И это тоже была погоня за комфортом… как бы понадежнее зарыться в землю.
За несколько дней уйма пришлого люда промелькнула в нашем селе, обойденном дорогами и господом богом. Кто только не перебывал: австрияки, итальянцы, венгры. Не останавливались даже отведать, какая в колодцах вода. Отступали. Повстречав румынского солдата, ласково окликали:
— Камарад… Камарад!..
Но камарадам было не до них. Они были большие специалисты по части добывания лошадей, а если это не удавалось, улепетывали на своих двоих, оставляя австрияков и итальянцев с протянутыми руками и разинутыми ртами. Да еще успевали обложить отборной бранью.
Мы были рады донельзя, что уберегли лошадей. Забаррикадировали их в дедушкиной хате. Двери заложили тычками с виноградника, поверх навалили весь накопившийся за зиму навоз. И все же держали ухо востро — днем и ночью. Боялись, как бы кони со скуки не заржали: они у нас были молодые и глупые.
Каждую ночь мы им подбрасывали корм, поили. Через дыру в чердаке. И без конца поучали: будьте смирными, не балуйте. Потом по лестнице спускались внутрь, убирали и шепотом всю ночь разговаривали с ними, чтобы было им не так скучно. По-человечески упрашивали — не выдавайте нас!
Дед помогал нам во всем. Но и день-деньской ругался. Помер друг его Андрей. И дедушка ворчал:
— Ну вот… коровья образина! Не мог подождать… покуда фронт пройдет.
— Вы тоже… право! Как же подождать, если час пробил?
— Ты, Катинка, в мой борщ не дуй, — кричал старик на маму. — Не вздумай меня учить! Я знаю, что говорю. Кто его неволил пить холодное вино? И помер как раз, когда немец уматывает…
— Смерть всегда найдет причину… чтобы не оказаться виноватой.
— Ты что, меня будешь определять в школу? Кто здесь кукарекает курица или петух?
— Ладно, помолчи. Зачем тебе свара? — старался отец унять страсти. Он красиво выводил на длинных белых листках: «Сыпной тиф». Потом наклеивал их у входа в село, на воротах деда Андрея. Пуще всего боялись немцы партизан и сыпняка. Эти «лозунги» немного оберегали нас от немецкой саранчи. Но ненадолго.
Странная была армия. Входила в село, расквартировывалась. А когда солнце опускалось за деревья, двое верховых солдат, похожих на свадебных дружек, скакали по селу и гикали:
— Авек!.. Авек!.. Авек!..[16]
Тогда солдаты вскакивали, начинали суетиться, бренчать флягами, котелками — будто овечья отара, позванивая тронками, направлялась в долину.
В доме Вырлана обосновался штаб. Иосуб целый день слонялся по двору: вечером его выгоняли из дому. Спал где случится. И чертыхался неимоверно:
— Прижечь бы попу язык каленым железом. Это он мне привел этих постояльцев!
— Ты, беш-майор, поговорил бы с ними по-еврейски.
— Не приведи господь! Тоже мне, чистые! Дом смердит, как логово хорька. По нужде не выходят во двор!
— А ты еще завидовал Георге Негарэ, говорил, что везучий он человек… вся колхозная картошка оказалась на его делянке. Вот и тебе повезло. Ты же мелким бесом извивался, все хотел попасться на глаза начальству, выбиться в примари… Попу лизал пятки!..
Каждый вечер, когда немцы уходили на ужин, Вырлан облегченно осенял себя крестным знамением. И едва успевал убрать в доме, прилечь, как уже возвращались постояльцы, поднимали его с постели, выпроваживали за ворота и запирали за ним калитку. Потом начинали пьянствовать.
Дедушка смеялся, глядя в землю: как мог отомстить Вырлан батюшке Устурою? Пригрозить еще раз каленым железом? Батюшки давно и след простыл.
— Ищи ветра в поле! Иди спали ему пахоту, коровья образина!
Едва ли стоило в такую лихую пору смеяться над чужой бедой. В нашу калитку то и дело заглядывали кавалеристы. Говорили по-русски. Спешили, были возбуждены. Однажды, увидев отца, кавалеристы защелкали затворами пистолетов. Приказали подать вина. То были власовцы. Что оставалось отцу? Пошел, принес. Офицер велел налить в стаканы. Отец повиновался. Потом офицер опять подставил свой стакан. И так раз за разом. Пока отец наливал, офицер, хоть его и не тянули за язык, рассказывал, что против него воюют двое братьев и отец. К тому же он клял немцев, размахивал пистолетом: бегут владыки мира. Бегут, как зайцы. На опушке леса, возле Михалаша, немцы оставили в арьергарде их эскадрон. Завязался кровавый бой. От эскадрона уцелело несколько конников. И под теми лошади пали. Пусть отец достанет им коней. Коней и табака, если ему жить не надоело.
Я мгновенно кинулся за табаком, чтобы вызволить отца из беды. Прихватил кувшин жирного овечьего молока и помчался к дому попа. Батюшка Устурой покинул родное жилье, снова убежал за Прут. Теперь в его доме расположилась семья с Украины. Женщина, больная чахоткой, не могла дальше ехать из-за кровохарканья. Она работала переводчицей у немцев, а теперь ей суждено было встретить свой смертный час в покинутом поповском доме. На полу, без свечки умирала она…
Однажды я уже брал у них махорку. Тоже в обмен на молоко. Отец переводчицы, молчаливый старичок, имел целых полмешка.
