– Nehmen![25] – рявкнул шарфюрер, и женщина протянула руку.
Аврора пошатнулась. Снова, как в тот раз на платформе, земля рванулась у нее из-под ног, поплыла, словно пытаясь сорваться с орбиты. Руки женщины худые, покрытые ранами, с грязными обломанными ногтями оказались молодыми. Она сжимала в горсти гостинец. Из полуоткрытого рта струйкой сбегала слюна. Аврора достала из футляра «Лейку», приготовилась снимать. Она смотрела на руки пленницы через видоискатель фотоаппарата, не в силах нажать на затвор. Тем временем женщина проглотила ее дар, не разжевав. Да и чем ей было жевать? Ее рот, ее десны за бледно-серыми губами еще не зажили и сочились алой кровью. Она благодарила Аврору, низко склоняясь, и все водила руками по своим грязным лохмотьям.
– Боже! У нее совсем нет зубов… – выдохнула Аврора.
– Sich verpissen![26] – процедил шарфюрер, и женщина попятилась.
Она продолжала лопотать что-то, показывая страшные, окровавленные десны, и Авроре вдруг почудилось, будто она слышит «Лови! Лови!». Аврора сунула «Лейку» в руки Курту… Она поймала. Все получилось так удачно: ни эсэсман, ни его командир ничего не заметили. Предмет оказался маленьким и твердым, он больно врезался в ладонь. Аврора спрятала его в карман шинели. В последующие часы, когда они с Куртом обедали в офицерской столовой, когда устраивались на ночлег в нетопленом литерном поезде, Аврора с трепетом ожидала расспросов Курта. Но тот молчал, словно позабыл о живых мертвецах за колючей проволокой, о бессмысленном милосердии и о лютой жестокости.
– Уж не думаете ли вы, фройляйн, что они поступали бы с нами иначе, окажись они в положении победителей? – Аврора услышала голос доктора Кляйбера сквозь дремотную пелену.
Но она ничего не ответила ему. Впервые в жизни ей было больно размышлять. Хотелось лишь забыться, уснуть и не просыпаться как можно дольше.
Утром Ленц сообщил им, что поезд отправится после полудня, и Аврора улизнула. Она сбежала из-под бдительного надзора Курта, надеясь еще хоть раз увидеть ту женщину, русскую с белыми волосами. Втайне от попутчика ей удалось рассмотреть ее подарок – образок, лик Богоматери, выгравированный на золотой фольге в обрамлении потускневших от времени рубинов и аметистов. Образок очень старый. Неужто пленница отдала ей семейную реликвию? Зачем? Эх, надо бы расспросить! Она спрятала под шинелью кусок хлеба с сыром, повесила на шею футляр с неразлучной «Лейкой» и неслышно покинула купе.
Они все оказались мертвы. Люди за колючей проволокой лежали в ряд, вытянувшись, словно по команде смирно. Тела их за ночь успели остыть и прикрыться белой порошей. Беловолосая женщина лежала с краю. Она обхватила руками грудную клетку, словно в последнем усилии пыталась удержать душу в истощенном, умирающем теле.
– Зачем? Зачем? – шептала Аврора, сжимая в ладони твердый образок. Она стояла за колючей проволокой, упираясь грудью в ствол винтовки. Давешний эсэсман с неуместным сочувствием смотрел на нее.
– Женщины рейха преисполнены христианским сочувствием даже к лютым врагам, – усмехнулся его начальник, надменный шарфюрер.
– Я хотела лишь увидеть ту женщину. Она голодна, она покалечена… – губы Авроры дрожали, ее сотрясал озноб. Впервые в жизни она с трудом подбирала немецкие слова, чтобы выразить свои чувства.
– Эти люди – солдаты, – эсэсман заговорил впервые, и Аврора уставилась на него в немом изумлении, словно услышав глас платяного шкафа. Он был на две головы выше ее, и, удерживая приклад винтовки возле ремня, преграждал ей путь к колючей проволоке стволом с примкнутым штыком. Голос его оказался невыразителен и скрипуч, черты плоского лица скрывали поля каски.
– Они убивали солдат рейха. Они сражались, будто полоумные, – продолжал эсэсман. – Когда заканчивались патроны, они вгрызались нам в глотки подобно волкам. Теперь они умерли, и врагов у нас стало меньше. О чем же вы горюете, фрау?
– Фройляйн… – поправила его Аврора.
– Неважно, мужчины это, женщины или дети, – заговорил шарфюрер. – Все они враги, каждый готов взять в руки оружие. Каждый готов сражаться, даже если оружия нет под руками.
Он достал из нагрудного кармана шинели сложенную трубкой газету.
– Вы читаете по-русски, фройляйн?
– О да!
