Бунда и ярый социалист, чувствовавший себя одинаково комфортно в идише и иврите, рядом с Гильгамешем и древними греками, Фрейдом и Юнгом, в поэзии и прозе — Трунк был польским евреем на все времена. Теперь, во время двадцатилетней зимы своей жизни, пока Хана работала в кондитерской в Нью-Джерси, чтобы свести концы с концами, Трунк обратился к своему богатейшему опыту и воздвиг многоликий монумент исчезнувшему миру, поставив самого себя в его центр10.
Ничего подобного не появлялось на идише со времен романа Шолом-Алейхема «С ярмарки». Каждая отдельная глава «Польши» сопровождалась жизнерадостным и увлекательным заглавием; ни одна из них не была длиннее одного, максимум двух выпусков пятничного литературного продолжения. Первое место среди длинного списка действующих лиц занимали лучшие польско-еврейские семьи (Бялеры, Винеры, Привесы), с которыми автор был хорошо знаком и чей взлет и падение отражали переменчивость судьбы польского еврейства. Любовь была великой анархической силой, разрушавшей барьеры между большим городом и местечком, трущобами и аристократическими салонами, благочестивыми и еретиками — одно из предвестий нового века равенства.
Искусство, литература и социализм дополняли этот список. Внимание Трунка к одной, обычно гротескной черте персонажа, будь он выходцем из Старого или Нового Света, создавало стилистическое единство книги. Многих читателей шокировало то, что Трунк был столь высокомерно и одновременно бессердечно настроен по отношению к еврейским мученикам Польши, но, как позднее Трунк говорил в свою защиту, ему необходима была дистанция, чтобы писать обо всех этих людях и не сойти с ума. Тут и там рассказ об их интригах забегает вперед, к трагическому концу этих евреев; в целом Трунк стремился сбалансировать, синтезировать, как он любил объяснять, диалектические силы шикзал и холем, еврейской исторической судьбы и донкихотских еврейских мечтаний11.
Кроме того, все мечтатели и любовники Трунка были абсолютно на своем месте; они были привязаны к польскому пейзажу, как любимые ими леса и горы. Перец, с его домашним халатом и надменным поведением, с его свободным польским языком и неустанной борьбой за современную идишскую культуру, был для Трунка источником еврейских идеалов и идеализма вообще. На кухне у Переца юный Хил- Шая, еще одетый в хасидскую капоту, впервые изведал запретный вкус некошерного молока. Именно Перец убедил его перейти с иврита на идиш. В литературном салоне у Переца великие неудачники Польши (С.-Л. Каве, Гирш-Довид Номберг, Люциан Перец и многие другие), казалось, нашли свой дом. И самое важное — именно Перец указал юному Трунку на писателя, который изменит всю его жизнь и откроет ему секреты простого еврейского народа — на Шолом-Алейхема.
Если этого мало и нужны какие-то еще доказательства, то «Польша» представляет собой неоспоримое свидетельство того, насколько далеки были восточноевропейские еврейские интеллектуалы от истинной жизни своего народа. В салоне Переца снобистского презрения к таким якобы наивным народным писателям, как Авром Рейзен и Шолом-Алейхем, было достаточно, чтобы показать себя членом узкого круга посвященных. Трунк был особенно внимателен к тому, что именно каждый новый ученик привнес в идишский культурный ренессанс. Там был Менахем Борейшо, который с декадентским восторгом описывал иррациональные видения, но он же был первым, кто запел идишские народные песни; и был Иче-Меир Вайсенберг, соль земли, основоположник грубого натурализма. Художник Шимен Кратко вернулся после обучения в школе Бецалелъ в Иерусалиме, чтобы познакомить всех со своей колоритной молодой женой Точей и с духом ориентализма. Кампания, развернутая Кратко за использование орнаментального еврейского искусства в оформлении обложек модернистских журналов и книг на идише, пришлась ко двору, потому что именно тогда Перец был увлечен своими стилизованными народными и волшебными сказками (которые он, по-видимому, сначала рассказывал по-польски своему внуку Янеку). Если верить Трунку, Кратко был хозяином первой еврейской студии в Варшаве — сообщества, которое впо
следствии уведет другого хасидского юношу, Ичеле Зингера, от строгости гебраизма к прелестям эллинизма12.
Трунк сам рано обратился в эллинизм и стал первооткрывателем идишского пейзажа — красочного описания природы во всем ее великолепии. Поскольку Трунк не испытывал проблем с деньгами, он нанял двух художников, которые снабдили эти очерки, называвшиеся Фун дер натур, красочными рисунками. Кроме того, вдохновившись экзотическими рассказами Кратко о Сионе, Трунк со своей невестой отправились в длительное путешествие по Средиземноморью и Ближнему Востоку. Он приехал в Палестину с еврейской Библией в одной руке и переводом «Иудейской войны» Иосифа Флавия в другой. Когда разразившаяся Первая мировая война помешала Трункам вернуться домой, они нашли убежище в Швейцарии, где у Хила-Шаи было более чем достаточно времени, чтобы продолжить изучение еврейской истории, особенно ее эллинистического периода. Там он открыл для себя «Историю израильского народа с древнейших времен до римского времени» (1887-1893) Эрнеста Ренана.
