«Ученик портного Ноте Мангер, изучающий Библию», добавил еще пятнадцать хумеш-лидер, основанных на двух первых книгах Царств. Так Библия стала для Мангера книгой памяти, вечного изгнания и искупления. Она превратилась в толстый том, который люди спасают из огня — чтобы помочь потерявшему надежду автору преодолеть этот страшный раскол62.
Его стихи перенесли потрясение гораздо лучше, чем психика. В стихах нет ни следа той болезни, от которой страдал сам Мангер, нет также следа войны или послевоенного периода, когда Мангер находился в самом ужасном и нар- циссическом состоянии духа. И еще, если Рохл
Ауэрбах, которая чудесным образом выжила в Варшавском гетто и спасла из пламени войны бумаги Мангера вместе с некоторыми другими сокровищами лишь для того, чтобы наткнуться на вспышку мангеровского гнева, когда они воссоединились в Лондоне, если Рохл Ауэрбах смогла сохранить молчание по поводу всего, что произошло между ними, то имеем ли мы право судить Мангера? Он достоин намного большего, чем те агиографы, которые написали для потомства его житийный портрет. Но он имел счастье принадлежать к литературе, которая свято чтила права собственности. Архив Мангера (хранящийся в Иерусалиме) содержит самые отвратительные письма, которые написаны на этом языке. Но если говорить о текстах поистине значительных — о стихах, — Мангер в них оставался прекрасным принцем63.
На какое-то время Мангер нашел убежище в литературе. Он всегда преклонялся перед Боккаччо, «прежде всего за его исключительное мастерство, потом за его способность очищать и возносить до абсолютной красоты инстинкты, которые обычный человек опошляет»64. Теперь Мангер планировал написать продолжение «Декамерона», где десять человек, символически переживших Холокост, собираются в бомбоубежище, чтобы обменяться рассказами, но опубликовал только две истории: «Истории Гершла Зумервинта» и «Панский ус».
Первая из них — фантастическое воспоминание о детстве, достойное Шолом-Алейхема. Ребенок (которого на самом деле звали Ицикл), приехав в гости к бабушке и теткам в городок
Стопчет, случайно напоил гусынь и ужасного гусака водкой65. Этот эпизод разбивает приключенческий рассказ надвое, добрая бабушка Таубе превращается в злую мачеху, которая живет в мире гротескных воспоминаний, герой становится примитивным рифмоплетом, который горячо реагирует на все, что имеет привкус смерти, а повествование заканчивается тем, что юного Гершла Зумервинта по воздуху уносят стаи опьяневших птиц. Все это на фоне фантазий и ночных кошмаров, которые добавляют рассказу черты готического жанра, но детство и искреннее веселье побеждают смерть. «Видите, как велик и милосерден наш Бог? Если уж Он простил и спас такого пустомелю, как Гершл Зумервинт, то наверняка простит и спасет всех честных, набожных евреев, которые исполняют заповеди Его и следуют путями Его»66. Так, Мангер отверг немецкую детскую литературу, на которой он вырос, рассказы о Максе и Морице Вильгельма Буша, отражающие жестокость и садизм немецкой культуры. Макс и Мориц не выказывают никакого раскаяния, убив кур вдовы Болте, и не проливают слез, когда шутников размалывает насмерть на мельнице. Тогда как Гершл воплощает в себе сострадание и поэзию утраченного еврейского детства67.
Враждебность Мангера по отношению к гоям и их Богу нигде так не выражена, как в рассказе об «Панском усе»68. «В маленьком еврейском городке жил еврей по имени Мотл Парнас. Был он цирюльник, а это значит — добывал хлеб свой насущный стрижкой мужицких голов и бритьем мужицких морд». Мотл страдает от оскорблений с двух сторон: он муж-подкаблучник, чье единственное спасение от мучительной бедности — это помещик-пориц, «пес с вислыми польскими усами». Помещик, в свою очередь, тоже страдает от жены по имени Мария, которая «без устали изнуряла постами свою плоть и тощала день ото дня. Эта тень с золотым крестиком на усохшей груди мелькала по палацу, палила свечи перед иконами, била поклоны, творила молитвы, а до вожделений мужа ей и дела не было». И вот однажды он встречает прекрасную Магду Валцинскую, владелицу соседнего имения, и без промедления отравляет или душит свою супругу. Утром в день свадьбы помещик зовет парикмахера-еврея. От волнения Мотл состригает усы дворянина больше положенного, и за это его приговаривают к ста пятидесяти ударам плетью. Узнав о смерти мужа, жена Мотла произносит проклятие, которое влечет за собой роковые последствия. В этой ужасной притче о том, что случается, когда местный усатый деспот не видит другого выхода для своих страстей, нежели убить еврея, который ему служит, нет места нежностям.
Ирония заключается в том, что категоричная враждебность Мангера к немцам, литовцам, полякам и другим подельникам нацистов омрачила его первую поездку в Израиль в 1958 г. Пятидесятисемилетний Мангер дал интервью, в котором указал на стремление к исторической объективности в качестве предпосылки эпического искусства. Поскольку евреи страдали от глубочайшей ненависти со стороны своих убийц, утверждал он, и поскольку катастрофа так велика и произошла настолько недавно, то еврейские художники неизбежно обязаны дать эпический ответ на Холокост. Эта точка зрения была слишком сложной для израильских журналистов, и Мангер тут же оказался втянут в полемику, к которой он вовсе не стремился69.
