– Вот только имена я забыла, – вздыхала Гаша. – Помню лишь название вашего села – Горькая Вода. А имен не помню…
– Каких имен? – спрашивала хозяйка.
– Имен родичей доброй Яринки, той девушки, что спасла нас…
Гаша заметила, как нахмурились, как переглянулись хозяйка и ее дочь.
– Пусть остаются, – тихо проговорила Иулиания за печью.
– Пусть, – подтвердила Клавдия, а Надежда ничего не сказала, только склонила седеющую голову.
Покой закончился ранним утром. Гаша проснулась вместе с курами до света и так лежала без сна, вперив взгляд в темный потолок. За печкой похрапывала Иулиания, Олька перестала хрипеть и лишь изредка покашливала, Леночки и вовсе не было слышно. Гаша знала, что в эту пору хозяйка и ее дочь уже на ногах, хлопочут на скотном дворе. Неугомонная Александра Фоминична наверняка вместе с ними. Гаша решила про себя: вот сосчитаю до пятиста и тоже поднимусь. Но на второй сотне стала отвлекаться, сон подкрался к ней и положил тяжелую ладонь на веки. Сон был обут в тяжелые, подкованные железом сапоги, у него оказалось не менее шести ног и он, подобно ее матери, не мог долго оставаться на месте. Так и стучал, так и притоптывал всеми своими ногами, возился, чем-то поскрипывал, терся боком о беленую стену дома.
– Wir müssen zusammenarbeiten, Mann. Haben zu helfen…[19] – молвил сон тихим голосом.
– Was können, сироты, wir für Sie tun? Wir Bauern, Pahari…[20] – был ответ.
Услышав слово «сироты», Гаша проснулась, но сон не уходил. На улице, под окном хаты продолжалась едва слышная бормотня и возня. Гаша замерла, вся обратившись в слух.
Говорили двое человек, одним из которых был их хозяин, Серафим Феофанович. Вторым собеседником оказался человек Гаше неизвестный. Да и кого она могла знать в Горькой Воде? Прожив в селе не более недели, она толком и со двора-то не выходила. Гаша взмокла от напряжения, силясь вникнуть в смысл фраз, произносимых на чужом языке. Ах как важно было в этот момент понять каждую фразу, вникнуть в смысл, верно угадать подтекст! И Гаше это удалось. Она припомнила и слова, и грамматику немецкого языка, изучение которого забросила пару лет назад за ненадобностью. Совсем скоро Гаша испытала странное удовлетворение, осознав, что говорит на этом языке намного лучше и деда Серафима, и его собеседника. Для обоих собеседников немецкий язык был чужим.
– Не притворяйся бедным, старик! Нам надо прожить бок о бок, пока война не кончится. Мы тоже здесь не по своей воле. Мы не хотим убивать крестьян. Мы воюем только с солдатами. Нам дело надо делать.
– Дело? – Гаше почудилось, будто Серафим усмехается. Вот смелый старик!
– Да. Дело. В селе будет развернут большой госпиталь. Нужны санитары, прислуга…
– Возьмите меня в сторожа…
– Старый шутник! – сказал третий голос, до сей поры молчавший. Но Гаша знала твердо – гостей трое, и все они в тяжелой армейской обуви. Она чуяла запах табачного дыма, чужой запах. Хозяин курил другой табак – отвратительно воняющий самосад. А гость курил табак хороший, прянопахучий, заграничный. Запах дыма напомнил Гаше аромат отцовских папирос.
– Охрану будет нести рота СС, – проговорил первый гость.
– Серьезное дело, – отозвался хозяин.
– То-то! Подумай, старик. Режима коммунистов больше нет. Вернутся старые порядки. Есть шанс хорошо прожить и при гансах…
– Есть… – согласился хозяин. – Санитарки, уборщицы, прачки, поварихи…
– …Истопники, конюхи, – продолжил второй гость. – Подумай, старик. Хороший паек гарантирован!
Гаша соскочила со скамьи. Сердечко ее бешено колотилось. Накинув на плечи платок, она пробежала через горницу в двери. Печь уже начала остывать, в хате стало холодновато, но Гаша не чуяла холода. Прикрывшись с головой одеялом, она выскочила в сени, прямо в объятия Александры Фоминичны.
– Вот в чем неудобство сельской жизни: нужник на дворе. Но это лучше, чем вовсе обходиться без нужника, как в том советской властью проклятом эшелоне…
Гаша прижалась к матери всем телом, горячо зашептала в ухо:
– Там люди, чужие люди!
– Да, мы с Наденькой видели их. Трое с ружьями, в военной форме…
– Они говорят по-немецки, мама? Это немцы? Но наш-то хозяин…
– Они говорят на немецком языке, Глафира. Но… – Александра Фоминична умолкла. Гаша снова почувствовала дурнотную усталость. Немцы! Все-таки враги настигли их! В ноздри навязчиво лез мерзкий запах пижмы. Ах, мама, мама! Кому теперь есть дело до твоих кос?
– Они коверкают слова, – проговорила Александра Фоминична. – Немецкий такой же чужой для них язык, как для деда Серафима.
– Они толковали о госпитале, мама! Им нужна рабочая сила. Мыть полы, стирать, выгребать дерьмо из нужников. Обещали за это паек.
