Может быть, муж праведный во все времена в конце будет увенчан славой? А пока что мы хозяева». Дьявол любит говорить в рифму; его жутко раздражает, когда он вступает в бой на площадке самого создателя55.
Ответ Зейдла дьяволу — это ответ Башевиса самому себе: без Бога никакого дьявольского искусства не может быть. Как только мерила добра и зла пошатнулись, рассказы о соблазнении не нужны. Как только идиш отошел от идишкайт, больше нет способа поддерживать творческое напряжение между «что» и «как». Где-то должен быть кто-то, кто еще держится за законы и традиции прошлого, борется со смыслами и богохульством. И то, что этот кто-то — идишский писатель, живущий в Америке и прячущийся под маской черта-рассказчика, острее всего чувствуется в «Тишевицкой сказке» (I959)56-
Почему Тишевиц (то самое место, которое посетил со своей статистической задачей Перец)? Потому что еще в 1943 г. Башевис заявлял, что «у каждого польского местечка, у каждой еврейской улицы свой особый характер», но его коллеги, как это ни печально, пренебрегли этой богатой изобразительной реальностью. В Тишевице, например, жил и умер Мессия, сын Иосифа57. (Местные традиции основываются на мемуарах и воспоминаниях бывших жителей58.) Башевис лелеял эту мысль четверть века, пока не нашел повод использовать скрытый в Тишевице мессианский потенциал.
Почему «Майсе Тишевиц»? Потому что майсе с названием местности — это литературное кодовое слово для мартирологического повествования, вроде Майсе Уманъ, относящейся к XVIII в. Есть ли лучший способ ответить на еврейскую Катастрофу, на Холокост, чем используя пример мартирологического прошлого? Почему демонический монолог, если главные темы — искупление и разрушение? Именно эти темы и есть причина, по которой демонический монолог стал повествовательной основой для обсуждения действительно важных вопросов.
Я, бес, свидетельствую, что бесов на свете больше нет. На что нужны бесы, когда человек сам бесом стал? Кого совращать, если каждый, как говорится, и без того уже спекся? Я, наверно, последний из наших, из нечисти. Прячусь на чердаке, в городишке Тишевиц, жизнь моя — это чтение сказок на идиш-тайч, эти книжки завалялись здесь с давних времен, до Катастрофы. (Y12, Е 300, R 255)
Здесь, вместо того чтобы позволить бесу скитаться где попало, как в предшествующих рассказах, Башевис привязал его к одному месту, потому что когда-то давно, в Билгорае сам Ичеле Зингер сидел на чердаке у дедушки и читал запретные книжки; теперь престарелый писатель оглядывается на свою жизнь и спрашивает, сколько еще это будет продолжаться и до каких пор он сможет поддерживать свое существование благодаря далекому прошлому. Особенно с тех пор как эти «сказки на идиш-тайч» (идишское светское наследие) стали «молочной кашкой» обанкротившейся идеологии Просвещения.
Рассказы об искушении в изобилии присутствуют в этих новомодных книжках, вроде рассказа Переца о том, как черт-скептик соблазняет хелмского раввина, известного праведника. Поскольку легендарная жертва была наделена свободной волей и искушена в еврейском законе, поединок оказался вполне честным, но хелмский раввин не выдержал последнего испытания и не смог отказать себе в последней понюшке табаку перед наступлением субботы. Это было давно, до великой Катастрофы. С тех пор зло опять стало метафизической проблемой, настолько необоримой силой, что даже черти не могу понять или контролировать ее. «Дошло до того, что грешат уже больше, чем могут, чем сил достает», — говорит черт-рассказчик другому бесу. «Жизнью жертвуют ради крохи греха» (Y 14, Е 302, R 257). Так что выбор молодого тишевицкого раввина случаен, и зло настигает его беспричинно, в нем нет морального смысла; а третье, самое важное испытание, кульминация любого священного рассказа, так никогда и не наступило, потому что пришли немцы и убили тишевицких евреев и всех остальных евреев в Польше, так что в живых остался только один черт59.
Хелмская история Переца представляет собой пародию на легенду о Йосефе делла Рейна, который пытался управлять десницей Божьей, но Самаэль обманул его, и тот предложил черту понюшку табаку. Дьявольский монолог Башевиса — обвинительный акт против Переца и прочих его единомышленников-гуманистов, которые верили, что избавление можно ускорить человеческими силами. Об этих писателях черт говорит: «И уловки-то все наши: что, мол, свято — то свято, но и пожить ведь себе в удовольствие можно! Грязь, дескать, смоется при омовении, после смерти. Не иначе, весь мир погубить хотят» (Y14, Е 302-303, R 257). Поэтому Тишевиц, место рождения лже- мессии, было подходящим местом для последнего искушения праведника и подходящим убежищем для последнего идишского рассказчика, который завершил свой прерванный рассказ детской песенкой о буквах алфавита60.
Для дьявола время стоит на месте, позволяя ему играть роль соблазнителя в еврейском местечке и перешагивать через столетия, чтобы подвергнуть сомнению ту самую историю, которую он только что рассказал. На этом чердаке у него всегда есть любой рассказчик, какого он пожелает: легендарный пейзаж с местными мессиями; библиотека, полная старых книжек, уединение, чтобы развивать собственное искусство пародии и стилизованный язык. Конечно, ни на каком чердаке его не удержать, потому что проказник только-только вошел во вкус и открыл безграничные возможности взаимопроникновения этого мира и мира грядущего, прошлого и настоящего, чертей и людей.
