класикером, может заставить ивритское прошлое рифмоваться со славянским настоящим и трансформировать и то и другое в лирический восход.
Разве удивительно, что лучшие и прекраснейшие из своих библейских стихов Мангер посвятил Исааку, имя которого он носил? В этом он продолжил гордую вереницу таких еврейских литераторов, как Саул (Черниховский), Давид (Пинский, Фришман) и (Йохевед Бат-) Мирьям, которые писали о своих библейских тезках. Но с тех пор как Мангер, встретившись со стариной Людвигом, обнаружил, что пародист может наследовать прошлое лучше, чем любой потомок или самопровозглашенный пророк, он смог открыть дверь в хранилище коллективной памяти, которая была и его собственной. Нет нужды робко ступать по тропам библейской истории: он, и его отец и мать сами были библейской историей. Нет нужды заново придумывать ближневосточные декорации, их роль выполнит Восточная Галиция. Нет нужды учить Писание и раввинистический мидраш, потому что язык идиш и фольклор на нем — сами по себе священные тексты.
После того как в 1935 г. появился первый тоненький томик Хумеш-лидер, а год спустя за ним последовало второе издание, а также продолжение, Мегиле-лидер («Стихи свитка [Эстер]»), Мангер даже не подозревал, что Библия, а не баллада станет его постоянной — и переносной54 — родиной. Слишком много на него обрушилось. Вместе с Мойше Бродерзоном (1890-1956) он стал самым популярным автором песен на идише и, возможно, первым, кто начал специально писать для идишского кино. Путем переводов румынских, испанских и цыганских баллад, а также путем исследования этих текстов он выступал за братство всех людей и за возрождение фольклора, а с помощью собственных инсценировок пытался вдохнуть новую жизнь в идиш- скую сцену. Его литературные очерки, в том числе блестящая похвала Шолом-Алейхему, регулярно появлялись в Литерарише блетер. Он был звездой идишского писательского клуба на Тломацкой, 13. Он состоял в браке (или просто жил вместе) с польско-еврейской журналисткой Рохл Ауэрбах, которая следила за тем, чтобы его рубашки были выглажены, а в саквояже был порядок. После того как прекратил существование его собственный журнал Гецейлте вертер, он планировал издавать новый интеллектуальный журнал под названием Ди свиве со следующим составом редакции: Янкель Адлер (пластические искусства), Ицик Мангер (поэзия), Й.-М. Нейман (критика), Эфраим Кагановский и Ицхок Башевис (проза). Мангер также включил в сферу своей деятельности прозу, издав Ноэнте гешталтн (1938), галерею портретов деятелей идишской литературы, отличающуюся глубинным проникновением в характеры, а также фантастическое произведение «Удивительное жизнеописание Шмуэля-Абы Аберво», или «Жизнь в раю» (I939)55-
Будучи связанным с Еврейской рабочей партией Бунд, крупнейшей еврейской политической силой в Польше, Мангер был вполне солидарен с ее левоцентристской политикой. Это тоже поддерживало его репутацию. Мангеровская Мегила была пролетарским мидрашем пурим- ской истории, и ее невоспетый герой, ученик портного Фастригоса, пытавшийся убить царя Артаксеркса, потерпел неудачу и был казнен56.
Экуменизм Мангера (выразившийся в ранних балладах об Иисусе, библейских стихах, восхваляющих Агарь и впоследствии Руфь) вполне соответствовали бундовской социальной программе социалистического Интернационала. И если не обращать внимания на то, как Мангер в действительности относился к женщинам, исповедывае- мый им протофеминизм ставил его намного впереди своего времени.
Но прежде всего Мангер были идишистом. Его галерея портретов деятелей идишской литературы помещает каждого из героев в тщательно прописанное окружение (Вормс, Берлин, Замостье, Одесса, Дубно, Вильна, Броды, Лодзь, Пшемысль, Киев, Меджибож, Нью-Йорк, Хелм), где в каждом случае присутствует некий драматический эпизод, в котором герой представлен в старости или в момент внутреннего диалога, и всех их объединяет любовь к родному языку. Идишская культура, по Мангеру, — детище Гаскалы, эмансипации от иврита и (что довольно интересно) от хасидизма. Поскольку маскилим были прогрессивны по определению, не было необходимости приплетать классовую борьбу (как это делали советские ревизионисты). Единственный рабочий поэт, которого изобразил Мангер (Йосеф Бовшовер), был душевнобольным. Самая пространная глава была посвящена Велвлу Збаржеру, которого Мангер изобразил как чисто лирического поэта. Автор посвятил свою книгу учителям и ученикам системы светских школ на идише, существовавшей в Польше57.