– О, Серафим наш – добрый человек. Он конечно же обещал помочь. А как же иначе? – Александра Фоминична тяжело вздохнула. – Я тебе не сказала вчера… Мы ходили с Наденькой в лавку… Глядь, а их целое село. Странная форма у Венгерского корпуса. Ни на наших, ни на немцев не похожа.
– Венгерский корпус… венгерский корпус, – твердила Гаша, блуждая впотьмах по горнице.
Она заглянула в запечье, проведать девочек. Те спали. Гаша потянулась через них, заглянула в лицо Иулиании. Старуха лежала на боку, раскинув по подушке седую косу. Глаза ее были открыты, по лицу блуждала тень обычной ее печальной улыбки.
– Спите, бабушка. Ночь еще не кончилась, – прошептала Гаша.
– Христос с тобой, – отозвалась та. – Не отвергай и не будешь отвергнута.
К вечеру присутствие в селе вражеских войск сделалось явным. Вооруженные люди в чужой форме сновали повсюду, заходили на каждый двор с автоматами наизготовку. Гаша ежилась под их прилипчивыми взглядами, перевязывала платок, стараясь прикрыть лицо.
Командир части немецким языком практически не владел, он часто захаживал на двор Серафима Феофановича, о чем-то подолгу беседовал с ним на венгерском языке. Александра Фоминична и Гаша украдкой рассматривали лычки и шитье на его мундире, пытаясь угадать воинское звание. Наконец, посоветовавшись с Клавдией, сошлись на подполковнике.
– А батюшка твой, Клава, – поинтересовалась Александра Фоминична, – разве начальником был на селе?
– Коли он был бы начальником, венгерцы его уж поставили бы к стенке. Но батя хороший мужик, проходимистый. Когда я родилась, он есаулом был. А потом, когда все станичное начальство поубивали, батя как-то устроился в колхоз писарем. Мы-то выжили, а вот мои старшие братья… Их нет…
Гаша настороженно посматривала на Александру Фоминичну, но та смолчала. Да и Леночка все время путалась под ногами – не поговоришь. Гаша целый день старалась, как могла, не упускать мать из вида, не давать ей возможности вступать с хозяином в ненужные, откровенные разговоры. Но все старания ее оказались напрасными. Александра Фоминична принялась за деда Серафима вечером, перед отходом ко сну.
– Вы владеете немецким языком? – строго спросила она.
– Овладел в империалистическую, – ответил дед Серафим.
– Я тоже…
Щеки Александры Фоминичны зарделись. Хозяин усмехнулся:
– Знаю, знаю, о чем ты думаешь, барынька.
– Раз уж вы осмелились перейти на личности, я тоже скажу…
– Мама! – Гаша умоляюще сложила руки. – Олька больна, а ты!.. Эти люди приютили нас…
– Пусть барынька говорит, – дед Серафим широко улыбнулся. – Давно живу на свете, много всяких слов слышал. А может, и так станется, что от твоей Шурочки новые слова узнаю.
– А вы, вы… – Александра Фоминична сникла под строгим взглядом дочери.
– Это не немцы. Ночью родная Красная армия ушла за Дон. Ростов пал. Это всего лишь навсего венгерские части. Такие ж хлебопахари и огородники, как мы, грешные. У меня еще цел поросенок и дюжина кур. Еще корова пока жива. Но война – прожорливая тварь. И мне вас не прокормить.
Гаша застыла.
– Но ты не бойся, пастушка. Я тебя к венгерцам определю на грязную работу. Скажу, что вы – родня жены из Борисовки. Тем более что лжи в этом не так уж много. Они дадут паек. Советую работать исправно. Будешь разумна – сбережешь детей, будешь дурой – героиней, защитницей отечества сделаешься. На твой, на ученый, взгляд, барынька, какая участь ядреней?
Александра Фоминична молчала, уперев взор в чисто вымытый пол…
Глава 3. Отто
Восторженный, смешливый шалопай, тщеславный и не злой – так рекомендовали ему Эдуарда Генкеля. Таким он и оказался. Невысокий, хрупкий, чрезвычайно подвижный, с открытым, улыбающимся лицом, с лейкой на пузе. Фронтовой корреспондент.
– Полтора года во Франции, – рапортовал он Отто, прикладывая руку к козырьку. – Я лечу с вами, и не хмурьтесь! Я – хороший попутчик. Имею фронтовой опыт.
И он похлопал рукой, затянутой в лайковую перчатку по пистолетной кобуре, болтавшейся на боку.
Они стояли на летном поле аэродрома, прятались от свежего ветерка под железным боком самолета. Эдуард без умолку болтал, но его голос тонул в гуле турбин, и Отто мог предаваться собственным размышлениям. Большая часть лабораторного оборудования находилась в чреве Gotha Go[21], остальное уже болталось в воздухе где-то над русской степью. Отто хотел лишь одного: поскорее оказаться на месте, распаковать оборудование и приняться за работу. Самые важные штаммы он хранил при себе, в специальном контейнере, который не выпускал из рук. К сожалению, сотрудники отделения инфектологии, ученые и врачи будапештской клиники «Терентет спринг» испугались войны, не захотели следовать за ним в Россию, а поэтому ему придется искать персонал на месте. Все эти грустные обстоятельства волновали его чрезвычайно и куда больше, чем смятение и гнев неуемной Авроры. Ах, он думал и о ней в последние минуты перед отлетом в неизвестность.