Если черт может выступать в роли бадхена, то почему не может быть наоборот? Эльханан, бадхен-любителъ и младший помощник учителя, возникает перед Тайбеле однажды безлунной ночью, когда она пугала подруг рассказом о дьявольской любви. Он вынашивает план осуществить ее сказку. Призвав на помощь все свои риторические таланты, он появляется в ее спальне и соблазняет ее, нашептывая на ушко сатанинские глупости. Несмотря на охвативший ее поначалу ужас, она начинает ждать этих свиданий два раза в неделю, ее охватывает первая в ее жизни настоящая страсть, пока однажды Гормиза-Эльханан не заболевает смертельной болезнью. «Боже, на свете так много чертей! — в муках восклицает Тайбеле. — Пускай будет одним чертом больше»61. Несмотря на то что идет дьявольская игра, секс может быть достойным награды, и «Тайбеле и Гормиза» (1962), замечательная, трогательная история любви — одна из таких наград.
Жизнь удивительнее вымысла, как территория дьявола на фоне истинного желания. Следующим шагом Башевиса стал прорыв через вымысел самого вымысла. На свет появляется Агарон Грейдингер, известный идишский писатель, который экспромтом рассказывает о необычайных событиях, произошедших с ним или поведанных ему читателями. Иногда это забавно, например, когда писатель-рассказчик проводит отпуск в Майами-Бич в межсезонье и получает сигналы от каких-то тайных сил («Единственный постоялец», i960)62. В другой раз результат оказывается жутким — когда Эстер рассказывает, как она видела Адольфа Гитлера в «Кафетерии» (1968)63.
Стоит мне сесть за столик, как они подходят: «Привет, Агарон!» — и обсуждается все на свете: идишистская литература, Катастрофа, Государство Израиль... А то всплывет знакомое имя, и выясняется, что человек, в прошлый раз уплетавший рисовый пудинг или тушеный чернослив, уже в могиле. Я редко заглядываю в газеты, узнаю такие новости позже других и всякий раз поражаюсь, хотя в мои годы пора быть готовым к подобным известиям. Еда застревает в горе, мы в замешательстве глядим друг на друга, а в глазах немой вопрос: «Кто следующий?» Но проходит мгновение-другое, и мы снова беремся за еду. Я частенько вспоминаю сцену из одного фильма про Африку. Лев кидается на стадо зебр и задирает одну из них. Испуганные животные убегают, а потом, остановившись, снова принимаются щипать траву. А что им остается делать? (Y 43-44, Е 287, R i)
Как быстро беседа между людьми, говорящими на идише, переходит на тему смерти, тему, которая волнует самого автора, хотя он человек занятой и весьма востребованный. «Практически во время каждой прогулки после ленча мне попадается похоронное бюро, где нас уже поджидают вместе со всеми нашими амбициями и иллюзиями, — рассказывает он нам. — Иногда мне кажется, что похоронное бюро — тоже своего рода кафетерий, где каждый быстренько проглатывает надгробное слово или кадиш по пути в вечность» (Y 45, Е 288, R 2). Это лучшее место для обмена жизненным опытом. Как в старину в дом учения, в этот кафетерий в Верхнем Вест-Сайде ходят в основном мужчины: «старые холостяки вроде меня: кто писатель, кто учитель на пенсии, иной кичится сомнительной ученой степенью, порой заходит раввин, вся община которого погибла в Катастрофе, есть художник — любитель еврейских мотивов, несколько переводчиков... И все они — эмигранты, либо из Польши, либо из России». Именно поэтому до сих пор говорят на идише, хотя и щедро уснащают его новыми словами. Однако, в отличие от старого дома учения, публика здесь приходит и уходит. «Время от времени кто-нибудь из них исчезает, но не успею я предположить, что он переселился в мир иной, как вдруг он снова появляется и сообщает, что пытался прижиться в Тель-Авиве или Лос- Анджелесе». Этот мотив «нынче здесь, завтра там» звучит вполне невинно, до тех пор пока барьер между этим миром и грядущим не начинает рушиться, открывая чудовищные дыры в ткани реальности64.
Кафетерий, так же как его клиенты, пережил Холокост. Однажды он сгорает дотла, а когда его восстанавливают, туда приходят новые посетители, которые отказываются от всех претензий на любую суетность, их идиш приобретает «отчетливую галицийскую окраску», и они обнажают свои души. Теперь сравнение с джунглями, появляющееся в самом начале, приобретает зловещий смысл. Чего только не видели эти люди в своей жизни: извращенный секс в трудовых лагерях, друзей, которые доносят друг на друга в тайную полицию... «За миску так называемого супа и какую ни на есть крышу над головой, — рассказывают они Арону, — приходилось продавать душу» (Y 55, Е 293, R ю). Среди вернувшихся есть одинокая странная женщина, прекрасная Эстер, которая еще раньше признавалась, что разочарована в политике и в будущем. «Как можно на что-то надеяться, когда конец у всех один? — смеется она над Ароном. — По-моему, смерть — большое удовольствие. Что поделывают мертвые? Также пьют кофе и едят яичное печенье? Все еще читают газеты? Жизнь после смерти кажется мне сплошным развлечением». Но именно этой бесчувственной женщине суждено было мимолетно столкнуться с демонической реальностью, хотя Агарон, который проповедует, что «надежда и сама по себе — доказательство бессмертия», считает реальность галлюцинацией, лишенной внутреннего смысла — бумаги в его квартире засыхают и становятся все больше похожи на пергамент, пока однажды