и можно обойтись. Так-то оно!
Через час пути, осоловелые от трупного смрада, они наконец вышли из приречной промзоны и вступили в жилые кварталы Ростова. Начались те самые линии, о которых бормотал всю дорогу Телячье Ухо – прямые, застроенные однотипными домишками улицы, словно просеки между полуразрушенными домами. За рекой, на острове, чернел прореженный войной лес. Они несли плащ-палатку с телом Верещагина вчетвером, оставляя на покрытом пылью щебне кровавый след. И Костя мучительно размышлял о мертвецах, неупокоенных под руинами. И все ему мнился обрушенный дом на Коровьем валу и его недолгий ужас. Ох, не любил Костя бояться! Несколько раз они видели людей, искавших что-то в завалах кирпича. Они бродили между руин как будто безо всякой цели, покрытые пылью, в изорванной, перепачканной кровью одежде. Многие были ранены или больны. Костя слышал, как лейтенант обещал в конец расстроенному Спире:
– Восстановят мосты, и из-за реки придут похоронные команды. Все убитых похоронят. Всех!
– Вашбродь, дай людям отдых, – подал голос Телячье Ухо. – Устали, измордованы видом преступлений проклятого фашиста по самое-мое! А если по прибытию на место сразу придется бой принять? Что тогда? Как усталому солдату воевать?
– Ты, Кривошеев, – зашипел Сан Саныч, – про высокородия забудь навсегда! Я уважаю Фролова как командира и удивительной храбрости человека, но ума не приложу, где, в каких закоулках нашей столицы он набрал эдаких выродков?
– Москва – удивительный город, – пробормотал себе под нос Костя.
Они присели передохнуть под капитальной стеной полуразрушенного дома. Сели в кружок, коленка к коленке, закурили. Один лишь Пименов, по обыкновению, расположился отдельно. Костя видел его угловатые плечи, под округлым куполом каски. Пименов смотрел назад, в сторону Темерницкого моста, туда, где остался командирский блиндаж.
– Вы тайные мысли имеете, вашбродь, – не унимался Телячье Ухо. – Надеетесь, что немецкие диверсанты нас всех перещелкают. Урками нас считаете.
– Отставить! – вяло возразил лейтенант. – Ты старорежимными замашками не козыряй, а обращайся по уставу. И вообще, Кривошеев, отдыхай молча.
Они миновали заболоченную балку, поднялись по высокому откосу к селению. Вот он, Аксай… Костя первым увидел обрушенные опоры и опрокинутое в воду железнодорожное полотно – Аксайский мост. Наверное, когда-то, в мирные времена к береговой стенке швартовались суда. Ныне же на реке не наблюдалось ни единого плавсредства. Лишь кое-где валялись небольшие лодчонки, подставляя солнцу изрешеченные пулями днища. Костя видел изувеченный снарядами, выброшенный на берег буксир. Тут и там из-под воды выступали части больших судов, а посреди протоки догорала баржа. Покачиваясь на медленных волнах, она терлась проржавелым боком о бык Аксайского моста. Казалось, будто забытый народом витязь, плененный коварной рекой, жалобно стонет, желая вырваться из ее ледяных объятий и не имея сил совершить этот последний подвиг. Осторожный Спиря спустился к самой реке. Он стлался на присогнутых, едва не касаясь коленями земли.
– Хто тут? – спросил сонный голос.
– Это я, Маруся твоя, – ехидно ответил Вовка.
Из земляной щели высунулась голова, покрытая измятой каской. На простонародном лице, курносом и чумазом, сияла беззаботная улыбка.
– Вы хто? – снова спросила голова.
Не говоря ни слова, Спиря легонько стукнул прикладом по каске. Раздался глухой металлический стук, и голова исчезла из вида.
– Я токмо хотел упредить… – прозвучал голос из-под земли. – Тут снайпер. Лучше уж ползком.
В подтверждение его слов пуля ударила в стену ближайшего дома, выбив из него горсть кирпичной крошки.
Воропаев рухнул наземь, будто подкошенный. Пименов без утайки перекрестился.
– Бегом! – скомандовал лейтенант. – Воропаев! Хорош пулям кланяться, вставай!
– Ранен?
Перфильев сидел у входа в блиндаж. Закопченный, черный, будто чертик, боец перевязывал ему ногу.
– Чиркнуло, – улыбнулся Перфильев. – Даже не навылет, а так… Садануло. Пройдет. Видишь, и кровь уже почти не сочится.
– Где они?
Перфильев махнул рукой в сторону города.
– Там засели. Видишь церковная колокольня? На ней снайпер. А там… Нет, так ты не увидишь.
Перфильев легко поднялся и нырнул в блиндаж. Казалось, рана совсем не затрудняет его движений. Через минуту он вернулся с полевым биноклем.
– Вот, посмотри. Еще правее, еще… Остановись! Когда-то это было амбулаторией, а теперь там укрепленная огневая точка.
– А это? Перфильев! Что это? – лейтенант Сидоров упорно возвращался взглядом к искореженной пулями башне колокольни, к округлому, продырявленному снарядами куполу церкви. Храм возвышался над одноэтажными каменными постройками, словно мавзолей нувориша среди скромных могил простолюдинов. Рядом с ним прилепился деревянный, выкрашенный коричневой краской с синими резными наличниками домик.
– Дом священника – ставенки резные, – усмехнулся Перфильев. – Чудо из чудес!
