Отто привык к этому месту. Вот зарешеченные окна лаборатории. Вот беленая стена больничного корпуса, его деревянное крылечко, балясины, резной козырек, оббитая дерматином дверь. Рядом с крыльцом, вдоль стены длинная скамья. На ней плечом к плечу сидят двое: мужчина и женщина. Мужчина – его пациент, лабораторный материал. Завидев его, Отто испытал странную радость. Наверное, такую радость испытывает одаренный ваятель, завершив свою первую статую. Парень все еще жив, а значит, его эксперимент хоть отчасти, но удался. Впрочем, нечаянная радость мгновенно улетучилась, ведь второй из выживших пациентов, белобрысый, могучий детина, так и не встает. Оба молоды, без органических изменений в организме, но как по-разному реагируют на его препарат! Рядам с парнем женщина в валяных сапогах и длинном, драповом пальто, стройная, высокая и самоотверженная. Из-под белого убора сестры милосердия змеится толстая коса. Русская женщина Глафьирья – фея из прошлой жизни, более осмысленной и счастливой, озаренной надеждами.
– Завьялинька, бальясинька… – пробормотал Отто, покидая «кюбельваген».
Запахивая шинель, он быстро зашагал к крылечку. Отто отчаянно захотелось поближе посмотреть на солдата, заговорить с ним на родном ему, на русском языке. Собственными глазами еще раз убедиться в отсутствии малейших признаков треклятого цирроза печени.
Тело солдата покрывала полосатая, провонявшая карболкой пижама. На плечи его была накинута шинель явно с чужого плеча, слишком короткая и широкая для него. Полы шинели побурели и стояли колом от запекшейся крови. Ноги его были обуты в кирзовые ботинки на босу ногу, без шнурков со стоптанными задниками. Солдат сидел на скамейке в неудобной позе, немного откинув голову назад, прислонив затылок к выбеленной стене. Ладони его покоились на коленях. Длинные пальцы подрагивали, когда женщина подносила к его губам ложку с варевом. Простую оловянную миску она держала на коленях. От миски кверху поднимался ароматный парок. Парень шумно вдыхал его и улыбался. Его темные волосы с первыми искрами седины, резкие брови, крупные рот и нос казались бледнее белой стены. Женщина дула на ложку, подносила ее к приоткрытым губам парня и резким, точным движением отправляла пищу ему в рот. Кадык парня приходил в движение, он глотал, медленно облизывал губы и снова размыкал их.
Отто остановился возле них, обдумывая начало фразы. Гаша подняла на него глаза. Она, как обычно, немного смутилась, щеки ее слегка порозовели. Она поставила миску рядом с собой на скамью, приподнялась, произнесла свою обычную фразу:
– Guten Tag! Das Wetter ist heute besser als gestern![63]
– Дела хороши, фройляйн? – Отто приветливо улыбнулся. – Ваш воспитанник… подопекун… друг… здоровеет vor[64].
– О, господин Отто! Вы делаете большие успехи!
Не снимая с руки перчатки, он потрепал Гашу по щеке.
– Ich bin wirklich leid, dass unser Treffen beendet. Jetzt, nach dem Besuch, dachte ich plötzlich: wenn wir nicht die russische Sprachkurse nicht erneuern?[65] Как скажете?
– Как вам будет угодно! – ответила она, но щеки ее почему-то побледнели.
Странно! В прежние времена, осенью, она вспыхивала как заря, стоило только ему обратиться к ней прилюдно.
– Итак, вечером, как обычно, сегодня, как стемнеет, урок, чисто… часто…
– …Чистописания, – подсказал солдат и добавил, переведя дух: – Мы читали, мы писали, наши пальчики устали, но сейчас мы отдохнем и тогда вас всех убьем…
– Es ist nur reimt! Einfache kindlichen Reime! Ich verstehe nicht, was es ist… er sprach…[66] – она заметно волновалась и сделалась еще бледнее.
– Гаченка, Глафьирья… – Отто старался говорить как можно ласковей. – Волнование не стоит! Не о чем! Вечер – занятия. Снова, как раньше! Жду!
Отто наклонился к солдату. Тот по-прежнему сидел прямо, уперев затылок в больничную стену и не снимая рук с коленей. Глаза солдата были полуприкрыты. Отто одной рукой взял его за подбородок, а другой оттянул книзу сначала левое нижнее веко, потом правое.
– Поширее… – проговорил Отто.
Парень улыбнулся, показывая ровные белые зубы.
– Она раздвинет широко. Тебе будет удобно и приятно…
– Keine Spur von Gelb. Es scheint, dass er gesund ist. Das ist einfach Unsinn…[67] Что он иметь в виду, фройляйн?
– Этого пока не могу, – вздохнул солдат. – Болен, знаете ли, нездоров. Но когда выздоровлю, засажу так, что кое-кому небо с овчинку покажется!
– Овичинка… – рассеянно повторил Отто. – Öffnen Sie den Mund[68].
И солдат послушно выполнил приказание.
– Keine Anzeichen… Nein Zirrhose oder Gelbsucht[69], – констатировал Отто. – Nehmen Sie die Analyse von Blut. Die Ergebnisse von meinem Schreibtisch heute Abend. Was machen Sie ihn dort Fütterung aus einer Schüssel? Hühnerbrühe? Sehr gut! Weiter! Ich muss frisches Rindfleisch Fekete bekommen…[70]
Солдат притих, прикрыл глаза, сомкнул губы и, кажется, перестал дышать.
– Надо бы осмотреть его со стетоскопом, – озабоченно проговорил Отто. – Это настоящий феномен. Он, конечно, ослаблен, но, по-моему, совершенно здоров.
