Переводы и оригинальные стихи для детей и фантазии Дер Нистера для взрослых представляли собой единое целое. Верный идее Гаскалы о расширении еврейских культурных горизонтов, Дер Нистер отвергал попытки «евреизировать» сказки Андерсена, как это было принято в молодой детской литературе на идише, и точно передавал оригинал — с новогодней ночью, рождественской елкой и тому подобным35. Его собственные сказки также поощряли возвращение к природе — к петухам, козам, медведям, собакам, кошкам, крестьянам — уже не ради этических наставлений, как в басне, а для того чтобы описать примитивное, иногда гротескное, но всегда чудесное место действия. Как и Андерсен, Дер Нистер рассказывал детям сказки о том, почему петух кукарекает над мертвыми (из-за старушки, которая ухаживала за петухом). Подобно козе из «Рассказов реб Нахменьке» Переца, коза Дер Нистера также приносит в жертву рога, но делает это ради родившегося у царицы мальчика-с-пальчик. Это одновременно мир ребенка, полный чудес, и мир поэта, полный символизма36.
Благодаря работе над произведениями для детей, рассказы Дер Нистера стали более веселыми — и сюжетными. Самый смешной из двадцати символистских рассказов Дер Нистера — это «Черти» (1918), переработка знаменитой «Сказки об иерусалимце», любимой Михой-Йосефом Бердичевским37. Традиционная версия рассказывает о случайном и нежеланном браке между юношей и дьяволицей и описывает преисподнюю в обычных земных терминах. Версия Дер Нистера начинается (и заканчивается) описанием двух чертей в пещере, когда молодой черт упрашивает старого рассказать сказку. Это пародирование отношений между учителем и учеником, предмет, к которому в других произведениях Дер Нистер относится весьма серьезно. Молодой черт дергает старого, рога и когти которого притупились от времени, а кожа скоро пойдет на барабан, и заставляет его рассказать далеко не героический эпизод времен его юности. Это история о том, как он и юный бесенок (лец) подстерегли в лесу путешественника, представ перед ним в разных видах, и, наконец, заставили его прыгнуть в колодец, заполучив тем самым власть над ним.
Бесенок заставляет путешественника, запертого в колодце, который превращается в кабак, блуждать в беспамятстве и наконец приводит его к настоящему Ноеву ковчегу чертей, которые: мит хойзек ун халястре, «множествами и массами», брейтун бадхонишун фрайун фрейлех, «кривлялись, заголялись, всем сбродом ухмылялись» (Y 97, 98, R 227). Эти созвучия стоит запомнить, потому что они отражают различие между бесовской и человеческой свободой. Черти собираются в безликую толпу. Их свобода эфемерна, эгоистична и самодостаточна. Только люди могут вести себя самоотверженно и достичь истинной воли через разум. Когда люди притворяются кем- то другим, они могут сбросить личину по собственному желанию; а от чертей, если их раздеть, не остается ничего, кроме сброшенной кожи. Главная проблема сказки — это желание чертей открыть наготу путешественника под его кожей: «Пусть же он что-нибудь свое и от своих покажет, что-нибудь человеческое, что человек может, на что горазд» (Y 99, R 229). «Дайте мне полную свободу, — требует он, — и пообещайте слушать и не перебивать». Они, в свою очередь, велят ему поклясться своими рогами.
В этом — залог гибели чертей, потому что человека нельзя связать клятвой вымышленными рогами, и сказка, которую он рассказывает — о любви дьяволицы и странника-человека (гейер) и о ребенке, которого они произвели на свет, — демонстрирует превосходство человеческой любви, изобретательности и воображения. Черти неотличимы друг от друга, пока им не удастся влюбиться. И когда в сказке, которую придумывает пленник, дьяволица спасена благодаря любви странника, безликая толпа чертей становится еще более враждебной и напуганной. Когда паника достигает высшей точки, попавшийся в ловушку путешественник бежит через зеркало собственного изобретения, доказав наконец, насколько свободен может быть смертный. Он покидает их, когда они кричат: «Он расскажет о нашем позоре» (Y 115, R 243) — и он действительно так и поступает, о чем и рассказывает сегодня трясущийся от старости черт своему юному подопечному.
Рассказывание историй — это суть того, «что человек может, на что он горазд». Черти — всего лишь пародия на человека. То, что они создают, непостоянно. Ими правят их ложные желания, тогда как человек может странствовать в реальности и за ее пределами по собственной воле. Он будет обитать рядом с демонами и действовать вместе с ними, если придется, но свобода, любовь и искусство, которые ему свойственны, открывают в нем самое человечное, а в человечности — самое Божественное.
Это изумительное видение, не вызванное исторической необходимостью. Притворство путешественника не только спасло его самого и научило дьяволицу любить, но и выставило на посмешище весь род чертей. Если черти на каком-то уровне олицетворяют силы зла в мире, то оптимизм Дер Нистера в то время кажется по-настоящему фантастическим.