Когда я вернулся домой и показал махорку, власовцы так обрадовались, что забыли о конях. Отец отделался легким испугом.
Вино развеселило офицера, он ударился в воспоминания. Рассказывал о том, как окончил военное училище, в звании лейтенанта попал на фронт. Дальше он в подробности не вдавался, но чувствовалось: одна мысль о немцах вызывает у него бешенство. Он дико хохотал и болтал без умолку о делах на фронте… Пил вино, смеялся:
— Русских ждете?
— Ничуть мы их не ждем… К тому же они далеко, наверно! — говорила мама с чисто крестьянской дипломатией: хотела выгородить отца.
— Хе-хе, очень далеко… Километрах в трех, за лесом.
Он не скрывал, сколько кавалеристов потерял эскадрон, сколько коней пало в бою на опушке леса.
Во всем виноваты немцы! Отступают — и не предупреждают союзников. Вообще немец нынче пошел не тот. Из стойкого и храброго солдата превратился в трусливую бабу!
2
Уже обозначились тропинки, подсохли поля. Проклюнулись бобы, расцвел кизил.
И вдруг — снегопад! Крупные и пушистые, словно вата, хлопья.
— Я, беш-майор, еще когда поглядел на свиную селезенку, предсказал, что зима будет долгая. А вы-то думали, что ее волки съели! Нет, зимушку им не съесть. Не забывайте приметы: ежели селезенка продолговатая и жирная у края, быть долгой зиме… Опять же по ласке можно судить. Если зверек этот в белоснежной шубке, зима будет добрая. Ну, а я не сегодня-завтра отправлюсь к Андрею… Сложу руки на груди. Вам-то, беш-майоры, жить да жить!..
Мать что-то считала на пальцах и бормотала себе под нос, потом сказала:
— Сегодня у нас восемнадцатое марта. До пасхи осталось…
— Ш-ш, слышите? Ветер поднялся, как бы пасха у нас не оказалась со снегом. На моем веку случалось…
Злобно и тоскливо завывал на дворе ветер. К вечеру все село потонуло в белой метели. За два шага не разглядеть человека. Земля смешалась с небом. Но крестьяне были довольны: может, в такое ненастье немцам не захочется ходить по селу.
Ночью, с полей, казалось, доносился крик, плач, сдавленные рыдания…
Мело почти до конца недели.
Утром из-за заносов невозможно было открыть дверь. Мы с отцом выбирались через чердачное оконце. Первым делом высвобождали из снежного плена дедушку. Без нашей помощи он бы не выбрался: окна у него зарешечены, чердак заложен, а лезть в дымоход — не тот возраст.
Старик нетерпеливо ждал нашего прихода у окна. Деревянную лопату держал наготове. На ночь он ее всегда вносил в дом — посушить.
Потом мы втроем прокладывали дорожки среди сугробов. Первым делом к конюшне — напоить лошадей. Потом тропинка к курятнику — накормить птицу. Наконец, к овечьему загону. Овцы всегда оставались напоследок. Холод им нипочем. Лягут в своих шубах на снег, и никакой мороз их не проймет. И уже потом расчищали вход в погреб. Тут дед веселел и начинал лихо покручивать усы.
Но все, что имеет начало, имеет и конец: и метель улеглась.
Теперь мир показался мне еще прекрасней. Войны словно не было. И люди, и дома, и солнце — все выглядело обновленным, сказочным, затерянным среди снегов.
Шел я тогда к колодцу. Тропинка пролегла словно по дну ущелья двухметровой глубины. По бокам отвесные белые стены, выше моей головы.
Или выходил покормить коней… Солнце заглядывало мне в глаза из-за белых курганов.
В наших местах редко выпадает такой обильный снег. Поэтому дети очень любят бегать по сугробам, воображая, что они воины в белой крепости, где множество всяких таинственных ходов и переходов. Братишка мой, Никэ, не отставал от других ребят. Когда наступало время обеда, я искал его до одури в снежной пучине.
Однажды Никэ вернулся домой с парой немецких брюк. Не шуточное дело!
Отец круто взялся за него: откуда штаны?
— Из машины, в снегу застряла…
— Пошли, покажешь! — отец схватил его и потащил где волоком, где приподымая. Я увязался следом. Но лучше бы я остался дома.
То, что я увидел, болью отозвалось в сердце. Немцы поливали бензином машины и поджигали. Вместе с нагруженным добром: новой форменной одеждой, трикотажным бельем, хромовыми сапогами, рулонами мануфактуры.
Слава богу, я уже был не маленький. А что я видел? В начале войны мне еще семнадцати не стукнуло, сапоги носить время не подоспело. А когда подоспело, была война. И не носил я другой одежды, кроме домотканой, сработанной матерью, покрашенной бузиной и ореховыми выжимками. За три года войны я видел сапоги только у майора, который муштровал призывников. Больше знал крестьянскую обувку — постолы. Будь они благословенны — опора, спасенье мужика!
А теперь горели хромовые сапоги. Мягкие, шелковистые, из настоящей кожи. Носки, прочные что твое железо. А у меня вода хлюпала в постолах.
Ночью мне приснились хромовые сапоги. Они мне были тесны, жали. И дедушка ругал немцев, зачем они сшили такие тесные сапоги. У меня пощипывало глаза: немцы смазали сапоги чем-то едким. Вдруг я стал задыхаться… чувствовал, что погибаю… И открыл глаза.