровения и избавления. Более того, его восхищало смешение поэзии и прозы, космологии и фольклора, он превращал религиозный синкретизм в евангелие новой идеалистической религии. Имя религии Дер Нистера было символизм, тот самый, который был популярен в России в первое десятилетие XX в. Его кредо стала вера в способность искусства изменить человечество16.
Почти все в манере Дер Нистера — попытка преодолеть установленные границы языка и достичь музыкальности через повторы, приписывание звукам определенных значений, инверсии, привязанность к мифу, к оккультному и демоническому, его видение поэта как пророка — все это вдохновлялось Владимиром Соловьевым и Андреем Белым. Подобно им, Дер Нистер общался с духом Э. Т. А. Гофмана, мастера сверхъестественного, описанного в реалистической манере. Дер Нистер, как и другой символист Алексей Ремизов, был вынужден писать для детей. И как русские поэты и писатели искали в православной церкви тайное знание и еще живые христианские мифы, так и Дер Нистер стремился к еврейским мистическим традициям17.
Акции рабби Нахмана, как мы видели, сильно выросли к 1920-м гг., по крайней мере в Берлине. Бубер (1908), Городецкий (1922) и Клейнман (1923) предпринимали попытки переписать «Сказки» современным языком; вернувшись домой в Бердичев, брат Дер Нистера Агарон пытался возродить традицию изнутри. Хотя сказки Агарона не сохранились, можно смело предположить, что они больше принадлежали восемнадцатому веку, чем двадцатому. Это не было искусство творческой измены. Но Пиня, следуя уже знакомой модели бунта, утраты и возвращения, смог возродить наследие хасидского мастера благодаря пророкам и поэтам русского возрождения. Если бы Дер Нистер не порвал с прошлым столь решительно, рабби Нахман никогда не стал бы святым покровителем идишского символизма.
Из изучения мистических «Сказок» Нахмана, которые Дер Нистер вскоре использовал для собственных художественных целей, он почерпнул следующее: i) любой настоящий сюжет содержит загадку; 2) описание процесса тикуна или исправления, важнее, чем описание конечного результата, поэтому лучше оставить рассказ вообще без финала, чем снабдить притянутой за уши концовкой; з) безымянные, архетипиче- ские герои предпочтительнее исторических, поэтому надо следовать модели волшебной сказки, а не легенды; 4) рассказчик должен создать собственный символический пейзаж, в котором лес — это, скажем, обиталище чертей, а пустыня — место непримиримой борьбы с самим собой; 5) описывать различные уровни бытия следует через рассказы внутри рассказа, лучше с помощью изложения снов. Дер Нистер стремился создать у читателя ощущение остановившегося времени, отдавая должное смысловым возможностям каждого слова, и воссоздать священное братство читателей с рассказчиком, который стоит среди них, как пророк18.
Назвав свой первый рассказ просто А майсе (1913), почти так же, как рабби Нахман, который без особых церемоний объявил: «Пришло время начать мне рассказывать сказки», Дер Нистер вводит своих главных действующих лиц: нозир, отшельник, живущий вдалеке от человеческого жилья, его компаньон-животное (или ребенок) и довольно смешная компания мелких чертей —хой- зек, пец, ништ-гутер (насмешник, бесенок, нечистый), — которые говорят стихами и загадками19. Дело происходит зимой, буквально на краю света, и чертям скучно. Лучшее, что они могут придумать, это похитить козла, принадлежащего отшельнику и валд-цигеле, то есть лесную козочку, — невинного двойника демонического козла. Техника рассказа внутри рассказа может показаться знакомой. Но это лишь ширма, потому что отшельник из сказки о ведьме действует особенным образом. После нескольких лет одиночества, ежедневных коленопреклоненных (подобных христианским) молитв, отшельник безропотно, без внутренней борьбы принимает свое предназначение. Вся история отшельника, все его искания — это только плод воображения ведьмы.
Однажды летним днем отшельник заблудился в лесу и встретил неизвестного, который дал ему туманные наставления, а потом столкнулся с карликом с лицом евнуха и похожим на шута. Этот демонический персонаж объясняет отшельнику, что надо найти свиток, спрятанный в горной пещере, а свиток этот откроет, что истина лежит на земле, в «семени». «Но смотри, — предостерегает Человек. — Берегись советов, остерегайся случайных встреч... твое желание — твой враг, спешка — твой предатель, удача — твой друг, и только терпение всегда на твоей стороне» (139). Логика очевидных случайностей указывает на неопределенность конфликта, человеческой воли и инициативы. Пассивность — высочайшее достоинство человека, и отшельник должен соответствовать этому качеству, даже если оно навязано дьяволом.
Если это мистическая виа пассива20, то тут что-то не так. «Истина лежит на земле» — достаточно известный афоризм Коцкого ребе, знаменитая парафраза из Пс. 84:12, девиз его продолжавшейся всю жизнь борьбы за абсолютную правдивость21. Но семя невыразимой истины, за которым стремится отшельник, очень далеко от религиозной дисциплины, которую Коцкий ребе пытался насадить среди своих избранных соратников — искателей правды. Суть деятельности отшельника — в ее крайнем индивидуализме. Несмотря на то что по пути он встречает множество волшебных помощников, в том числе Скитальца, который чрезвычайно похож на него самого, истину можно постичь только в одиночестве. «Аз гейлик ди вегн, нор гейликер гейерс., — говорит ему Скиталец идеальным амфибрахием. — Гебенчт из дер гангун гебенчер дос гейн, ун гейн гейст... базундер» («Дороги священны, но путник священней. Блаженно движенье, идущий блаженней, идущий... отдельно»; 149). Чем глубже он заходит в лес, тем больше он должен черпать из самого себя, «из святого в Святая Святых» (139).
Пока продолжаются внутренние поиски, карлик и лесные черти подвергают отшельника разнообразным испытаниям: искушая его богатством, насылая на него ужас и сомнения, страх и вожделение, — но все это ничто по сравнению с последним: они заставляют его ничего не делать, ожидая с козочкой непонятно чего. Когда-то подобное испытание выпало первому министру из «Сказки о пропавшей царевне» Нахмана, но здесь испытание становится целью само по себе, и козочка символизирует остановку воли, идеальное состояние иронического удивления