Туман клубился над зеркалом реки, словно взбитая перина. Пимен перестал храпеть, но шума от него все равно было много. Теперь этот человек молился. Его белоснежный, недавно избавленный от бороды подбородок двигался вверх-вниз. Наверное, Пимен полагал, что говорит тихо, но в туманном воздухе каждое слово звучало отчетливо, членораздельно так, словно где-то неподалеку заработала забытая всеми радиоточка. Пимен бубнил отходной канон. Костя знал эту молитву наизусть, помнил с детства. Бабушка читала ее над матерью в такие же предутренние, сумрачные часы. Костя позабыл, какое тогда было время года. Наверное, такое же предзимье или зима. Предполагалось, что Костя еще спит, но он просыпался, стоило лишь ей зашелестеть страничками молитвенника. И тогда к тяжкому, хриплому дыханию матери добавлялся бабушкин высокий шепоток, отчетливо произносивший каждое слово.
– Кого хороним? – спросил Телячье Ухо. Его узкое, длинноносое и лопоухое лицо возникло из тумана. – Эй, Длинный! Айда в разведку. Хватит нытье расстриги слушать.
Телячье Ухо сполз в их траншею, осыпав Пимена комьями мерзлой земли.
Пимен продолжал читать отходную так сосредоточенно, словно над его головой нависал купол храма, а не бугор мерзлой, искромсанной саперной лопаткой земли.
– Придурок он, – миролюбиво молвил Телячье Ухо, косясь на Пимена. – А ты, Длинный, давай собирайся. Иначе Петька Воропаев нас опередит.
– Где опередит? – Костя вздохнул. – Дядя Гога! Это армия. Посмотри вокруг! Это Ростов-батя, не Марьина Роща. Мы присягу давали. Мы с самолета на парашютах прыгали. Сейчас война. Война!
Костя вскочил. Он встал в полный рост в траншее так, что его голова возвышалась над земляным бруствером. В запале он размахивал руками и говорил, уже не опасаясь быть услышанным.
Пуля ударила в бруствер недалеко от его головы, подняв в воздух земляной фонтанчик. Комок черной земли удачно угодил Косте в рот, заставив его замолчать. Костя сплюнул и осел на дно траншеи.
– Вот-вот! – Телячье Ухо погрозил ему грязным пальцем. – Хватит базарить. Пойдем дело делать.
– Как? – изумился Костя. – Или ты не понимаешь? Там снайпер!
– Дак Спиря нас прикроет.
Словно в подтверждение его слов хлопнул винтовочный выстрел, и печальный звук колокола наполнил туманное пространство.
– Это Спиря! – Телячье Ухо широко улыбнулся. – Айда, Длинный. А ты, Пимен, пропой что-нибудь повеселее!
Возле дома священника трупный смрад сделался сильней. Они переползали, стараясь не шуметь, от одной воронки к другой. Костя шел первым, прокладывая дорогу в густом тумане. Вот она, церковная ограда. Вот испещренный следами пуль покосившийся частокол штакетин. Вот изрытый минными разрывами огород. Дом священника был мало поврежден. Уцелели даже стекла и оконные переплеты. Рядом с выкрашенным голубой краской резным крылечком валялся труп большой черной собаки. Костя перепрыгнул через смердящее тело и притаился под крылечком. Через минуту к нему присоединился Телячье Ухо.
– В доме мертвые люди, – тихо сказал ему Костя.
– Нам в дом не надо. Это в подвале.
Костя глянул на Телячье Ухо. Пятьсот метров расстояния, пятнадцать минут ползком и короткими перебежками до неузнаваемости изменили старого московского вора. Лицо его сделалось сосредоточенным и даже свирепым. Торчащие из-под солдатской каски мохнатые уши перестали казаться забавными. В мутных зрачках вора Кривошеева занялся огонек нехорошего азарта.
– Нам надо в подвал. Оно там…
– Что, дядя Гога?
– Что-что… Золото!
Костя усмехнулся, закурил. Молча смотрел он на церковные ворота, на выгоревший танк, застывший на церковном дворе. Это его орудие сорвало тяжелую, окованную железом дверь с петель. А вот и пушка, подбившая танк. Семьдесят шестой калибр. Орудийный ствол свернут на сторону, лафет разворочен, краска выжжена пламенем. Трупов вокруг пушки нет. Наверное, их уже собрала похоронная команда. Краем уха Костя слышал, как еще у Темерницкого моста Фролов говорил о братских могилах в сквере у железнодорожного вокзала.
– На что нам золото, дядя Гога? – спросил Костя наконец.
– Ты не ранен, сынок? – отозвался тот.
– Ты не понял. – Костя бросил папиросу. – Сейчас лохи с острова приплывут к мосту на баркасе. Ну починят они его, ну пустят поезда. А мы в мостовом охранении, секешь?
– Секу, секу, детонька! И с первым же эшелоном отбуду отсель. Если надо, прострелю себе мосол. Если надо, полруки оттяпаю. С тем золотишком, что мы тут надыбаем, хоть в Новосибе, хоть в Чите, хоть где можно прекрасно жить! А безрукого военком обратно в окоп нипочем не загонит…
И он полез в подвал. Костя остался ждать снаружи, отчаянно жалея о том, что Спиря так и не успел сдержать обещания, не научил его толком целиться из этой длинноствольной штуки, именуемой винтарем. Слышал Костя и другое: если ствол укоротить, то и дальность стрельбы уменьшится, и кучность тоже, зато прятать такое оружие удобней. Можно сунуть хоть под ватник. Костя положил винтовку на мерзлую травку возле крылечка и вытащил из-за пояса остро наточенную саперную лопату. Так-то оно вернее, в случае чего! Но беспокоиться оказалось не о чем. Костя понял, что Телячье Ухо не нашел в подвале священичьего дома золотишко еще до того, как его перекошенная морда высунулась из зева подвала.