Отто полагал, что продолжает говорить по-русски, но незаметно для себя самого он перешел на родной язык. Мысли доктора унеслись далеко-далеко от Горькой Воды, в Венский университет. Воображение рисовало ему кафедру в большом зале, на медицинском факультете. В первых рядах светила науки, доктора Венцель, Фердинан, Шмауль и он, Отто, на почетном месте докладчика.
– Вечером, господин Отто… вечером результаты анализа будут у вас на столе, но я сама… я… – она обращалась к нему на немецком языке, но говорила быстро, часто сбиваясь, словно забывая слова. И еще: украдкой она все время посматривала на солдата, будто побаивалась его. А солдат задремал, согретый ласковыми, полуденными лучами. Он уронил голову на грудь, рот его приоткрылся, с уголка губ сбегала тонкая струйка слюны.
– Чуть позже я приду осмотреть второго, – строго заявил Отто. – А этого вы уведите с улицы. Нам не нужна простуда!
Окрыленный, Отто поспешил к реакторной. Краем глаза он заметил, как Гаша склонилась над солдатом, как тот быстро пробудился ото сна, как оттолкнул ее руки и бросил короткое слово. Неужто бранное? Отто вздохнул. Тяготы войны наложили на каждого из них свою печать. Вот и этот солдат изувечен. Не только тело его страдает, балансируя между жизнью и смертью, но и душа… но и душа…
Отто вошел в помещение реакторной. В ноздри ударил знакомый запах разогретого субстрата.
Сзади Фекет оглушительно стучал сапогами по дощатому полу.
– Ты обратил внимание, Фекет? – проговорил Отто. – Русский, а черты лица правильные. Странно.
– У фройляйн Глафьирьи тоже правильные черты лица. А с тех пор, как вы сорвали сургуч с ее отверстия, она стала еще правильней.
– Что ты несешь? – Отто замер.
– Я? – усищи Фекета поднялись кверху. – Да разве ж то секрет? В здешних местах каждый знает, сколько у соседа на огороде репок взошло. А уж кто, кому, как и когда вставляет, об этом и подавно известно.
– Вставляет?
– Ну да! Только русские называют это по-другому. Разве фройляйн Глафьирья не рассказала вам? Да что ж вы так расстроились? Право, не из-за чего!
– Я? – Отто с трудом отдышался. – А фройляйн Аврора…
– Ну-у-у-у! – Фекет закатил глаза. – В здешних местах это не является большим грехом. Наоборот. Чем больше женщин у кавалера, тем больше ему почета. А если сразу двух, то это уж…
– Заткнись! – рявкнул Отто.
Фекет, не скрывая улыбки, выкатился за дверь. Отто еще долго слышал его веселую перебранку с часовым.
Отто схватил со стола свежий отчет доктора Рерхена. Результаты осмотров, данные о температуре и параметрах крови пациентов. В обоих случаях наблюдалась позитивная динамика. Отто достал из шкафа истории болезней умерших солдат. Попробовал сопоставить. Выходила полная несуразица. Тогда он достал копию письма, писанного им доктору Венцелю весной прошлого, 1942 года. Тогда после серии экспериментов над добровольцами, тяжело раненными воинами рейха, он понял, что зашел в тупик.
Проанализировав информацию, Отто совершенно растерялся. Он написал доктору Венцелю в Вену. Вместе с письмом отправил краткий реферат по результатам прошлогодних работ и некоторое время с нетерпением ждал ответа. Летом, когда из Ростова прибыл новый материал для исследований, он продолжил эксперимент на свой страх и риск. Риск оказался неоправданным. Даже те больные, что поначалу шли на поправку, впоследствии быстро умирали. Минула осень, подошла к концу зима, а ответа из Вены все не было. Нетерпение Отто сменилось безнадежностью. Настроение работать пропало, он вводил одну модификацию за другой, очищал препарат, пересевал культуру-продуцент на другие субстраты. Часто работал по наитию, не столько анализируя, сколько угадывая. Вечерами он подолгу просиживал в реакторной, уронив седеющую голову на руки. Вновь и вновь пересматривал записи, но смысл написанного ускользал от него.
В течение всей зимы Аврора являлась в госпиталь по вечерам. Сначала она подходила к окну реакторной и смотрела на него через оконное стекло. Скребла по нему ноготком. Потом неслышно заходила в сени и долго топала там валяными сапогами, отрясая с них снег. Аврора показывала ему отпечатки снимков, все одно и то же: заваленные снегом обочины проселков, санные колеи, сгоревшие хаты, покрытые копотью печные трубы, бабы в платках, старики в ватниках, лица детей со старческой безнадежностью в глазах, усталые, напряженные лица венгерских солдат, наигранно надменные улыбки пруссаков, итальянцы в нелепых русских картузах, именуемых ушанками. И все на белом фоне, и всюду снег, и ничего, кроме снега. Изредка Аврора приносила газетные листы. Он рассматривал колонки текста, иллюстрированные ее снимками. Опять одно и то же: бравые солдаты, перепоясанные накрест портупеями, в касках или пилотках с наушниками, отчаянно дымящая жестяной трубой полевая кухня, толпа голодных поселян с мисками и котелками. Аврора не просила ни о чем, не требовала его внимания. Одетая в коричневую полевую форму, она сделалась иной, перестала волновать. Столичный шарм затерся, истощился, ослабел, как истаивает печное тепло к утру. Даже знакомый запах ее тела не мог отвлечь его от неотвязных мыслей о неудачной работе.