Гаша желала бы обратиться в камень. Ах, если б можно было окаменеть, потерять чувствительность, утратить возможность думать и двигаться и стоять здесь, в бывшем кабинете директора горьководсткой начальной школы. Стоять монументом до скончания веков.
– Аминь… – едва слышно произнесла Гаша.
– Правильно! – рявкнул Зибель. – Молитесь за ваших соплеменников! Они бессердные, безбожные твари! Р-р-рабска пор-р-рода!
– Наверное, вы слишком поторопились… наверное, не стоило… – Отто говорил едва слышно и на родном языке. Гаша обернулась на его голос. Они были почти одного роста, но она впервые за долгие недели их знакомства прямо посмотрела в его глаза. В сумеречном, зимнем свете они казались иссиня-фиалковыми, сверкающими и холодными.
Внезапно дверь, ведущая в коридор, приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова в толстом клетчатом платке. Плаксивый тенорок проблеял:
– Ваше сиятс-с-ство! Донес-с-сение извольте ли принять? Dringende Nachrichten![48]
Гаша вздрогнула. Этот самый детский тенорок слышала она, сидя в лютую стужу на дне ямы…
В кабинет Зибеля просунулся остренький нос, следом за ним протиснулась согбенная фигура, подпертая кривой клюкой. Узкое, словно шило, тело сотрясалось в нервном ознобе. Юркие глазки обшарили внутренность комнаты. А взгляд-то пронзительный, колючий, зоркий! Метр за метром он исследовал комнату, пока наконец не споткнулся о Гашу.
– Его сиятс-с-ство занятыми изволят быть. Дос-с-сада. Ретируюсь!
И существо в клетчатом платке, колотя в пол клюкой, убралось за дверь.
– Уродив? Так? – Зибель уставился на Гашу. – So nennen wir diese Personen in Ihrem Land?[49]
– Юродивый, – тихо ответила Гаша, – ist das юродивый. Но только…
Она запнулась. Гаша слышала, как за дверью дробно постукивает клюка и хлюпает простуженный нос.
– Ihr Bedauern. Sie sind sehr nachsichtig. Auch Verbrechen[50], – проговорила она наконец.
– Это наш лучший агент! – хмыкнул Зибель. – Уродив может делать все! Может гадить на паперти, как пес! Всюду ходит, ему подают, ему помогают! Итак, вы слышали голос покусителя? Чей? Вы видели врага? Кто он? Вы знаете?
Гаша глянула на Отто и отвечала со всей возможной решительностью:
– Ja, hörte ich eine Stimme[51].
– Говорить на русски, фройляйн! – поощрительно кивнул Зибель.
– Я слышала голос, – повторила Гаша. – Но было темно, холодно, и я была напугана. Полагаю, что это была галлюцинация.
– Почему фройляйн так думает? Такое было уже с ней? Фройляйн слышала раньше голоса, которых нет?
Гаша потупилась.
– Бывало… После бомбежек, знаете ли… А теперь я все забыла.
Она чувствовала, как Отто наливается гневом.
– На сумасшедшую вы не похожи, – Зибель заметно поскучнел. – Городите, как хотите. Бог вам!
Зибель поманил Отто рукой, приглашая отойти в сторону от Гаши, к окну. Они тихо переговаривались на немецком языке. Гаша отвернулась, искренне старясь не прислушиваться. Она слышала обрывки фраз, имена Аврора и Эдуард. Зибель щедро сдабривал речь площадной бранью немецкой и русской. Гаша поняла главное: случилась большая неприятность. В окрестностях Горькой Воды объявились партизаны, и Зибель связывает нападение на Гашу с их появлением.
Рука об руку с Отто они вышли в приемную. Рейнбрюнер простился с ними коротким жестом, едва подняв лицо от бумаг. В воздухе приемной еще висел уксусно-перегарный аромат – запах странного существа в клетчатом платке.
– Ступай, ягодка, – Отто словно заново вспомнил русский язык. – Я должен искать Аврору… Она пропала… Я должен!
И он выпроводил Гашу на крыльцо.
В больничной лаборатории Гаша чувствовала себя вольготно. Свободы оказалось много больше, чем в прошлой жизни, в киевской клинике, где она работала лаборанткой. В госпитале Горькой Воды, в препараторской и автоклавной, на стеллажах и в шкафчиках она разложила все необходимое для ее работы, как ей нравилось. Пипетки, пробирки, чашки Петри, ватно-марлевые пробки для плоскодонных колб, квадратные листы пергаментной бумаги, предметные стекла, реактивы для окрашивания мазков – все хранилось на своих местах в идеальном порядке, всего было вдоволь. На дверцу каждого шкафчика, на ящики столов она наклеила этикетки на немецком языке. Чудачества начальствующего над ней доктора Курта Кляйбера ничуть не стесняли ее. По требованию доктора Гаша проткнула шилом толстые, в синюю линейку тетради, прошила каждую бечевкой, пронумеровала страницы.
– Это для порядка, фройляйн! – говорил доктор Кляйбер. – Скоро прибудут новые пациенты, а нам необходимо будет вести подробные записи. И вам, милая фройляйн, надо записывать все подробно: сколько посуды перемыли, сколько простерилизовали. Кроме этого, необходимо в особом журнале фиксировать показания манометра. Доктор Кун должен быть уверен в качестве стерилизации. Хорошо ли вы понимаете мою речь, милая фройляйн?