И он протянул ей газету, раскрыв ее в нужном месте. Но Аврора переворошила влажные листы, прочла название: «Красная звезда». Советская газета! Волнуясь, она вернулась к указанному шарфюрером месту и прочла коротенькую заметку на второй полосе:
«Мы знаем все. Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово “немец” разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! – это просит старуха-мать. Убей немца! – это молит тебя дитя. Убей немца! – это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»[27]
Под заметкой стояла еврейская фамилия. Аврора смутно припомнила стихи этого автора, которые читала перед войной в русском журнале. Ничего не поняла в этих стихах и в еженедельный литературный обзор включать не стала…
– Автор текста – еврей, – пробормотала растерянно Аврора. – Вот он и призывает убивать немцев. Но эти люди, они ведь военнопленные, не так ли?
– Эти люди оказывали вооруженное сопротивление войскам вермахта и потому подлежат уничтожению, – отчеканил шарфюрер. – Кстати, позвольте представиться: Пауль Феирштейн.
Шарфюрер так задирал нос, что Аврора сколько ни всматривалась, с высоты своего росточка видела лишь его тщательно выбритый подбородок и волосатые ноздри.
– Вы красивая женщина, – мрачно заявил шарфюрер. – Хоть и не немка. Лично я предпочитаю блондинок. А ты, Гюнтер?
Авроре показалось, будто эсэсман смущенно улыбнулся. Он убрал от груди Авроры ствол своей винтовки и перекинул ее через плечо.
– Ступайте прочь отсюда, – продолжал шарфюрер. – И помните: несанкционированная помощь военнопленным строго карается.
Аврора, вернув ему газету, уныло побрела к железнодорожным путям.
Состав томительно медленно тащился через разрушенный Киев. Колесные пары угрожающе грохотали под днищем вагона, когда они пересекали Днепр по восстановленному на скорую руку мосту. Аврора смотрела в свинцовые воды легендарной реки, слушала вполуха заунывные жалобы Курта, закусывала кюммель консервированными дынями и пармской ветчиной и все думала о беловолосой женщине и пленном русском солдате с волчьим взглядом. По ночам ей снились дымящиеся руины на берегах кровавых рек, бездонные провалы черных пропастей, из которых вылезали полчища злобных тварей, сочащиеся гноем, изуродованные тела, устилавшие узкие улочки родного Буды… В уши лез неумолчный грохот недалекого фронта, он пробивался сквозь сонную дрему гулом тревожного набата. Курт уверял ее, что к грохоту разрывов можно привыкнуть и скоро она сможет крепко засыпать даже под гром близкой канонады.
В Полтаве они задержались на двое суток. В комендатуре им дали адрес для определения на постой. Они, держась за руки, словно малые дети из зимней сказки про злую королеву, долго бродили по искромсанным танковыми гусеницами мостовым. Они обходили стальные туши убитых вражеских танков. Через зияющие окна полуразрушенных домов на них смотрело чужое смурное небо. Над безлюдными улицами витал ставший привычным для них трупный смрад, смешанный с удушливым запахом пороховой гари. Через час утомительных блужданий они достигли одноэтажной окраины. Здесь дома были по большей части деревянными, и большая часть из них уцелела. Аврора читала надписи на стенах, выискивая улицу Пушкина. Смертельно усталые, они брели мимо перепаханных танками и изрытых воронками палисадников, перебирались через поваленные заборы. Всюду пестрели выведенные крупными буквами надписи, свидетельствующие об отсутствии мин. Брошенное врагом оружие трофейные бригады аккуратно закрашивали белой краской, телеграфные столбы восстанавливали, воронки на проезжей части улиц засыпали щебенкой, привезенной с руин. Здесь Аврора снова увидела пленных. Их истерзанные голодом, изнуренные непосильной работой тела, звериное отчаяние или смертная скорбь в глазах снова испугали ее.
– Поспешим, поспешим… – бормотала она, дергая доктора Кляйбера за рукав, и он повиновался, вздыхая уныло:
– Ничего, фройляйн! Скоро, скоро мы с вами окажемся приставленными к настоящему делу. А это… ну что ж тут скажешь? Издержки войны! Под Верденом мне и не такое доводилось видеть. Правда, я тогда был молод…
Дом номер девять по улице Пушкина оказался длинным, приземистым бараком, украшенным резными наличниками и подвесами. Хозяйка, не старая и миловидная женщина в черном, разрисованном сказочными птицами и цветами платке, приняла их приветливо. Иванна, так она назвалась. Хозяйка сразу и безошибочно определила, что Аврора и Курт не являются супругами и разместила их по разным комнатам. Здесь, в маленькой свежевыбеленной и жарко протопленной старой чугунной печкой комнатушке Авроре впервые за много дней удалось принять горячую ванну. Курт настоял на сдаче обмундирования в прожарку, сам отнес их грязную, пропахшую пороховой гарью одежду на дезинфекционную станцию. Аврора поддалась на уговоры, живо припомнив, как на посеревшем подворотничке пленного русского и на его вонючих бинтах копошились вши. В тот день, достав из потайного кармана шинели обменянный на марципан образок, Аврора, недолго думая, надела его. Надела, чтобы больше не снимать.