- Занималась заговорами... На базары любила ходить.
- Да будет ей земля пухом. Все там будем...
Дедушка не находил себе места, переставлял вещи, заглядывал в кастрюли, швырял в суп горсть соли. Тяжело вздыхал. Скрипел зубами. Не спалось... Входил в каса маре. Стоял у гроба, бормотал что-то.
Да, одной доброй душой меньше стало в Кукоаре. Осиротел наш двор...
У мамы иной характер. Она не умела целый день говорить с цыплятами. Прогонять коршуна, норовившего сцапать желтый комок. Проклинать петуха. И хорька, что прячется в дровах, за колодой. Бабушка умела...
Но жизнь шла своим чередом, со своим пределом, а за ней безносая со своей неумолимой косой.
Бабушка лежала на столе, а в учительской только и было разговору что про помолвку.
Нина Андреевна отложила классный журнал и взялась за Прокопия Ивановича:
- Можно вас поздравить?
- Боже мой, как люди узнают?..
- Все в порядке?
Нина Андреевна выпытывала подробности. На первой перемене толковали о традиционном блюде с пшеницей. О колечках. В глазах учительницы прыгали солнечные зайчики. Но Прокопий Иванович ничего не замечал. Он с гордостью рассказывал, как сразу нашел колечко невесты на дне блюда с пшеницей.
- А что, если какой-нибудь ученик спросит, почему вы носите кольцо?
- Другие носят для украшения... а я ведь женюсь. Детям надо говорить правду, Нина Андреевна, только правду.
- Кстати... - Математик поднял линейку. - А если кто-нибудь спросит, зачем вы женитесь?
- Перестань, Яцку.
- Нет, не увиливай, детям надо говорить только правду.
- Любишь ты заковыристые вопросы, Яцку.
Забавная штука - слушать, как серьезные люди говорят о пустяках. Сразу можно представить, какие они были в детстве.
5
Смерть бабушки выбила меня из колеи. Я даже не смекнул, чего ради коварная Нина Андреевна теребила наставника первоклассников. Прокопий Иванович стоял с таким лицом, словно был в чем-то виноват; математик линейкой почесывал висок и двусмысленно поглядывал на меня: ему не верилось, что я не притворяюсь.
Нина Андреевна вписала в классный журнал оценки из тетрадок, напевая песенку. Вид у нее был весьма беззаботный, но ясно, любопытство распирало ее: так и ловила на лету каждое слово. Только госпожа Хандрабур смотрела на меня сочувственно. Она была мне очень признательна за то, что принял ее на работу. Из любви к супругу вернулась она с запрутской стороны. Сельсовет вернул ей дом. Ее восстановили на учительской работе, зачли стаж. Понемногу жизнь налаживалась на новом месте. Приходят письма от мужа: он в лагере военнопленных в Крыму. Пишет, что скоро отпустят.
В ее присутствии я чувствовал себя неловко. Она была моей наставницей, а теперь мы поменялись ролями. Благодаря тем знаниям, которые худо-бедно, но я получил от нее, меня сделали директором! Но сильней этого меня смущало другое обстоятельство. В памяти всплывал альбом со слащавыми стишками и посланиями. Не хватало еще, чтобы Прокопий Иванович принес эту тетрадь в учительскую... Я бы со стыда провалился сквозь землю...
Нелегко приходится мне теперь! Раньше, когда Митря был дома, я, как что, бегу к нему. Теперь приходится обращаться к баде Василе, просить, чтобы позвал Вику...
Вероятно, любовь нетерпеливей всего на свете. Забываю все, бегу к баде Василе. Своей единственной рукой он мелет пшеницу на ручной мельнице. Со времени эвакуации в селах стало полным-полно этих машинок. Как говорил дедушка, теперь мы богачи - своя мельница в сенях. В годину бед и войн в каждом доме ручная мельница. Бадя Василе выслушивает меня. Кашляет в кулак. Идет и приносит с печи лукошко просушенных зерен, сплевывает на ладонь:
- Зачем ее звать? Она же выходит замуж... И пусть! Свет на ней клином не сошелся, товарищ директор.
- Вот как... Замуж?..
- А мы с Аникой разговаривали... Гордый, говорю, парень у дяди Костаке. Даже замечать не хочет. Молодец, так и держись. Сама потом будет локти кусать. Ничего, женщинам все это легче - поплачут и успокоятся. А у мужчин боль запекается в сердце...
- Эй, Василе, опять ты заболтался? Мамалыжка выкипает, а ты еще не намолол кукурузной муки.
Аника помоложе бади Василе, но двое детишек, сидящих у казанка, а также вздувшийся живот дают ей право покрикивать на муженька.
- Бабы такой народ, товарищ директор... Но и без них невозможно... Вот на фронте будто чего-то недоставало...
- Хватит точить лясы, Василе!
- Вот этого как раз недоставало... Как ни силен мужик в мирских делах, надо ему, чтобы в доме мурлыкала баба.
- Чтоб тебе было пусто, Василе!
Прибежала Аника, схватила рукоятку мельницы. Но бадя Василе слегка коснулся ее большого живота:
- Ступай отсюда, жена! Побереги моего солдата. Я его с немецкой границы, может, привез! - И он принялся молоть. - Когда жена не набрасывается на мужа... это не баба! Любовница или содержанка. Не хозяйка в доме!
Возвращался от бади Василе с единственной мыслью - отомстить! Чтобы целый век меня помнила. Подумаешь, за богатством погналась...
Брошу учительствовать, стану деньги копить. Чтоб шея у нее искривилась, как посмотрит, какой я дом построил. Чтоб слезами платок вымочила, как увидит моих вороных.