Трунк категорически возражал против мысли Ренана, что еврейская история была лишь прелюдией к зарождению христианства. Однако великий историк религии открыл, что направляющий дух, архетипический сюжет выражает исторический опыт еврейского народа. Трунк неожиданно увидел продолжение книги Ренана, которая лежала перед ним: это была великая еврей- ска я человеческая комедия: ногами эти люди твердо стояли на земле, а головой витали в облаках. И свидетелем этой внутренней динамики еврейской судьбы был не кто иной, как Шолом- Алейхем — единственный писатель (кроме Шекспира), которому Перец искренне завидовал. И вот снова, как когда-то было и с Перецем, в условиях особенной диалектики творческой измены, молодой еврейский бунтарь вдалеке от дома обнаружил, что он хочет от мира совсем не возможности овладеть чудесами природы или давно исчезнувших древних цивилизаций, а чего-то совсем простого и близкого — отброшенной народной культуры.
Смерть Переца и Шолом-Алейхема во время войны добавила к духовной трансформации Трунка, произошедшей в начале двадцатых, ощущение, что нужно торопиться. Выбор между твердолобым материалистом Перецем и утопическим мечтателем Перецем нужно было сделать прямо сейчас. Польская республика, куда Трунк вернулся после окончания войны, казалось, совершенно преобразилась, но положение трех миллионов евреев, живших в ней, оставалось таким же шатким, как и до войны. Кто объяснит еврейским массам их собственную судьбу? Чтобы придумать альтернативный этиологический миф, который соединил бы евреев с западной цивилизацией, Трунк начал писать исторические романы, действие которых разворачивалось в Древней Греции и Риме. Чтобы обозначить направление в настоящее и будущее, он отнес всю современную литературу на идише к двум враждующим философским лагерям — натуралисты против идеалистов — и решительно встал на сторону последних. Завершая собственную идентификацию с народом, Трунк в 1923 г. вступил в Еврейскую рабочую партию Бунд13.
В этой глобальной гегельянской схеме почетное место Трунк оставил за Шолом-Алейхемом. Выбор непростой — Трунку было нелегко преодолеть свои собственные метания. Может быть, поэтому «Шолом-Алейхем, его личность и его сочинения» (Варшава, 1937)? прекрасно изданная 443-страничная книга, открывалась портретом не Шолом-Алейхема, а самого Трунка. Подобно другим критикам, предшествовавшим и последующим, Трунк полагал, что Шолом-Алейхем так и не преодолел мелкобуржуазную ментальность своих персонажей. Трунк отказывал Шолом- Алейхему в любой интеллектуальной сложности. Но в то же время Трунк придавал огромное философское и историографической значение фигуре этого «народного писателя» и его «маленьким еврейчикам». Заручившись поддержкой Фрейда и Юнга (возможно, впервые в идишской критике), Трунк рассматривал литературное творчество Шолом-Алейхема — в особенности его автобиографию — как форму компенсации не- сбывшихся надежд. Отталкиваясь от ощущения противоречия между мечтой и реальностью, Шолом-Алейхем уловил исторический фарс народа мечтателей и таким образом, согласно Трунку, приоткрыл коллективное бессознательное евреев. Из всех безумных мечтателей никто не был более еврейским, как психологически, так и по выразительности, чем Менахем-Мендл Шолом- Алейхема14.
Трунк напал на золотую жилу, открыв еврейские исторические архетипы на неизведанной территории обширного наследия Шолом-Алейхема. И очень вовремя. Будучи председателем идишского писательского клуба, Трунк рано получил предупреждение, что надо уезжать из Польши, чтобы спасти свою жизнь, когда разразился блицкриг. Он бежал с одной сменой белья — и рукописью нового исследования о Менахеме-Мендле15. Но несмотря на то что Трунк полностью идентифицировал себя со своим странствующим неудачником, олицетворением еврейской исторической судьбы, ничто из написанного Трунком до, во время и непосредственно после Второй мировой войны никоим образом не напоминало сочинения Шолом- Алейхема. В своих очерках, рассказах и романах Трунк культивировал урбанистический философский стиль и максимально возможное отдаление от ученого или разговорного идиша16. А в конце концов старомодный автор, ограниченный жесткими рамками критика-теоретика, опубликовал свою многотомную «Польшу»17.
Зачем было заглядывать в мир эксцентрических героев Шолом-Алейхема, если он мог просто обратиться к собственной памяти и найти их там? Если вся современная литература на идише родилась из знания, что традиция умерла, то какое завершение было бы более логичным, чем написанное в Польше? Поэтому нашему польско- еврейскому изгнаннику приличествовало написать comedie humaine (человеческую комедию), по крайней мере столь же полную, как сочинения Шолом-Алейхема. Чтобы облегчить акт запоминания, все персонажи превратились в карикатурные образы. Вереница хасидских предков автора вела себя так, как сумасшедшие чудаки в