Мангер периодически приезжал в Израиль, чтобы «насладиться собственным домом». Когда он оправлялся от почти рокового визита 1965 г., в тель-авивском Экспериментальном театре были поставлены его Мегиле-лидер. Благодаря нео-народному видению Дова Зельцера, который создал пролетарский пуримшпилъ в контексте израильской народной культуры, Мегиле-лидер разрушили табу на идиш, существовавшее в Государстве Израиль. Популярность Мангера возросла во время годичных гастролей, организованных для него неутомимым Шолемом Розенфельдом (в 1967 и 1968 гг.). Эти выступления вдохновили новое поколение израильских певцов исполнять песни Мангера на идише, а потом и на иврите. Одна из них, Хава Альберштейн, в своем переложении песен Мангера в стиле кабаре, сумела ухватить запоминающиеся и смелые находки Мангера, которые потерялись в хоровой постановке Дова Зельцера70.
Мангер знал, что его песни будут жить. Он трепетал, узнав, что его веселую и популярную песню Ойфн вег штейт а бойм («На дороге стоит дерево») пела молодая женщина, сражавшаяся в Варшавском гетто71. Он также знал, что его жизнь как поэта уже прожита. Осталось лишь оформить канон. К пятидесятилетнему юбилею Мангера вышли два тома его сочинений, в одном из которых произведения были сгруппированы по жанру, в другом — по теме, что определило его будущий статус класикера. Лид ун бала- де (1952) — наиболее полный сборник, который приближается к полному собранию стихотворений Мангера, насколько это можно вообразить. Но главный успех принес Медреш Ицик, впервые опубликованный в 1951 г., и тогда его мечта наконец осуществилась.
Заглавие «Мидраш Ицика», то есть «Толкование Ицика на Пятикнижие», может принадлежать только современному классику, который переписывает прошлое так, как не снилось ни одному раввину или традиционному комментатору. Когда расширенное издание этих вдохновленных Библией стихов в 1969 г. было выбрано в качестве первой книги издаваемой Еврейским университетом серии идишских текстов (переиздано в 1984 г.), редактор Хоне Шмерук расположил стихотворения в новом порядке, чтобы они соответствовали библейской последовательности, и проработал сочинения Мангера, чтобы выявить все заимствования из Библии. Так Медреш Ицик, в отличие от Лид ун баладе, исказил поэтическую хронологию и характерные авторские находки, приведя их в соответствие с самым каноническим текстом в истории литературы. В ходе подготовки издания окончательно осуществилась мечта всей жизни Мангера о создании нового идишского фольклорного эпоса. То, что началось в середине тридцатых годов как разрозненная серия Хумеш- и Мегиле-лидер — лирико-драматический жанр, изобретенный Мангером, — в пятидесятые и шестидесятые стало идишским сейфером, медре-
шем, традиционной книгой, которая превратила фантазию поэта в еще один дар неизменному прошлому.
Сын «странствующего портновского подмастерья», который «сочинял свои пуримшпили и исполнял их вместе с приятелями», был теперь очень далеко от дома. В своих скитаниях он сам превратился в искусного портного, способного создать чудесное одеяние. Как искусный маскировщик старых и новых литературных традиций, Ицик Мангер создал идишский народный эпос, который продержался дольше живого народа, живого языка и даже живого пейзажа, одновременно печального и прекрасного. Мангер умер в Тель-Авиве в 1969 г.
Глава восьмая Рассказчик-демон Исаак Башевис Зингер
Если существует ад, существует и все остальное.
Если ты не иллюзия, то не иллюзия и Он.
И. Башевис Зингер, 1943
Нет ничего более еврейского, чем еврейский черт. Черноволосые шейдим, которые вылезают из-за печки субботним вечером, когда все домашние ушли молиться, значат для еврейского дома столько же, сколько златовласая Лорелея для Рейна. С рождения и до смерти еврей должен уметь справляться с этими шейдим, которые едят и пьют, как человеческие существа; с рухин, бесплотными духами, и с лилин, которые по виду похожи на людей, но вдобавок обладают крыльями. Кетев ме- рири особенно опасен в полдень и жарким летом, а Лилит, сожительница Самаэля, нападает на новорожденных детей и их матерей. (Эти повадки у нее еще с того древнейшего времени, когда она пререкалась с Адамом в законном браке, что, впрочем, не помешало им произвести на свет множество демонов.) У еврейских мужчин, которых мистики предупреждали, что демоны появляются при каждой ночной поллюции, было достаточно причин дрожать в постели. Брацлавские хасиды произносят молитву, составленную рабби Нахманом, которая призвана уберечь их от таких поллюций. А когда на смертном одре душа еврея в буквальном смысле доступна всякому желающему, живым следует направить всю свою мудрость на то, чтобы душа не досталась демонам, которые только и ждут этого момента