– Связь есть? – строго спросил Сан Саныч.
– А как же! Ливерпуль вовсю старается. Один! Все его полегли. Эх, с-сука снайпер…
– Фролов пришлет тебе людей, когда сам получит подкрепление – не раньше. Я смотрю у тебя не густо.
– Знаю, – Перфильев тяжело вздохнул. – Но тут не все. Я людей рассовал по норам…
– Видел я твои норы… Значит, так. Вон целая стена. Можно подобраться к колокольне по-за ней…
– Пробовали. Троих положил. Из дзота кроют. Посмотри, угол обстрела у них как раз, чтобы не подпустить к колокольне.
Сан Саныч снова навел бинокль на дзот.
– Минами долбили… – пробормотал он.
– Весь боезапас положили, – подтвердил Перфильев. – Оставили один ящик на всякий случай. Я просил Фролова персонально тебя прислать. Слышал, слухами земля полнится, будто ты большой спец по дзотам.
– Тут нужны тяжелые снаряды. Связь с дивизией есть?
– Я же говорю – Ливерпуль тут, – Перфильев перевел дух. – Не будет нам покоя. Они словно гной меж руин сочатся. Как-то ухитряются линию фронта переходить. Им нужен мост. Вернее, чтобы его не было.
Костя смотрел на противоположный берег, на поросший нагим ивняком остров. Там под прикрытием высокого бруствера происходили непрерывная возня, движение. Обнажившийся лесок не мог скрыть суету, предшествующую большим передвижениям войск. Вдоль берега сновал туда-сюда паровой баркас. Из его низкой трубы валил черный дым.
– Там зенитная батарея, там эшелон с боеприпасами, там ремонтная команда для моста. На этом берегу ничего нет, кроме трупов, битого кирпича и обгорелых бревен, – произнес у него над ухом Перфильев. – Все это надо бы сюда переправлять, а тут прямое попадание! Эх!
Над их головами, в вечереющем небе, отвратительно зудя, вертелась «рама».
– Из зенитки садануть по твари, – пробурчал досадливо Костя. – Почему же они не стреляют?
– Садани! – возразил Перфильев. – Садани и выдай себя с головой.
Он возник над ясной чертой горизонта, словно услышав слова младшего лейтенанта. Поначалу он был маленькой темной черточкой, беззвучной, едва заметной. Но вот солнечный лучик скользнул по плоскостям, и Косте сразу стало ясно – это самолет. Да не один! Они, как положено, шли парой. «Рама», заложив крутой вираж, метнулась на север, к линии фронта. Ей вдогонку ударили пулеметные очереди. Костя улегся на спину, оперев затылок на земляной бруствер траншеи. Он смотрел, как солнечные зайчики пляшут на плоскостях. Судьба «рамы» решилась в течение нескольких минут. Зудливая паскуда упала в реку, зачернив синь небес дымным хвостом.
– Увлекательное зрелище! – засмеялся, притихший было Перфильев.
Костя повернул голову и посмотрел в его лицо. Бабуля называла такие лица «смазливыми рожами». Чего стоили одни усики. А ямочка на подбородке? А ресницы? А волевые скулы? А фиалковые очи? А белоснежный, ровный, будто строчка в ученической тетради пробор под щегольской фуражкой? Сам Костя лицом походил на мать, которую бабушка с легкой пренебрежительностью именовала пермячкой. Темно-карие, почти черные Костины глаза бабушка называла «черными дырами», а жесткие, стоявшие торчком на темени вороные волосы, – малазийскими джунглями.
– Эк ты разлегся, солдат! – продолжал Перфильев. – Подставил брюхо осколкам. Отправляйся-ка ты, парень, во-о-он под тот забор. Видишь? Там я Пимена разместил. У него противотанковое ружье. Будешь при нем вторым номером.
Казалось, весь мир погрузился в туман. Вчера еще ярко светило солнце, а сегодня все кануло в водянистую, мутную вату. Сделалось влажно, зябко и тихо – ни обстрелов, ни налета. Костя видел сквозь белесую дымку церковную колокольню, разбитое снарядами ограждение звонницы, колокол, шпиль с искореженным кованым крестом. Колокольня словно парила в клочьях тумана, милосердно прикрывшего от бойцов отдельного батальона обгорелые, пустые руины. Около полудня к их траншее потянулись гости. Сначала, шелестя брюхом по щебенке, приполз старшина Лаптев. Оделив подчиненных ему бойцов буханкой хлеба, папиросами и куском копченого сала, завернутого в «Красную звезду», старшина сообщил, что от острова к поврежденному быку Аксайкого моста направлена ремонтная команда. Дескать, плывут они на баркасе и под прикрытием тумана взберутся на мост.
– Можно смело идти гулять в любую сторону, – проговорил старшина. – Даже если с той стороны прилетит «рама» – шиш чего она увидит, а вслепую палить немец не станет. Не тот у него норов, понимаешь. Помню еще в империалистическую…
– Эй, Лаптев! – над бруствером возникла усатая рожа Федьки Прыткова. – Никодим Ильич! Товарищ комбат ждет вас. Не могу, говорит, без него. Подай, говорит, Федька, его сюда! Пусть, говорит, про империалистическую войну все сызнова нам растолкует, а то мы, говорит, забыли…
И Лаптев покорно полез прочь из траншеи. Костя долго слышал его скрипучий баритон, укорявший Прыткова за хамство и слабое знание полевого устава.