Костя не видел, как вздрогнули и переглянулись Сан Саныч и Лаптев, как досадливо поморщился старлей, как брезгливо сплюнул старшина.
– А вот теперь я и танки вижу… – внезапно сказал Костя и умолк надолго.
– Ну что? Давай-ка, парень, сюда бинокль! – на этот раз Сан Саныч заволновался не на шутку.
– Я считаю… – рассеянно ответил Костя. – Вижу двадцать…
Но Сан Саныч уже отобрал у него бинокль. Он долго морщил тонкий нос, рассматривая вражеские позиции, пока не отнял бинокль от глаз.
– Я вижу два танка, – пробормотал он, недоуменно посматривая на Костю.
– Остальные замаскированы, – нехотя отозвался тот.
– Из тебя получится толковый офицер, Липатов, – Сан Саныч вперил в Костю пронзительный, строгий взгляд. – Если, конечно, выживешь…
К вечеру на передовую прибыл самый известный человек в дивизии – майор НКВД Валентин Георгиевич Суэтин. Он прибыл безо всякой помпы, прикатил на эмке в сопровождении полувзвода автоматчиков на мотоциклах. Воропаев заволновался, закряхтел и тут же напросился в дневальные. Пимен, громыхая котелком с предусмотрительно сбереженной с вечера кашей, утек в дальний конец траншеи, но был безжалостно извлечен оттуда все тем же Воропаевым. Петька с нескрываемым наслаждением конвоировал перетрухавшего Пимена к командирскому блиндажу.
– Шевели мослами, богомолец, – приговаривал он, понукая подконвойного штыком. – Там весь комсостав в сборе, тебя дожидают…
Костя, как бы невзначай, поплелся следом. Воропаев, наслаждаясь, затолкал вяло упиравшегося Пимена за дощатую, провисшую дверь блиндажа и сам стал на часах.
– Чего там, Петька? – равнодушно спросил Костя.
– Ступай мимо, – ответил Воропаев. – Тебя до суда не звали.
– Меня да не звали? – усмехнулся Костя. – Ну ничего, я тут подожду. Позовут, а я тут как тут. Это чтоб тебе, служивый, не бегать, мозоли трудовые не дырявить.
– Чего? – набычился Петька.
– Освободить тебя желаю от лишних забот, – и Костя как бы невзначай извлек из кармана блестящую бирюльку, отрытую Телячьим ухом в Ростовских завалах.
– Чегой-то? – насторожился Петька.
– Дай в щелку посмотреть…
– На чо?
– На Суэтина. Любопытно. Ребята говорят – оч-чень грозен.
– Да чо там… – Петька шмыгнул носом. – У тя токо одна?
– Не-е-е…
Костя спрыгнул в окоп. Всего пара шагов отделяла его от заветной двери. Костя прислушался. Там внутри было муторно, подло и тяжко. Отчего-то отчаянно страдал Сан Саныч, Велемир явно трусил, а Фролов изрыгал потоки ярости. Но Суэтин?
– Каков он? – сказал Костя вслух.
– Сколь дашь?
– Две.
– Тю-ю-ю!
– Ноздри две! – Костя засмеялся. – В каждую – щепоть табаку.
– А цацек?
– Цацек – целый карман.
– Мародер? – Петька нащурил глаза, выставил перед собой винтаря, уперся штыком Косте в грудь.
Костя вытащил из кармана три империала, подбросил на ладони, поймал, сунул Петьке под нос распахнутую пятерню.
– Н-н-на! Вишь, плюгавый: три орла выпало.
Глаза Петьки запрыгали так борзо, что Косте почудилось: еще немного – и выскочат бесстыжие буркалы из орбит да и упадут в белесую пыль на дно траншеи. Костя отжал его в сторону плечом, глянул в щель между досками.
Суэтин оказался так себе мужичок, ничем не примечательный, весь водянистый какой-то, словно полустертый рисунок. Костя прислушался.
– Либерализм тут развел батальонный политрук, – у Суэтина был низкий, рокочущий, опереточный баритон. – На передовой! В самом горниле схватки с фашизмом! Отдел имеет информацию о том, какие разговоры ведутся в батальоне. Это и в твою сторону минус, Фролов.
– У нас потери – восемьдесят процентов личного состава за пять месяцев, – голос Фролова звучал твердо, но в нем слышались обертона едва сдерживаемого гнева. – Если ты считаешь, что Абросимова надо расстреливать – я подчинюсь.
Костя услышал шум – Фролов поднялся с места, а Пимен начал потихоньку подвывать.
– Раз вы настаиваете на расстреле… – голос Велемира дрогнул.
– Мы приняли коллективное решение, основанное на фактах, – прервал его Суэтин.
– Завтра нам идти в бой, – глухо проговорил Фролов. – За этой вон переплюйкой… вы видели ее, товарищ майор? Там идет полным ходом перегруппировка фашистских войск… завтра на нас пойдут танки… пусть уж фашист рассудит кто тут прав, а кто виновен…
– Все в руках Господних… – едва слышно прошептал Пимен.
– А-а-а-а! – взревел Суэтин. – Выношу вопрос на голосование! Кто за то, чтобы применить к рядовому Пимену Евстратовичу Абросимову высшую меру пресечения?
В блиндаже возникла тишина. Она росла и ширилась, тяжелела и уплотнялась, приобретая зримые очертания, цвет и запах. Запах страха, с тонами гнева и безысходной, смертной тоски сочился сквозь щели дощатой двери. Тишина вздулась безобразной опухолью, слово плохая налившаяся гноем рана.
– Единогласно! – провозгласил Суэтин.
