Зогара, стали самым нехудожественным народом, потому что погрязли в рефлексии и утратили иррациональный и нереалистический художественный инстинкт»14.
Это была творческая измена. Подобно тому как Гилель Цейтлин (отец Агарона) вместе с Перецем и Бердичевским поколением раньше изменил хасидизму во имя неоромантизма и ницшеанской переоценки, каббала была отвергнута во имя революционных ценностей. Агарон и Исаак не припали к источникам еврейского мистицизма именно потому, что их отцы были каббалиста- ми. Это была для них самая надежная гарантия. Только развенчанное прошлое можно свободно переделывать в собственные иконоборческие образы. «С детства я был погружен в хасидизм, каббалу, чудеса и всякие оккультные верования и фантазии», — напишет Зингер в своей вымышленной автобиографии. «После долгих сомнений и поисков я вновь открыл то, что носил в себе все время»15. Но почему и как это произошло, он так никогда и не раскрыл, ведь это сделало бы историю слишком светской, слишком предсказуемой и слишком идишской. Родившимся заново кабба- листам приходилось скрывать свои уловки, иначе кто поверил бы в их магию?
Элитизм и антипопулизм манифеста Цейтлина, по-видимому, нравился Башевису, поскольку основывался на самой эзотерической сущности знания. Но пока Башевис хранил верность своему художественному кредо, он не мог обращаться к сверхъестественным силам, используя лишь инструменты подражательного реализма. «В мире хаоса» (1928), первая попытка обращения Башевиса к теме «каббализма», показывает, насколько трудным может быть иррациональное искусство. «Удостоверившись, что он в совершенстве овладел практической каббалой, узнал магические названия и проник в самые скрытые пределы высших сфер, Шимен решил исправить то, что испортил Йосеф делла Рейна: разоблачить Сатану и безжалостно уничтожить его»16. За этим следует полная гротеска история — еще один срез упадка местечковой жизни. Шимен, как вскоре выясняется, не просто учился в полном одиночестве и самоотречении, юный каббалист был на грани безумия17. «Тайны каббалы» были также недоступны для Шимена, как и для преданного реалиста, который описал его на бумаге.
Другой стороной реальности для борющегося за существование идишского писателя в меж- военной Польше был не Сатана, а шунд, низкопробные романы. Чтобы выжить, нужно было находиться на содержании у политической партии или писать для одного из варшавских бульварных изданий. Идишская литература к этому времени стала весьма профессиональной, в ней было место для всего, даже для завлекательной, граничащей с порнографией бульварщины. В первом раунде схватки между желтой прессой и идеологическими пуристами, который состоялся в 1924 г., победили пуристы, благодаря шумной кампании, развернутой бундовским Унзер фолксцайтунг и новыми Литерарише блетер. Низкопробные романы с продолжением, которые появлялись в каждом выпуске Варшевер радио и в других изданиях, временно прекратили публиковать. Столкнувшись с яростным сопротивлением польской прессы, идишские ежедневные газеты предприняли вторую попытку в 1929 г., и на этот раз даже объединенные усилия Бунда и ортодоксальной партии Агудас Исроэл не смогли нанести решающего удара18.
Первыми среди писателей, штамповавших эту литературную халтуру (нередко создававшуюся коллективно и почти всегда публиковавшуюся анонимно), были не кто иные, как Агарон Цейтлин и Ицхок Башевис. Угрозы (высказанные Кадей Молодовской) бойкотировать писателей-порнографов и исключить их из идишского писательского клуба не принесли результата. Коммунисты даже опубликовали их имена, выставив их на всеобщее обозрение. Падкие на сенсации издания, вроде Унзер экспресс, попросту продолжили это доходное предприятие, привлекая читателей кричащими заголовками, колонками дешевых советов, спортивными страницами, конкурсами красоты, брачными услугами, опросами общественного мнения и даже публикуя подписанные и серьезные литературные произведения19. Среди последних были несколько очерков, некоторые из них очень остроумные, написанных И. Башевисом: «Педант Берл», фарс о политической партии, состоящей из одного человека, шуточная биография доктора Файншмекера, «Эстет», короткая заметка о бородах, скромности и плохой литературе, завуалированно автобиографический рассказ о студенте, который учится «На свалке» и которому удается найти любовь. Здесь были свет и смех, которые не вернутся к Башевису еще долгие годы20.
Следующим совместным предприятием Ага- рона Цейтлина и Ицхока Башевиса был идиш- ский ежемесячник с совсем не легкомысленным и претенциозным названием Глобус. Он стал трибуной, с которой Башевис дал решительный отпор ангажированной литературе любого типа. «Настоящий поэт, пока жив, никогда не будет служить палачу», — заявлял он в своем манифесте «К вопросу о поэзии и политике»21. «Поэт воплощает собой категорический императив». Защищая чистое искусство, Башевис на страницахГлобуса осмелился замахнуться на гиганта современной прозы на идише Давида Бергельсона и обвинить его в том, что тот продал душу коммунистическому палачу. Башевис бросил все силы на развенчание первого романа польско-еврейского писателя22 со строго художественных позиций. Он оттачивал свое критическое перо, готовясь публиковать в Глобусе свое первое крупное сочинение, «Сатана в Горае»23.