История принимает обличье рассказа, романа йли приключения, заимствуемого Дер Нистером из Бове-бух, известнейшего романа на идише, относящегося к XVI в., чтобы показать самый зрелищный сценарий избавления, который только доступен человеку. Из всех странников никто не был смелее Бовы. Из всех испытаний, которые нужно преодолеть, ничто не требовало большего внимания и точности, чем возвращение трех царей. Из всех исторических сюжетов, которые обрабатывал Дер Нистер, ни один не послужил ему лучше, чем этот средневековый роман38.
«Бове-майсе, или Сказка о царях» начинается с того, что царь заболевает39. «Он дрожал за свою корону и за свой трон, он больше не верил в свое царство и в свой народ». После того как были испробованы все прочие средства и царь разуверился в возможности исцеления, появляется нищий, который предлагает вылечить его с помощью сказки.
В одной стране при одном царе было огромное поле, как раз посередине, и жил там старик восьмидесяти лет от роду; в лачуге, которая едва держалась от старости, с покосившимися стенами и крошечной крышей, в которой было полно дыр. Лачуга наклонилась к земле, и в ней было окошко, всего одно, и покосившаяся наклоненная дверь — через нее можно было попасть в эту развалюху. Там и жил старик, это был его дом и вообще все, что у него было, и он целыми днями разговаривал со стенами и никогда не видел другого живого существа, кроме себя самого, и ему никогда никто не был нужен, кроме самого себя. Прошло время, очень много времени. (Y 138, Е 462)
Это самое начало сказки: монашеское жилище посреди времени и пространства, где единственные товарищи человека — это живые стены. Потом «из-за горизонта, оттуда, где заходило солнце», появляется юноша, который остается жить у старика. Но если его тезка, Бова из идишского романа, учится военному и магическому искусству, наш юный герой принимает идею ожидания и общается с живым прошлым, воплощенным в старике и стенах его хижины. На смертном одре старик предвещает, что, подобно тому как Бова подарил утешение престарелому хозяину, он будет предстоять перед царями и дарить им утешение. Из других предсказаний становится ясно, что только такой человек, как Бова, может дать миру покой.
У первого из трех царей, которому требуется утешение, есть единственная дочь, ждущая своего суженого, того, кто поможет ей в ее горестях «всегда, и он готов будет рискнуть жизнью ради нее в любое время» (Е 467). Смиренного Бову, который один подходит под описание звездочета, приводят во дворец, где он становится товарищем царевны — и ее нареченным женихом. Но еще до свадьбы происходит ежегодная охота, которая оказывается моментом швиры.
А потом, когда царь с дочерью и Бовой исчез в чаще леса, и вокруг тропинки, по которой они шли, не было никакого признака человеческого присутствия, не было собак, не слышно собачьего лая, только их собственные гончие и егеря, и они шли от куста к кусту, продирались вперед; их собаки принюхивались длинными и острыми носами, но они тщетно искали и нюхали, а потом бросились вперед и вместе с царем и царскими детьми добрались до самого сердца леса, и деревья там росли гуще, низкие рядом с высокими, переплетались ветками и стволами, и было тихо, необыкновенно тихо, и никакой шум не вторгался в эту тишину — и вдруг внезапно, из куста возникло животное, напуганный зверь, он встрепенулся и воспрял из своей берлоги и лесного обиталища и ринулся на царя и на его приближенных, и бросился на них и напугал их, и те уже не чаяли спастись, и вдруг он остановился перед ними, не зная, куда повернуться, им некуда было бежать — и внезапно ловким звериным прыжком он вскочил царевне на грудь в диком броске, и повалил царевну на землю. (Y161, Е 474)
Перед нами созерцательное и драматическое пространства. Чтобы достичь их, нужно оставить позади обычный мир «человеческого» и «человеческих знаков» и войти в альтернативную реальность через серию когнитивных перемещений: царская охота, когда все чувства обострены, проникает в живой, осязаемо молчащий лес, где будит дремлющего зверя, который, в свою очередь, несет разрушение в самом сердце первобытной тишины, обратив свою силу на невинную царевну. Знакомое превращается в чуждое благодаря аллитерации в речи рассказчика, гипнотизирующему ритму и плотной образности, которая переключает внимание читателя на неодушевленный объект, — в данном случае лес, живущий собственной жизнью. Повторение ключевых слов противопоставляет их звучание значению. Эффект этих поэтических приемов состоит в остранении настоящих действующих лиц и конкретных деталей, так что они превращаются в архетип. Цель описания Дер Нистера состоит в создании впечатления очевидной уловки, но столь совершенной, что она отражает все уровни реальности вместе и ни одного из них в отдельности. Одним словом, это авторская трактовка космического