нижение. Лучи утреннего солнца заиграли у него на крыльях. Костя разглядел черные кресты свастики.
– Надо ныкаться, Спиря, – хмыкнул Костя. – У нас на Москве в такие минуты все ломились в убежище.
Первую бомбу штурмовик сбросил в трехстах метрах от их позиции, не далее. Остальные принялись опорожняться в черте города. «Мессершмитты» вились вокруг них, как оводы вокруг овец. Они кружились, жаля противника пулеметными очередями, зудя моторами до тех пор, пока один из штурмовиков не загорелся. Послышался отвратительный, на повышающейся ноте вой, словно не бездушная машина неслась к земле, а учуявшее близкую гибель раненое животное…
Костя со вчерашнего дня приметил на уклоне берега сохранившийся после обстрелов и бомбежек подвал. Видимо, сам домик был небольшим: пара этажей, одно парадное, но подвал оказался крепким, и Костя шмыгнул в щель между нависшей балкой и перекореженной дверью. Через пару минут на него обрушилась твердая тяжесть Спиридонова.
– Не туда бомбы сбросили, – буркнул он. – Промахнулись и чуть не по своим. Так-то оно.
– Ты тут крамолу не разводи! – Костя погрозил темноте кулаком.
– Нешто не боишься? – засопели в ответ из мрака.
– Всего бояться – лучше и не жить! – Костя шумно зевнул.
Спиридонов на мгновение умолк, словно раздумывая.
– Ты – бандит. Так-то оно, – заявил он наконец. – Видел я, как ты резал немцев одного за другим. Невмоготу стало дальше смотреть на такие дела, вот и снял третьего. Моя-то бабка, слышь, кур колет и то хоть лицо сморщит, а ты…
– Они же немцы. Ясно сказано – немцев убивать без пощады. Смерть врагу и все такое.
– Нет, ты бандит, – стоял на своем Спиря. – Я видел, как по карманам шарил. Сигареты, часы, даже немецкие деньги. На что они тебе? Я был в Москве. Видел, как там все у вас устроено. У нас – лес, река. На сто верст вокруг каждый каждого в лицо знает. Если кто чужой явился – всем заметно. Так-то оно. У вас – каменные дворы, закоулки. Народищу – тьма. Всяк другого знать не желает. Вот ты встанешь в подворотне с ножичком своим, с тем, у которого деревянная рукоять. Он как раз на крупного зверя, на такого, как человек… Ты хоть и тощий, а сытый. А на Москве я видел голод. У людей лица серые, некоторые едва живы, а ты сытый и веселый. Всем напасть – тебе праздник. Всем беда – тебе игра. Так-то оно.
– Не смеши меня, – улыбнулся Костя. – Ну какой из меня грабитель? Бывало, попросишь у доброго человека сотенную бумажку. Так мне всегда по-хорошему давали, без дураков. Так и жили-поживали мы с бабушкой – кто что подаст, тому и рады. Что смотришь букой? Не веришь?
– Тебе ли видеть во тьме кромешной, куда я смотрю и как? Я вот только изумляюсь, – отвечал Спиря. – Вот ты и москвич, и новобранец – пороху не нюхал, и молодой совсем человек – бороды не бреешь, а положил пять фрицев единым чохом. Как так? Борьбе учился? Какой? Я читал книжку о разных видах борьбы. Про Красноярский цирк. Может быть, ты циркач?
– Нет, – ответил Костя. – Из всех видов борьбы, полезных для этих мест, я знаю только немецкий язык.
– Да, стреляешь ты плохо, – заметил Спиря. – Но это не немецкий, я тебя за пару дней обучу. И станешь ты тогда не только убийцей, но и охотником… Кажись, с небес все упало, что богом отпущено было? Пойдем! Учить тебя буду.
И он протянул Косте автоматическую винтовку.
Наутро через мост пошла техника. Политрук, неотрывно смотревший на противоположный берег в окуляры бинокля, возвестил о том на весь окоп.
– Пошли! – радостно бормотал он. – Танки!
– Пушки видишь? – строго спрашивал его Фролов. – Товарищ комдив обещал придать мне две батареи пушек.
– Вижу! – радостно отвечал политрук. – Вижу коней, запряженных цугом, вижу орудия, но они пока на берегу, кажется… Эх, туман мешает!
– Туман нам помогает. Небо пусто.
– Почему так медленно? – недоумевал политрук.
– Не волнуйся. Большие дела творятся неспешно, – отвечал Фролов.
Костя сидел в окопе неподалеку от них. Из уютного укрывища в подвале вездесущий старшина Лаптев их извлек еще на рассвете. Извлек и заставил рыть окопы. Сюда же он пригнал бог весть где скрывавшегося рядового Кривошеина и старого солдата Степу Верещагина. Так с самого рассвета и до середины дня Костя со товарищи ковырялись в волглой земле, расширяя и углубляя линию обороны. Верещагин, старослужащий восемьдесят пятого отдельного батальона, призвался в армию в сороковом году, осенью. Вместе с Фроловым выходил из Киевского котла. Вроде и приятель Ивлева, а совсем другой. Костя с недоумением посматривал на его бледное, чахоточное лицо, на светлые, подернутые серебром седины волосы, в углах рта глубокие складки. Который год Верещагину? По костиным расчетам получалось никак не более двадцати. Вроде цел-невредим, но будто уже мертв.