Средневековое польское местечко Горай, расколотое мессианской ересью Шабтая Цви, превратилось в литературную лабораторию Башевиса, где он исследует моральный и политический кризис современного еврейства. Иллюзия историзма успешно обеспечивается несколькими слоями стилизации, короткими синкопическими предложениями, архаической речью, наполненной гебраизмами, внутренними рифмами, богатством деталей, гротескным пейзажем, наталкивающим на мысли о чертях, големах, мессианских знаках и предзнаменованиях. Персонажи, выходцы из раввинской аристократии и богачи, составляют бинарные оппозиции: рабби Бинуш Ашкенази, который телом и душой сторонится начинающихся мятежей на Украине, противопоставлен сломленному и обнищавшему Элузеру Бабаду, Иче-Матес, который умерщвляет плоть и рассматривает половую жизнь через призму религии, — притягательному и сексуально активному реб Гедалье24.
В самом центре бури находится Рейхеле, странное поведение которой психологически коренится в ее полном одиночестве в детстве, в ее образовании и подавленной сексуальности. Она первая героиня Башевиса, получившая метафизический портрет. Вместо того чтобы воплотить Шхину, женскую ипостась Божества, как ей самой хотелось бы, она становится клипой, раковиной, в которой зло находит себе убежище. Иче-Матес увлечен ее дикостью, он видит в ней оскверненный сосуд, который следует очистить. Она легко поддается любому влиянию и в конце концов попадает во власть Сатаны.
Конец романа особенно силен. Вдохнов- ленныйМапсе-бухХУН в., в которой рассказывается об изгнании дьявола в местечке Корец, финал книги демонстрирует виртуозность Башевиса. Правильнее было бы сказать, что именно благочестивые фразы доводят до читателя антимодер- нистский посыл книги. Получивший все необходимые сведения читатель ожидает разрешения конфликта в историческом плане, но его ожидания не оправдываются. Что же произошло с самим городком? С сыновьями раввина? Станет ли реб Мордхе-Йосеф, кающийся грешник, новым духовным лидером общины, как следует из чудесного стилизованного под старину текста? Почему архизлодей реб Гедалья остается безнаказанным? Как получилось, что при описанном психологическом облике Рейхеле, ее дибук обладает ее собственной биографией, абсолютно не связанной с саббатианской ересью, которая, по- видимому, позволила дибуку овладеть именно ее телом? Столкнув историю и психологию в нравственной притче, как и следовало бы, исходя из характеров персонажей, рассказчик ошеломляет читателя, полностью исключив светскую, современную трактовку этой истории. Единственное, что удерживает общество от разрушения самозваными пророками, это навязанный свыше моральный порядок. Не оставляя никаких сомнений в том, что даже нормативное общество прогнило до самой сердцевины, дибук открыто поносит все его религиозные и социальные устои25.
Прежде всего, «Сатана в Горае» это роман ужасов. Подобные сюжеты (замужем за двумя мужчинами, во власти дибука) можно было найти лишь на страницах желтой прессы. Обратившись к старым временам, Башевис смог отодвинуть в сторону бедность еврейской жизни в Польше. Он смог отбросить модернистскую традицию, которую с таким трудом копировал, «лирическую прозу а-ля Гамсун, а-ля Бергельсон, когда вы берете одно-единственное действие и предаетесь бесконечным вариациям на тему этого действия, подобно лейтмотиву в симфониях». Как он позднее признавал (на идише, а не по-английски), ему понадобились годы, чтобы понять, что такой метод не для него, — чтобы выжить в качестве писателя, ему требовался хороший сюжет26. Более того, вернувшись в те времена, когда Сатана был реальностью, он смог последовать призыву Цейтлина к космическому искусству и описать метафизические переживания, порожденные конкретным историческим моментом.
Вновь в истории идишской литературы опыт работы в газете, постоянное общение с миром фактов и необходимость выдавать материал к определенному сроку оказались благотворными для карьеры мнимого модерниста. В 8о-х гг. XIX в. новеллист и биржевой брокер Соломон Рабинович приводил в восторг читателей газет на идише в роли всезнающего, вездесущего и слегка озорного Шолом-Алейхема, но работа в периодике впоследствии научила его превращать даже самые жестокие новости в материал для повседневных чудес. Газеты не проникали в дом Зингера, по-видимому, до самого начала Первой мировой войны, и юному Ичеле пришлось несладко, когда он осваивал их язык и причудливую смесь благочестия и сенсационной романтики