Назло ей никогда не женюсь. Пусть видит, как страдаю. Пусть и сама оттого страдает.
Для осуществления этих моих планов требовался сущий пустяк: действовать. А со мной могло случиться, что взберусь на сеновал и там втихомолку все перестрадаю. Могу и попроситься на работу в другое село. Но это было бы отступничеством. Позорным бегством, дезертирством с линии огня.
Большая боль рождает и большую решимость. Я тогда жил, как в горячке. Подушка под головой пылала с четырех углов. Целыми ночами ворочался и стонал. Растирал Вику в порошок. И она каялась. И я ее прощал. Перед рассветом мы вдвоем перебирались в другое село. Я помогал ей поступить в педучилище. Потом ненадолго засыпал с мыслью, что утром же надо ее позвать и сказать: "Пока не поздно, бросай все к лешему!"
Но когда я просыпался, во мне просыпались гордость и упрямство. Еще чего - выклянчивать любовь! И жажда мести снова охватывала меня. Будь что будет. Не мешкая, я отнес заявление в районо - попросил освободить меня от работы! Безо всяких объяснений. Домой вернулся, слегка успокоенный. Сказал родителям:
- Что, если погрузить бочку вина... Продать бы в городе...
- Можно, - согласился отец.
- На деньги возьмем хлеба. Весна идет... Многое понадобится, поддержала мать.
- А кто отвезет? - спросил отец.
- Я поеду.
- А школа?
- Я подал заявление, уволился...
- Подал?! Какой быстрый!
- Молодец, беш-майор! Купчиком захотел стать? Всякий народ у нас был в роду: решетники, пастухи, писаря... Только воришек и купчиков не было.
Мать и отец молчали. А дедушка то смотрел мне в глаза, то поглядывал на ноги: мол, дурная голова ногам покоя не дает. Потом залпом выпил вино из кружки, стоявшей на плите, и повернулся к отцу:
- Ты, Костаке, сделай, как Лейба. Дай ему тысячу карбованцев... и пусть барахтается сам. Послал же Лейба своих сынов в Америку.
Никто не чувствует так сыновней муки, как отец. Видно, батя мой решил: пусть развеется, пусть помотается по путям-дорогам, может, и образумится. Вслух сказал:
- Что ж, испробуем и это. Но хорошенько подготовься в дорогу.
- Не подготовится, сам будет расхлебывать. Извоз и торговлишка - это тебе не в классе стоять... Заложил карандаш за ухо и ступай охотиться за девками... беш-майор!
Зашел бы в вечернюю школу старик, по-другому бы заговорил - и о карандаше и о наставниках!
МОСТ ДВЕНАДЦАТЫЙ
- Иной смеется и запрягает, плачет и распрягает... А ты, беш-майор, медленно запрягай, да езжай быстро.
Дедушка стоит в сторонке, смотрит, как снаряжаю подводу. Отступает на несколько шагов. Переходит на другую сторону. Будто собирается ее купить. Ему нравится, как я готовлюсь в дорогу. На своем веку дед всего дважды был в долгих поездках - несколько месяцев занимался извозом и раза два доставлял из Одессы соль, тоже на волах. И все же считает себя человеком бывалым. Когда ни собираемся в дорогу, на мельницу или по делам Лейбы, дедушка тут как тут возле нашей подводы, - заломив шапку, подпоясавшись, будто и сам готовится в путь.
А я вроде и не слышал дедовых наставлений: в одно ухо влетали, в другое вылетали... Я вынашивал самые нелепые планы. Поеду аж в Хотинский уезд, продам вино. На обратном пути привезу картошку. В Хотине картошка дешевая, как вино у нас. Здесь продам ее втридорога. И опять нагружусь вином.
Так и буду оборачиваться, покуда разбогатею. Потом из Буковины привезу бревна для дома. И красную черепицу. Пусть шея у нее искривится, когда пройдет и увидит!
Дедушка принес из сеней свой топорик, положил мне его в телегу.
- Вот... Не забудь, беш-майор. Есть у меня приятель в Хотине, Георге Гиндэ. К нему можешь заехать... И непременно купи у него вязку чеснока. Такого чеснока, как у него, во всей империи не сыщешь...
Отец принес мне справку из сельсовета. Там удостоверялось, что вино изготовлено из нашего собственного винограда. Отец вынул из кармана кожуха печать, смочил ее в красном вине и приложил к бумаге. Я сунул справку в карман, поднял воротник армяка и сказал коням, будто многоопытный возчик:
- Но, птенчики, доброго пути!
- Счастливого! Счастливого!
- Смотри... береги себя!
Несмотря на добрые пожелания, дорога оказалась из рук вон плохой. Замерзшие комья шуршали под колесами, как щебень. Ободья соскальзывали с них. Камни ударяли в подводу, мутили вино и, кажется, мой собственный разум.
Выбрался наконец на окраину села. Вроде легче. Утешал себя мыслью: при скверной дороге товар лучше пойдет - мало кто отважится в путь.
В Копаченах остановился у старика, возле шоссе. Хорошенько укутал коней, закрепил на них рогожи упряжью. Поставил под навесом, за овечьим загоном. Подбросил корма. Нацедил ведра два вина, хозяин поставил их на плиту. В вине плавали льдинки. Пить невозможно: зубы ломит. Стали ждать, покуда нагреется. Когда на ведре появилась красная пена толщиной в палец, самый раз, готово. Старик сразу нашел и овес для коней, и большую миску брынзы, и лукошко яиц. Нашлось и несколько дочек, снох, гораздых выпить.