– Товарищ майор, Валентин Георгиевич. Расстрельная команда при тебе. Приведем приговор в исполнение незамедлительно? – Костя услышал в голосе политрука рыдание.
– Нет! – рявкнул Суэтин.
В блиндаже что-то с грохотом упало, послышались тяжелые шаги, возня.
– Не увиливайте товарищи батальонный командир и политрук. Приговор полевого суда приведут в исполнение те, кого он предал!
Косте вдруг сделалось томно. Папироска, словно неродная, повисла на нижней губе, да и потухла. Костя дрогнул, очнулся, сплюнул и, грязно выругавшись, полез вон из траншеи.
Фролов не хотел откладывать дело. Сан Саныч просил его повременить, но просил как-то робко, ненастойчиво, без надежды на успех. Просил с оглядкой на Мокрый Чалтырь. Но противник молчал. Наступление сумерек не умерило зноя. Раскаленная степь лежала перед ними мертвым-мертва. В темнеющих небесах разгорались звезды.
– Расстреливают обычно на рассвете… – проговорил Сан Саныч.
– Строй третий взвод! – рыкнул Фролов. – Делай дело, Сидоров, пока Суэтин не отбыл в штаб дивизии.
Но Суэтин смотреть на расстрел не захотел. Укатил со своим полувзводом, поднял пыль столбом. С противоположной стороны реки по его эскорту выпустили пару снарядов из малого калибра и на том успокоились. Костя смотрел, как оседает дымное облако в том месте, где разорвался последний снаряд, как выныривают из его чрева майорская эмка и ее эскорт.
– Из миномета надо было, – Костя обернулся на голос.
Товарищи смотрели мимо него туда, где чернели тени руин ростовского пригорода. Кто это сказал? Или ему послышалось?
– Командование рас… операцией беру на себя, – голос Сан Саныча ударил в Костины уши, подобно барабанной дроби. – Мечтаешь? Молодой еще…
Костя глянул в глаза старлея, поймал жесткий, острый, словно шило, взгляд. На сколько лет Сидоров старше его самого? Три, четыре года? Не больше.
– Заряжай винтовку, сержант. Приводим приговор в исполнение. Третья рота! Стройся! – Сан Саныч встал на левом фланге, закурил.
Пимен стоял на коленях со связанными назад руками. Верхнюю часть его лица Лаптев завязал добытым неизвестно где цветастым бабьим платком. Губы Пимена шевелились, он молился. Тщедушное и сутулое, его туловище раскачивалось из стороны в сторону, словно колеблемое ветром деревце. Перед расстрелом добряк Лаптев накатил ему стакан водки.
– Луче б нас оделил водярой, – ворчал Воропаев. – На что приговоренному за чуждые идеи предателю водка? Эх, инда ссохлася моя утроба от тоски!
И Воропаев взвел затвор винтаря.
– За что его осудили? – тихо спросил Спиря.
– За Перфильева, – ответил Костя. – Молчи, братан, иначе встанешь с ним рядом.
Сан Саныч бросил окурок под ноги.
– Целься!
Они подняли винтовки.
– Огонь!
Костя не видел, как Пимен упал. Он не слышал, как Лаптев и Воропаев хоронили его. Последнее, что Костя помнил из случившегося в тот день, – это низкое черное небо и медленное вращение большого ковша над своей головой.
Костя спал, как обычно, беспокойно, вытянувшись во весь рост на спине, просыпаясь каждый час, чтобы прислушаться к обманчивой тишине. И всякий раз, просыпаясь, он смотрел, как наклоняется над его головой большой ковш, как течет, как разливается над степью душная ночь.
А на рассвете в небо взвились ракеты, и танки, глухо рокоча, начали переправу через Мокрый Чалтырь. Поначалу танков было очень много, но к полудню, когда солнце разогрело броню и превратило орудийные лафеты в раскаленные сковороды, бой иссяк. По обоим берегам истерзанной взрывами реки чадили почерневшие трупы танков. В ноздри лез навязчивый запах гари. Белая пыль побурела от крови. Трупы лежали повсюду. Во взводе их осталось четверо, но это если принимать в расчет Спирино противотанковое ружье. А так трое: Костя, Вовка и Воропаев. От старшины Лаптева не осталось даже ременной пряжки. Его разнесло взрывом на глазах у Кости. Патронов совсем не осталось. Костя собрался на вылазку. В ста метрах от их окопа лежали трое мертвых немцев. Все трое при автоматах и с сумками. Что в тех сумках? Еда, патроны? И то и другое им необходимо.
С высотки притащился смертельной усталый Ливерпуль. Он упал на дно окопа и оставался недвижим до тех пор, пока Сан Саныч не вылил ему на лицо котелок пахнущей соляркой воды.
– На батарее еще есть связь… – обожженная солнцем кожа на губах Ливерпуля потрескалась и сочилась сукровицей. Он морщился от боли, но тараторил без умолку: –…два орудия целы… на два орудия пять снарядов… но связь с дивизией есть… есть приказ нам отходить… все ушли за реку… Ростов пуст… Ростов пуст…
– Надо отбиться и уходить к мостам.
– Да вроде не от кого отбиваться… – заметил Ливерпуль устало.
– Како же! – фыркнул Воропаев. – Он опять преть. Танк да пехтура за ним. И откудать их столько? Рожають они их прям в окопах?
– Отправляйся туда, Ливерпуль, – Фролов устало махнул рукой в сторону Ростова. – Посмотри что к чему. Может, связь, а?..
– Ты предлагаешь мне таки переделаться из связиста в разведчика? – Ливерпуль бросил на Фролова печальный взгляд. – И еще: при моем рождении ребе Яков посоветовал моей маме назвать меня Менахемом, в честь…