равиться не можете.
Артиллерист стоял в полный рост, рассматривая швы на хороших, лайковых перчатках.
– Прячешь глаза, бог войны, – усмехнулся Перфильев. – Ну что ж. Приказ есть приказ.
– …А нам приказано выдвигаться к Ясной Поляне, – подхватил артиллерист.
– Ты бы пригнулся, товарищ, – в голосе Перфильева все еще слышалась обида. – У нас не только дзот ведет огонь. У нас еще на колокольне снайпер!
Словно услышав его слова, свистнула пуля, сбив с головы артиллериста фуражку.
– Стой! – завопил тот, низко кланяясь. – Игнатьев! Наводи по колокольне.
Взяли слишком высоко. Снаряд снес купол звонницы, но стропила чудом уцелели, и колокол остался висеть на месте, не проронив ни звука.
– Всякое может быть, – задумчиво произнес Сан Саныч. – Но чтоб так метко промазать – такого не бывало еще!
Усталые кони утащили орудие по раздолбанной дороге. А на следующий день с противоположного берега к ним пришло подкрепление – рота пацанов, призванных в заволжских степях.
Перфильев смотрел на новобранцев с едва скрываемым отвращением.
– Что кривишься, Станислав? – усмехнулся Сан Саныч. – Наверное, Фролову выбирать больше не приходится. Всю шпану из Москвы выгреб, всех охотничков из сибирских дивизий собрал. Теперь придется довольствоваться сельским пролетариатом.
– Что ж поделать? – Перфильев попытался замаскировать отвращение бодрой улыбкой. – Если не поляжем, так выживем!
Они выстроились в две шеренги, под полуобрушенной стеной портового склада, среди искореженного железного лома, битого кирпича и обгорелой домашней рухляди. Полтораста крестьянских парней восемнадцати – девятнадцати лет. Им выдали зимнее обмундирование: ношеные, пережившие не одну прожарку шинели, кирзовые ботинки, обмотки. Островерхие войлочные шапки, именуемые в народе буденовками, извлеченные интендантской службой из дальних закромов, закрывали их лбы и подбородки, оставляя на поживу морозцу разнокалиберные сопливые носы. С горем пополам перепоясанная амуниция болталась на их тощих телах, словно архиерейские ризы на огородных пугалах. С видавшими виды карабинами за плечами, они совали ладони в рукава шинелей, надеясь согреться.
– Задача нашего подразделения, – произнес Перфильев, – охрана Аксайского и Темерницкого мостов от возможных диверсий. В связи с этим приказываю: приступить к строительству укреплений для отражения возможных прорывов противника.
Новобранцы смотрели на Перфильева из-под низко надвинутых буденовок голодными глазами.
– Будем воевать по воле Всевышнего с теми, кого он нам послал, и против тех, кого пригнал по наши души Сатана, – печально подтвердил, отиравшийся неподалеку Ливерпуль.
Когда дзот снова начал плеваться свинцом, новобранцы как раз занимались строительством укреплений. Сан Саныч распорядился использовать для этого обломки зданий и битый кирпич. Он зарился и на испещренную следами пуль цементную будку дзота, и посматривал с тоскливой опаской на размолоченную снарядом верхушку колокольни – все никак руки не доходили послать к церкви разведку. Надеялся Сан Саныч, что сомлели от разрывов, сбежали, умерли враги. Он ошибался. Сначала немцы положили шквальным огнем не менее десятка новобранцев, растаскивавших для строительства блиндажа бетонные фундаментные блоки ближайшего к церкви дома. Оставшиеся в живых попрятались, принялись отстреливаться. Вели огонь неумело, попусту дырявили пулями пространство вокруг дзота.
А за их спинами на исковерканных сваях моста кипела работа. Люди, словно муравьи по поваленному древесному стволу, сновали по мосту. Копошились под исковерканным настилом. От острова и обратно сновали буксиры, слышались глухие удары кувалд и молотков, что-то зудело, жужжало, шкворчало. По действующей части железнодорожного пути с острова на мост и обратно сновала дрезина. Радостную картину ударного труда на фоне ростовских руин орошал мерзенький ледяной дождичек, время от времени переходящий в мокрый снег. От темной воды тянулись миазмы сырого холода, трупного смрада и нефтяной вони. Косте постоянно хотелось есть, и он с тоской посматривал на мост, надеясь увидеть каурую клячу батальонного повара и его пышущую вкусным дымком повозку.
Тем же утром хлопотливый Велемир, примчавшийся с Темерницкого моста на заезженной, вислоухой кляче, зачитал бойцам и командирам приказ: беречь мосты, не допускать диверсий. А у них тут действующий дзот, а до линии фронта не менее десяти километров. Срамота!
– Ишь ты как! – гундел Телячье Ухо. – Видно, немец тот еще фраер! Тож приказам нашего развеликого командования повинуеца. Ишь, стрельбу-то прекратили. Ждут-пождут, когда наши труженики тыла мост восстановят и когда по нему поезда с тяжким трудом наработанным военным добром двинутся!
На его слова отозвалась обезглавленная колокольня. Хлопков выстрелов никто не слышал, но кобыла под Велемиром пала. Сам политрук чудом уцелел, сдернутый с седла вовремя подоспевшим Костей. Вовка Спиридонов тоже оказался молодцом, не промазал, не помешала ему туманная дымка, застилавшая небо. Колокол на звоннице снова загудел, наполняя речную долину похоронным гулом.