– О да, господин доктор, – отвечала Гаша. – Я вас понимаю. Каждое слово.
– Доктор Кун хвалит вас, – доктор Кляйбер сверлил ее водянистым, невыразительным взглядом. – Коллега утверждает: фройляйн Глафьирья делает хорошо все, за что берется. Буквально все! Я рад, что даже в этой дикой стране, населенной странными людьми, мы нашли единомышленников.
Доктор Кляйбер повадился приходить к ней в лабораторию по утрам. Дисциплинированный и аккуратный, надевал при входе в помещение бахилы, халат и шапочку, усаживался за стол перед окном и принимался за работу. Он тщательно просматривал записи, сделанные Гашей за предыдущий день, и в конце каждой страницы лабораторного журнала ставил свою заковыристую подпись. Выполнив эту работу, он еще долго не покидал помещение лаборатории, расхаживал взад и вперед по крашеному, дощатому полу, неловко выбрасывая в стороны плоские стопы. Доктор Кляйбер рассуждал, доктор Кляйбер задавал вопросы, доктор Кляйбер, впрочем, не требовал к себе особого внимания. Гаша вполне могла позволить себе повернуться к доктору спиной и отвечать небрежно, рассеянно глядя в окно, на больничный двор. В конце концов, устав шагать по дощатому полу, доктор останавливался рядом с нею, умолкал, наблюдая течение жизни за окном. Там больничный истопник Никодимушка колол дрова, там охранник – эсэсман и его пес несли службу возле ворот. Мимо окна проходили люди в белых халатах, надетых поверх военной формы Венгерского корпуса. Больных видно не было. Гаша знала, что все пациенты доктора Отто умерли и снесены на кладбище. Опыт, поставленный доктором, не удался, лекарство, изобретенное им, не дало ожидаемого эффекта. Теперь доктор Отто целые дни проводил в реакторной, изготавливая новую партию препарата.
В тот день Гаша намеревалась наведаться в реакторную. С самого утра Фекет притащил ей записку. На листе писчей бумаги размашистым подчерком Отто было выражено пожелание видеть фройляйн еще засветло для конфиденциального совещания. Гаша изумилась: и время свидания и текст, написанный Отто на русском языке, – все казалось ей необычным. Но самым странным казалось другое: доктор Отто еще вчера отбыл из Горькой Воды в неизвестном направлении по каким-то неотложным делам. К чему эта записка?
Реакторная – таинственное помещение, доступ в которое был открыт только для самого доктора Отто да для его коллеги из Венского университета – доктора Рерхена. Именно ради этого секретного помещения, как полагала Гаша, и стоял возле ворот эсесовец с собакой, именно ради реакторной территорию больницы обнесли высоким забором с несколькими рядами колючей проволоки. Гаша знала, что с наружной стороны ограды, за воротами, по периметру забора расставлены посты автоматчиков, подчиненных штурмбаннфюреру Зибелю. А вот и он сам, легок на помине, эсэсман распахнул ворота перед его «мерседесом». Сопровождаемый вооруженным до зубов эскортом на пяти мотоциклах, штурмбаннфюрер Герберт Зибель вкатил на больничный двор. Следом громыхала разболтанными бортами трофейная русская полуторка. Через минуту больничный двор, наполнился суетой и криками людей, запахло автомобильным выхлопом. С кузова полуторки посыпались автоматчики в черных шинелях с эмблемой особой дивизии СС вперемешку со служаками Венгерского корпуса. Всего не менее пятнадцати человек. Много! Доктор Кляйбер заволновался, выбежал в раздевалку. Через пару минут Гаша уже видела и его за окном, на больничном дворе, разговаривающим с Зибелем. Доктор Кляйбер успел и шинель надеть, и фуражку, и портупею затянул, как полагается, по форме. Чудак так и стоял, посреди больничного двора, одетый в униформу, в больничных бахилах поверх юфтевых офицерских сапог.
Из машины вышла безупречная дама. Зеленовато-коричневая полевая униформа Венгерского корпуса сидела на ней, как вечерний туалет. Та самая Аврора! Невеста Отто! Правда, шинелька казалась грязноватой, а изящную головку Авроры покрывал старый, клетчатый шерстяной платок, явно в чужой головы. В прошлую, случайную встречу на одной из уличек Горькой Воды, Гаша успела рассмотреть ее. Ну что тут скажешь? Модная дама, счастливая, веселая, отважная, стильная. Гаша знала наперед: фройляйн Аврора – невеста доктора Отто. Слухи о ее прибытии в Горькую Воду и драматических событиях, сопровождавших это прибытие, сообщила Гаше молчаливая Клавдия. Сообщила, нарочито тараща глаза и загадочно улыбаясь. Тогда, месяц назад, Гаша предполагала, что поздние свидания с Отто прекратятся. Однако вышло наоборот. Гашины визиты на двор Мрии-бобылихи продолжались. Клавдия почему-то решила, будто Гаша должна быть в курсе всех перемещений прекрасной Авроры. А невеста Отто колесила по округе так неосмотрительно, словно была не фронтовым корреспондентом на театре боевых действий, а туристкой.