(Y 219, Е 120-121)
Дьявол никогда не теряется, если ему нужно отыскать пример из Писания или раввинистической литературы, чтобы оправдать преступление, что и происходит, когда он переубеждает Зейдла:
Ты знаешь, что евреи никогда не ценили своих предводителей — роптали на Моисея, бунтовали против Самуила, они бросили Иеремию в яму и убили Захарию. Избранный народ терпеть не может выдающихся людей. В каждом великом человеке евреи подозревают соперника Иеговы, а потому любят только посредственных и заурядных. (Y 277, Е 345, R 152-153)
С дьявольской точки зрения, в цивилизации существует очень тонкая грань между сакральным и профанным. Ученость не только не ограждает человека от греха — самомнение, порожденное учением, это тягчайший грех. Накопление знаний легко приводит к гибели, к хуле, к тому, что человек может возомнить себя Богом. Ученый дьявол убеждает человека, что зло — это всего лишь проблема человеческого восприятия, тогда как гуманистическая хитрость (утверждает Башевис) — сама по себе корень всякого зла.
Использование по-новому истолкованного прецедента — не просто часть дьявольского плана, с целью спровоцировать жертву перейти грань между сакральным и профанным. Это и не способ разыграть игру соблазнения, используя исключительно материал еврейской традиции. В демонических аргументах дьявола слышен голос и собственных протестов Башевиса против рая.
Есть что-то лишающее сил в беспричинном зле этих двух рассказов из «Дневника дьявола». «Танцующие мертвецы» (1943) и «Из дневника нерожденного» (1943) представляют собой безжалостные описания невинного народа, который крушит сатанинские силы41. Есть что-то еретическое, манихейское в том, как дьявол, который с невиданной энергией предается злодейству, начинает свой рассказ с похвальбы: «Известно, что я люблю устраивать странные браки, нахожу удовольствие, сводя старика с юной девушкой, непривлекательную вдову с юношей в цвете молодости, калеку с красавицей, кантора с глухой, немого с хвастуньей»42. Не считаясь ни с чем, кроме собственных порочных прихотей, и зная исход заранее, дьявол становится царем и богом. Проблема, поставленная в «Дневниках дьявола», как справедливо отметила Рут Вайс, это проблема не человеческой, а Божественной свободы воли43.
Только дьявол свободен, потому что он выступает в роли автора. И этот автор сердит. Так же как дьявол волен поносить Бога, Его Тору и Его народ, будучи столь искусным рассказчиком, он всячески поносит всех своих предшественников, особенно тех рассказчиков, кто сбивал стадо с пути ложными надеждами. Идишского дьявола, который пишет в 1943 г., легко можно назвать главным преступником — каковым в тот момент был самый популярный идишский писатель в мире, Шолом Аш (1880-1957).
Нападки на Аша начались еще в «Сатане в Горае». Одной из основных причин для того, что выбор Зингера пал на период казацких мятежей 1648-1649 гг., было то, что Шолом Аш уже проторил эту тропу в романе Кидуш га-Шем («За веру отцов»; 1919)- Изобразив погромы Хмельницкого как внешнее проявление разгоревшейся на Украине гражданской войны, Аш завершил свою историческую сагу замечанием о парадоксальном битохн, о вере в будущее. Башевис воспользовался идеей мессианской веры в тех же самых исторических декорациях и превратил ее в ужасающее видение апокалипсиса44.
Башевис ответил через десять лет «Разрушением Крешева» (Крешев; 1943)* К тому времени Аш завоевал сердца идишских читателей своими хвалебными песнями братству христиан и евреев в идиллической сельской Польше. Так, «Улица Кола» (1905-1906) начинается длинным и цветистым описанием треугольника Западной Мазовии, куда входят Кутно, Жихлин, Гостынин, Гомбин «и несколько маленьких городков». В здешних полях нет загадки или музыки соседних регионов, они «плоские и однообразные... и крестьянин, который возделывает их, прост, как картошка, которая растет тут». Подобным образом «еврей, родившийся в этой местности, приобретает больше от пшеницы и яблок, чем от синагоги и миквы»45. Чтобы не потерпеть поражение, первобытный змей, Абсолютное Зло, тоже начинает рассказ с необычного описания Матери-Полыпи:
Крешев размером почти с самую маленькую буковку в самом маленьком из молитвенников. С двух сторон от города растет густой сосновый лес, а с третьей течет речка Сан. Крестьяне в соседних деревнях беднее и живут обособленнее, чем любые другие в люблинской провинции, а поля у них самые бесплодные... И наконец, чтобы крестьяне никогда не избавились от своего прозябания, я заразил их страстной верой. В этой части страны церковь есть в каждой деревеньке, а часовня — в каждом десятом доме. (Y194, Е 94)
За этим следует несколько резких замечаний о католической вере. В ответ на экуменические фантазии Аша дьявол припоминает еще более драматические моменты иудео-христианского противостояния: еврейские разносчики часто соблазняли молодых крестьянок в амбаре, «так что совсем неудивительно, что то тут, то там среди детишек с льняными волосами, появляется один кудрявый черноглазый бесенок с крючковатым носом». Даже сюжетные линии повторяют друг друга. Крешевский Лейбл Шмайзер (почему- то переведенный Готлиб и Флаум как «Мендл- извозчик) — точная копия Ноте Жихлинера: оба они крепкие парни, которые гоняются за голубями и за шиксами. Ноте, с его страстями благородного дикаря, провоцирует погром на улице Кола, который затихает, только когда на общинный алтарь приносятся его голуби. А в Крешеве анархические страсти разгораются не из-за отбросов местечкового общества, а из-за его духовного центра: от Шлоймеле, знатока Талмуда и каббали- ста. Поскольку эти страсти прячутся за мессианскими амбициями Шабтая Цви, они приводят к смерти героини и к разрушению Крешева.