Но как видно даже из заглавий его поэтических сборников, поэту все тяжелее становилось быть во главе своего царства перед лицом исторических событий: «Звезды на крыше» (1929)? «Фонарь на ветру» (1933), «Сумерки в зеркале» (1937) и «Облака над крышей» (1942). «Байм ранд фунем опгрунт верт дос гелехтер нох фар- шайтер (На краю пропасти даже смех становится отчаянным)», — писал он в предисловии к «Жизни в раю». Поэтому рай теперь был поделен на три части — турецкую, еврейскую и христианскую — и требовался паспорт, чтобы попасть из одной в другую. Там, в раю, у фотографа реб Зейделя нет зрителей на последний пуримшпилъ о Ное в ковчеге, где среди прочих интриг присутствует делегация свиней, которые вскидывают руки в гитлеровском приветствии, маршируя по сцене с песней:
<Хайль, реб Hoax, хайль!>
Реб Hoax, увы и ах!
Хрю-хрю, нам грозит крах!
Скажите Ноихе своей,
Что грешно так мучить свиней!
Хрю-хрю, трефные мы, это верно,
Но морить нас голодом скверно!
При том что пуримская пародия была очевидным средством политической сатиры, бравада Зейделя только прикрывала горькую реальность: даже в раю евреи живут лишь по милости гоев. Когда два еврейских ангела, Шмуэль-Аба и его закадычный друг Пишерл, входят в христианский рай в попытке спасти и вернуть домой сбежавшего быка Шор га-Бора, их встречает ангел Димитрий, популярный на Украине ангел-ненавистник евреев, и только потом дер гейликер Петрос, добрый святой Петр, который говорит по-русски, берет их под свое покровительство. К счастью, фольклор и любовь — такие же великие противовесы в раю, как и на земле. Шмуэль-Аба и Пишерл путают святого Николая с Ильей-пророком, а Пишерл теряет голову от любви к Анеле, ангелице с золотыми косами и голубыми глазами. (Пишерл все-таки не женится на ангелице-шп/ссе; он возвращается в еврейский рай, когда их задача выполнена.) Так что рай полон тех же загадок, которые присутствовали в более ранних стихах Мангера — безответной любви, смерти, желания, меланхолии. Со времен Шолом-Алейхема народный репертуар и славянский пейзаж не использовался так эффективно для проведения идей равенства и гуманизма58.
Со времен Шолом-Алейхема живой рассказчик не придумывал истории, в которой жизнь была бы представлена столь своеобразно. Рай, как Касриловка, дал писателю второй шанс: прожить идеальное детство, родиться с даром рассказчика, и никогда не покидать безопасного дома. Герой Мангера, единственный, сохранил в точности воспоминания о жизни в раю, мог ублажить местечковых стариков на земле почти как младенец Иисус волхвов в Вифлееме. Вернув им утраченную коллективную память о рае, падший ангел Шмуэль-Аба Аберво возвращает ее и себе, о чем свидетельствует его странная фамилия: Абер-во — черновицкие евреи, вставляя в речь это словечко, показывали, что они настоящие немцы, а не какие-нибудь галицийские ост-юден. «Ни в жизнь!» «Что ты говоришь!» — так можно примерно передать это разговорное выражение. Но на сей раз Мангер нацелил шутку на себя самого. «Абер-во, Мангер, — как бы говорит он, — раз уж ты принялся выдумывать прошлое, ты должен еще и превратить его в миф». Для полноты картины художник Мендл Рейф, близкий друг автора, использовал Ицика и Ноте Мангеров в качестве моделей для «двух влюбленных ангелов», за которыми Шмуэль-Аба и Пишерл следили, гуляя однажды вечером по улицам рая59.
А потом наступила война. В последовавших испытаниях и бурях — Мангер оказался без действительного паспорта в Париже, добрался до Марселя, бежал в Тунис, оттуда попал в ливерпульский госпиталь и, наконец, нашел убежище в Лондоне вместе с Маргарет Уотерхаус — он видел, как все мечты об идишском ренессансе уничтожаются вместе с его читателями. «Куда теперь? Что дальше?» — поет еврей, который увидел полумесяц в кукурузном поле (написано в Лондоне в 1941 г.). «Я стал скитальцем по пространству и времени, неугомонностью между Богом и человеком, печальной и безудержной мелодией, раздающейся с рога луны»60. Мангер горячо возненавидел немцев, чьей культурой он когда-то так восхищался, и идишскую литературную элиту, которая так недостойно обращалась со своими великими поэтами. Самый страшный удар обрушился на него в марте 1944 г., когда пришло известие о смерти его любимого брата Ноте. Эта новость до такой степени лишила Мангера душевного равновесия, что он написал открытое письмо Я.-И. Сегалу и Мелеху Равичу, в котором отрекся не только от идишской литературы, но даже и от языка идиш61.
Ноте стал мертвой музой Мангера. Поскольку гротескная реальность, как он объяснил Мелеху Равичу в минуту просветления, сделала ненужным написание баллад, Мангер обратился к сонету и написал восхитительный цикл сонетов в память о своем брате. Он также вернулся к Библии, на сей раз к книгам Руфи и Иова, а также к истории Каина и Авеля.
«Авель, брат, просыпайся — пора!
Что-то нынче красивый ты...
Может, это удар топора —
В нем причина такой красоты?»
«Где ж была она раньше — в самом топоре?
Или где-то в тебе жила?
Ну, скажи мне, скажи скорей —
Покуда ночь не пришла».