Неподалеку, в штабном блиндаже, орал в телефонную трубку Фролов. Связь с противоположным берегом была установлена, очаги сопротивления противника подавлены. Над Ростовом повисла вязкая, сонная тишина. На городских улицах и среди руин зашевелилась жизнь. Сначала к ним в недорытый окоп пришла мокрая, изголодавшая кошка. Глядя, как она с оглушительным хрустом пожирает что-то, Костя слушал крики Фролова, убеждавшего кого-то на противоположном берегу в срочной необходимости доставить им пищу. И правда, жрать хотелось нестерпимо. Но что такое их добровольный, осознанный голод по сравнению с голодом неразумной, привыкшей жить рядом с человеком в довольстве твари?
Из тумана выскочил лейтенант Перфильев собственной персоной. Тот самый красавец Перфильев, которого, впервые увидав на московском призывном пункте, Костя сразу и безвозвратно похоронил. Больно лягнув Костю в плечо, Перфильев сиганул через окоп над их головами. Через мгновение в командирском окопе завозились, радостно запричитали.
– Надо же… Жив еще, – пробормотал Костя, потирая ушибленное плечо.
– Все еще жив! – прокричал обрадованный политрук в соседнем окопе, словно расслышав Костины слова.
– В Каменоломнях[34] засели… Думаю, не больше батальона, но с пушками… Окапываются, сволочи… – Перфильев не мог отдышаться, слышно было, как он громко глотает. – А нам-то что? Что?! – спросил лейтенант, напившись.
– Оставаться на мостах, – мрачно ответил Фролов. – Защищать их, что бы ни случилось. Нам приданы две зенитные батареи. Из-за реки подойдут пушки. Приказ – смотреть в оба. Возможны диверсии и прочий сволочизм…
– …В городе полно трупов. – Перфильев по-прежнему тяжело дышал. – …А мне надо назад, на Аксай… Я роту без себя оставил… Нам бы пополнение…
– В городе полно немцев, не всех вычистили, – в унисон ему отозвался политрук. – Лаптев слышал стрельбу, совсем неподалеку…
– Отставить панические настроения! – рявкнул Фролов. – Значит, говоришь, Каменоломни…
– Танки! – прервал его политрук.
Костя, отбросив лопатку, выполз из окопа на земляной бруствер. Из плотной пелены тумана выбегали арки моста. Скрежет доносился оттуда, из-под арок, из тумана. Косте доводилось слышать танки лишь раз, но этот надсадный, на высокой ноте вой и металлический скрежет он запомнил. Они невыносимо медленно ползли по мосту, наставив на город черные зраки орудийных стволов. Впереди танковой колонны шел человек в распахнутом тулупе, с непокрытой головой и в наушниках. Он водил из стороны в сторону миноискателем, время от времени замирал, чутко прислушиваясь. От реки к полотну моста поднимался густой туман. Ноги сапера тонули в нем, и Косте казалось, что человек этот шагает по облакам. Танковая колонна медленно ползла следом за ним. Бронированные монстры приноравливались к неспешному шагу человека. Орудийный ствол переднего танка нависал над его головой, подобно благословению страшного воинственного божества.
– Ишь, Швыряйло, смельчак, – пробормотал политрук, не отнимая от глаз бинокля. – Такой же, как ты, товарищ капитан.
– Такой да не такой, – огрызнулся Фролов. – Этот проходимец потому и жив до сих пор, что чует опасность. Чует! Нет-нет, ты посмотри, как он идет, словно балерина к рампе на комплимент!
А человек в белом тулупе уже миновал надводную часть моста. Скрежет и вой становились все громче, и Костя сполз на дно окопа.
– Эх, пожрать бы… – это были первые слова, которые Костя услышал от Верещагина в тот день.
– Так, может быть, следом за танками и пехота до нас докатится, а с ней и кухня, – сказал отзывчивый Спиря. – Тогда и пожрем. Так-то оно.
По левую и правую сторону от моста на берег лезла пехота. Переправлялись кто во что горазд. В ход пошли все подручные плавсредства, включая связанные друг с дружкой проводами телеграфные столбы. Вымокшие, промерзшие до костей солдатики собирались в серые косяки и брели мимо окопавшегося батальона Фролова куда-то в глубь города. А слева, вдоль железнодорожного полотна, шли, набирая скорость, танки. Шум моторов мешал Косте расслышать разговоры в командирском окопе. Наступала их вторая ночь в Ростове-на-Дону…
Утром следующего дня осуществились Спирины мечты о еде.
– Тут есть мясо! – Вовка забавно шлепал губами, жадно поглощая содержимое котелка. – Ты ешь. Так-то оно. Чего смотришь? Или на Москве к пирогам одним привык?
– Да че там пироги-и-и… – протянул Телячье Ухо. – Мы вина рейнские пили и селедкой зажирали. Мы мандарины ели и зимой, и летом. Мы…
– Утихни, дядя Гога, – Костя пихнул его в бок.
Они сидели на дне окопа, грязные, вымокшие и счастливые уже тем, что наконец-то поели досыта. На поверхности земли, над их головами висел пасмурный, знобкий день начала зимы. Костя думал о Москве. Там Якиманку уж завалило снегом, и татарин Хайдулла с самого утра скребет снег на дворе большой деревянной лопатой. Костя высунулся из окопа, глянул на мост, на руины. Ни единой целой крыши вокруг, ни единого домишки, пригодного для ночлега. Между кирпичных осыпей и исковерканных останков, размалеванных свастикой, к ним пробирался старшина Лаптев. Он шел, не скрываясь, громко вороша подошвами сапог кирпичное крошево.