Множество пародийных линий пронизывают демонические рассказы Ицхока Башевиса. Перед нами автор, который глубоко погружен в кухню современной идишской литературы, с успехом добивается свободы, обыгрывая идишских мэтров в их же собственную игру, творческую измену. Одних манифестов — которые он в любом случае прекратил писать после 1943 г. — не хватило бы для подрыва идеологических основ идишского секуляризма. В образе рассказчика-дьявола, пародируя истории, рассказанные прежде много раз, Башевис смог низвергнуть низвержение. Если Перец и Аш вознесли местечковое прошлое притчами об индивидуальных подвигах и духовном возвышении, то Башевис прошелся по тем же местам, чтобы нанести окончательный удар по искупительным схемам, благодаря которым в первую очередь и возникла современная идиш- ская литература.
Башевис начал священную войну, чтобы освоить в своем творчестве войну, которая шла повсюду. Но демонический рассказ, светский эквивалент проповеди о геенне огненной, был только Другой стороной, ситра ахра46, восстановительной программы Башевиса после Холокоста. Оставив в покое чертей, по крайней мере в роли рассказчиков, Башевис быстро, одно за другим, написал три сочинения, изумительные в своем гуманизме: «Спиноза с Базарной», «Гимпл-дурень» (1945) и «Маленькие сапожники» (1945)- Здесь вместо того, чтобы нацелить свой дар пародиста на чужие произведения, Башевис вновь использовал собственных персонажей, сюжеты и изобразительные приемы для описания борьбы во имя добра, а не зла47.
Гимпл-дурень и Зейделиус, Папа Римский, оба одиночки, чья умственная деятельность изолирует их больше морально, чем физически или метафизически. Умственные способности Гимпла защищены его положением сироты, его глупостью, тем, что он является мишенью насмешек Фрамполя, и повторяющимися испытаниями. Его желание любви, особенно любви Эльки, городской проститутки, и его сострадание к детям, особенно чужим, не дают ему делать зло и поддаваться искушениям дьявола. Для полноты изоляции после смерти Эльки Гимпл отправляется в изгнание, становится странствующим мудрецом и сказочником и, наконец, приходит к утверждению потусторонней веры. Эти углубляющиеся уровни изоляции — цена, которую человек платит за доброту в таком жестоком мире, как мир Гимпла. Но его прозвище не оставляет никаких сомнений в том, что Башевис видел в этом рассказе не пародию, а оправдание жизни, полной простой веры как моральной альтернативы. Происхождение слова там, как звучит кличка Гимпла на идише, отсылает нас к библейским Иакову и Иову, к третьему из четырех сыновей Пасхальной агады и особенно к сказке Нахмана из Брацлава «Мудрец и простак». Последний ближе всего стоит к герою Башевиса, потому что Гимпл достигает доброты в личной жизни, не осознавая, а затем сознательно отвергая зло и скептицизм, которые царят вокруг. Но в отличие от рабби Нахмана, Башевис не поддерживает в нас надежду на всеобщее избавление. Самое большее, на что можно рассчитывать, — это любовь между мужчиной и женщиной, которая, в свою очередь, ведет человека к любви к Богу. Отношения Я-Ты требуют веры и отречения от мирских целей. Это относится и к «Спинозе с Базарной»48.
Еврейская литература в разгар Холокоста была формой расстановки приоритетов, где самым ценным источником для автора становилась еврейская Библия. Она восстанавливала для евреев фундаментальные понятия добра и зла, воздаяния и разрушения. Она была для них и величайшей семейной сагой. Действуя в русле европейской традиции, Башевис зафиксировал взлет и падение «Семьи Мускат»49 (1945-1950), обреченной на гибель вместе с большим городом Варшавой и многочисленным еврейством Польши. В качестве рассказчика Башевис мог спасти только «Маленьких сапожников», скромное и работящее местечковое семейство и привести их в тихую американскую гавань50. И роман, и рассказ были связаны со понятием завета в еврейской истории. В «Семье Мускат» патриарх, его сыновья, его личный секретарь и большинство его зятьев поддаются анархическим страстям. Иначе поступают сапожники, которые ведут себя скорее как клан, чем как семья, во главе с Абой, их плодовитым и верным патриархом. Ничто не может сломить его дух: ни постепенное падение дома его предков, ни отъезд Гимпла, образованного сына, ни эмиграция остальных, ни даже нацистский апокалипсис. Поскольку Аба архетипичен, его жизнь — это повторение библейского прошлого. Он Моисей и Иона, пересекающий полное опасностей море. Он Иаков, который наконец воссоединился со своими сыновьями в Египте. Опровергая законы реализма и действуя наперекор центробежным силам истории, сыновья не оттесняют Абу. Именно Аба, не где-нибудь, а в Нью-Джерси вновь воссоединяет поколения, тачает по старинке сапоги, распевая семейный гимн.