– Напрасно чалились? – сочувственно спросил Костя.
– Добро похитил проклятый враг… – простонал Телячье Ухо.
– Оставь, – Костя сунул лопатку за ремень и снова взял в руки винтовку. – Чудо, что дом вообще уцелел. Какое там золото!
Всю обратную дорогу и весь остаток дня Костя слушал заунывное нытье московского вора о несметных богатствах, сокрытых старым упырем Михайло Воротиловым от Саранской губчека. О сокровищах, реквизированных из церквей еще в кровавом восемнадцатом году. О том, как Михайло Воротилов «исказился умом» и решил вернуть награбленное чекистами церкви. И не только! От себя еще Михайло добавил малую толику золотишка, а именно перстень в виде волчьей головы с большим рубином в пасти и большой золотой, украшенный рубинами крест. О том, как московский шустрила по кличке Артист рыскал по ростовским хазам, пытаясь дознаться о месте сохранения саранского клада. Много чего еще бубнил Телячье Ухо, до самой темноты расстраивался.
Ввечеру подул свежий ветерок. В ночное небо высыпались звезды, близкие, яркие, недостижимые, словно драгоценные каменья из воротиловского клада. А ближе к утру замелькали по усеянному южными созвездиями небосклону черные крыла немецких бомбардировщиков, пробудилась река, и взлетели в воздух фонтаны ледяной воды. До рассвета Костя дремал под неумолчное тарахтение зениток, но лучше уж так, чем не прекращающееся нытье Телячьего Уха.
Наутро переправа оказалась восстановленной. Костя понял это сразу, едва вышел к реке. Он неловко черпал воду котелком. Вода пахла илом, бензином и кровью. Промерзшая за ночь земля хрустела кристалликами льда у него под ногами. Утро было таким тихим, что хруст ледка оглушал вернее орудийного залпа. Солнце уже подсветило зубчатый горизонт первыми алыми лучами. Река еще тонула во мраке, но там, в текучей мгле, уже что-то двигалось. Словно в реке проснулось спавшее вековым сном чудовище, и теперь оно, разбуженное людскими бесчинствами, ожило, задвигалось, готовясь напасть. Костя поставил котелок на землю и снял с плеча винтовку. Он замер, прижимаясь плечом к ржавому бакену, припоминая слышанные краем уха рассказы лейтенанта Сидорова о выходе из киевского котла, о напастях окружения. Солнце поднялось над горизонтом, превращая ночь в серые сумерки, и Костя смог различить противоположный берег, опоры моста, полотно дороги, лежащее на них. По шаткому, дощатому настилу, проложенному кое-как за ночь, двигались войска. Костя различил силуэты лошадей, тянущих орудийные лафеты, пеших и конных людей, легковые автомобили. Все происходило, словно в немом кино, беззвучно и мучительно медленно. Войсковая колонна сходила на левый берег Дона и утекала вдоль берега к тому месту, которое на карте обозначалось поселком Ясная Поляна.
– Ты где пропал? – Костя вздрогнул, услышав шепот Спири. – Что там?
– Куда они идут? – растерянно спросил Костя. – Разве нам не будет подкрепления?
– Сан Саныч говорил о перегруппировке. Наверное, это она и есть. Так-то оно. Ты сам-то помысли: и колоннам пехоты, и танкам, и тем более батареям на конной тяге невозможно двигаться по разрушенным улицам. Разве остались у нас за спиной улицы, мостовые, тротуары, дома? Одни лишь остылые руины да воронки, да неупокоенные мертвецы…
На следующий день с острова переправились орудийный расчет с пушкой и полевая кухня с желтушным старшиной на облучке. Поели каши с мясом и с новыми силами развернули орудие в сторону дзота.
Дали залп, второй, третий. Били прямой наводкой, наверняка. Костя смотрел с изумлением, как подскакивала в воздух и опускалась на изрытую снарядами землю литая железобетонная кубышка дзота.
Лейтенант-артиллерист долго рассматривал в бинокль плоды своих усилий. Перфильев и Сидоров смотрели на него.
– Чего тебя не устраивает, бог войны? – спросил наконец Сан Саныч. – После эдакой встряски там если и жив кто, то наверняка тяжело контужен.
– Надо бы справиться… – отвечал артиллерист. – Что, если они оживут? Я на этой войне всяких чудес навидался…
Артиллерийский лейтенант, немолодой уже мужик с лицом, покрытым сивой щетиной, и мутноватыми, невыразительными глазами, приказал орудийному расчету впрягать лошадей. Сидоров попытался спорить: как же так, они, десантники, несут охранение моста, важного стратегического объекта, не имея в своем распоряжении ни одного орудия?
– Зачем так волноваться, Александр Александрович? – угрюмо отпирался артиллерист. – На том берегу считают, что Ростов чист. А у вас тут дзот ведет огонь. И который уж день! И откуда у них боеприпас? Я смотрю: у вас двое офицеров, воинское звание лейтенантов, а солдат? Я насчитал пару десятков. Слышали мы про героя – капитана Фролова. Выходит так: врет молва. Вы целым батальоном с одним дзотом сп