– Ах мать ее, колокольную! – зарычал Сан Саныч. – Слушай мой приказ! Пр-р-рекр-р-ратить все работы по возведению укреплений до полного уничтожения вражеского дзота!
– Можно подобраться по-тихому и всех попросту перерезать, – тихо предложил Костя.
– Липатов, обращайся по уставу, – угрюмо буркнул Сан Саныч.
– Пацанчик прав, ваше благородие, – поддержал Костю Телячье Ухо. – Их уж можно брать и без атак. Едва теплые они. Скоро и без нашего пособничества богу души отдадут. Я думал думу и надумал, как расковырять этот дзот! Ваше бла… Товарищ старший лейтенант!
– Пойдут Спиридонов, Кривошеев и Липатов, – голос Сан Саныча на этот раз дрогнул. – Но не сейчас, а после ночи, под утро. Остальных смысла нет…
Он покосился в сторону удрученно молчавших новобранцев.
– Пусть еще поживут… Может, и пообвыкнутся… Эх, солдатами не рождаются. А ты чего вылупился, Пимен? Мать твою колокольню! Смотри, старшина с кухней!
Чугунный тарантас, дымящий прогорелой трубой, тащила молодая, мелковатая лошаденка, шустренькая и непугливая. Широкие колеса вязли в волглой грязюке, и старшина в новенькой каске и перепачканном фартуке, истово матерясь, помогал коняге вытянуть повозку на пологий берег.
Едва Пимен схватил поварскую кобылку под уздцы, в железный бок повозки ударила первая пуля. Вторая, свистнув у старшины над ухом, попала в дымящую трубу. Кусок прогорелой жести отскочил в сторону и ударил лошадку по загривку. Коняшка понесла. Проявляя недюжинную силу и прыть, тонконогая трехлетка неизвестных кровей таскала по размокшей грязи полевую кухню. Из отверстия в чугунном боку топки валил дым.
– Дрянь у немцев снайпера. Так-то оно, – шмыгнул носом Спиря. – Мог ведь первой пулей лошадь свалить, а второй – повара. А так, что оно получилось? Хулиганское баловство и напрасная трата патронов!
Они сидели на дне окопа рядом, грея лица над горячим мясным варевом. Над их головами, на поверхности земли дробно сыпал отборным матом старшина. Под аккомпанемент молоточка, при помощи которого Верещагин пытался залатать пострадавший от снайперских пуль корпус полевой кухни, Сан Саныч и Перфильев строили планы ликвидации дзота и злополучного снайпера.
– Оно не стоит таких уж планов, правда, москвич? – проговорил Спиря. – Плевое дело, правда?
– О да! – Костя сунул ложку под обмотки. – Если дядя Гога в деле, то любое дело становится плевым…
Над окопами второго взвода висел дух хорошей солдатской еды: перловой, в меру приправленной маслицем, каши, хорошо проваренной говядины и свежеиспеченного, не успевшего еще остыть хлеба. Сытый Спиря залег на стреме, уставил дуло своей винтовки на злосчастную колокольню. Частенько прикладывался к прицелу, пытаясь уловить малейшее движение там, на продуваемой всеми ветрами звоннице.
– Эх, жалко мне его, – приговаривал Спиря. – Ой, жалко!
– Кого? – вяло спросил Костя.
– Да снайпера этого. Ни пожрать, ни опорожниться ему толком… И так сколь уж дней…
– Возлюби врага своего, как друга, – внезапно проговорил Пимен, примостившийся со своим котелком неподалеку от них.
– Возлюбить, наверное, я не смогу, – отозвался Спиря. – Но и ненавидеть не стану. Потому как от ненависти рука дрожит и пулю мимо цели пускает. А с жалостью в сердце я его вернее избавлю от мук…
– Нет, стрелок из тебя никакой, – вздохнул Спиря. – Я ж говорю тебе: задерживай дыхание! А ты пыхтишь, как перегретый чугунок, да еще плечом дергаешь. Лежи тихо!
И Спиря хлопнул его ладонью по спине. Костя напрягся, задержал дыхание и нажал на курок.
Они не расслышали, как пуля ударила в кирпичную кладку колокольни, не видели, как свинец выбил из кирпичной кладки оранжевые осколки.
Ответ последовал незамедлительно. В щели амбразуры дзота, прилепившегося к стене колокольни, расцвел огненный цветок. Пулеметная очередь, щедро оросившая свинцом их траншею, застлала белый свет мелкой земляной пылью.
– Да не дергай ты! – взвыл Спиря, сползая с бруствера. – Не дергай курок, а мягко тяни. Тяни на себя, с жалостью!
Они улеглись на дне старой воронки лицом к лицу, Костя на левый бок, Спиря – на правый.
Закурили.
– Слушай, – тихо спросил Спиря. – А зачем это вы с дядей Гогой вокруг поповского домика шастали?
– Клад искали.
– Да ладно! Какой тут клад? – хохотнул Спиря. – Нешто короб водки да коляску колбасы? А может, варенья или брусники сушеной?
– Золото. Именной перстень старого московского вора. Символ власти над воровским миром. Романтика!
– Эх, не растет в этих местах брусника. Так-то оно! – Спиря горестно вздохнул.
– Эй, пацаны! – над краем воронки нависла покрытая каской ушастая голова Телячьего Уха. – Щас самый раз выползать. Я до дзота полезу, а вы уж снайпером займитесь. Ты, Длинный, лазать большой мастак. А я-то старый и высоты боюсь…