– Ты снова куришь…
– Я и не бросала. Просто тут удалось добыть… Кляйбер помог, позаботился…
Она снова затопала валяными сапогами, и доски крыльца отозвались ей печальным гулом. Под внимательным приглядом бобылихи она скользнула в горницу. Отто задержался.
– Как быть с баней-то? – спросила Мрия.
– Сожги, – отозвался Отто и добавил по-венгерски: – Эй, Фекет! Проследи, чтобы нас не беспокоили!
– Слушаю и повинуюсь, господин Отто! – ехидно отозвалась мартовская ночь.
Силы оставили Отто внезапно, и он еще долго бродил вокруг «кюбельвагена», до тех пор, пока Фекет не запросился на окраину села в гараж.
– Отпустите, доктор, – бормотал он. – Усами ручаюсь: в такую стынь никто вас не побеспокоит. Да и патрули шастают. Зибель сам не свой, озверел. Ребятам покоя не дает. Боится, сволочь, диверсантов…
– Не дерзи, Фекет! Придержи язык… – вяло возражал Отто.
– Боится диверсантов, – не унимался Фекет. – Боится партизан наш бесстрашный штурмбаннфюрер. А чего бояться в этой рабской стране? Забитый народ, заколоченные церкви, что ни дом – то вонючий клоповник. Дрянь и нищета. Разве что нашей уродливой хозяйки можно испугаться.
– Я тоже боюсь, Фекет… – едва слышно проговорил Отто. – Лишь глупцы или умалишенные не испытывают страха и тоски, оказавшись в этих местах…
Но Фекет не расслышал его слов, потому что громко хохотал.
Аврора сидела на кровати, скрестив обнаженные ноги. На ней не было никакой одежды, лишь его старый китель прикрывал ее плечи. Отто невольно залюбовался очертаниями ее полуобнаженной груди, плоским животом, гладкими бедрами. В свете свечи кожа Авроры шелковисто поблескивала. Его невеста читала письмо, по-детски шевеля губами. Автор письма не заботился об аккуратности почерка. Неровные строчки заползали на поля, норовили загнуться книзу, сбивались в кучу. Отто присмотрелся. На обороте листа, там, где оканчивалось письмо, стоял знакомый росчерк Бианки. Аврора читала сосредоточенно, часто облизывая губы кончиком языка. Прическа ее была в полном беспорядке, будто бы она только что поднялась ото сна. Может быть, действительно спала? Тогда почему не смяты подушки и постель застелена? Отто знал, что Аврора уже заметила его, стоящего в дверях, но делает вид, будто все еще одна. Она перевернула листок, дочитала текст на обороте, вздохнула, пошевелилась. Его старый китель немного сполз с ее плеча, совершенно обнажив правую грудь, темно-коричневый напряженный сосок. Рядом с ним, в уютной ложбинке, Отто рассмотрел медальон – квадратный образок, лик русской Мадонны на золотой фольге в обрамлении сиреневых и красных самоцветов.
– Что это? – спросил Отто.
Аврора смутилась. Скомкала листок, сунула его под подушку.
– Письмо от Бианки, – ответила она. – Сегодня получила. Ждала тебя, ждала, не утерпела, принялась читать.
– Что у тебя на груди?
– Это? – она положила ладонь на образок и наконец посмотрела ему в глаза. – Это подарок мертвой русской женщины. Реликвия. Я ношу ее полгода или больше, но ты заметил ее впервые! Не странно ли это? Ты хватаешь меня на улице, тащишь в свой дом, а сам пропадаешь. Я жду тебя третий час. Хотела лечь спать, но…
– Послушай, Аврора… – Отто тяжело вздохнул.
Он снял шинель, стянул сапоги, расстегнул и бросил на кровать ремень. Он старался не смотреть на Аврору, старался двигаться по комнате так, чтобы быть к ней спиной. Хозяйка жарко натопила печь, он быстро согрелся, и ему хотелось снять рубашку, умыться. Но он чувствовал пристальный взгляд Авроры, и это смущало его.
– Ты стесняешься? Странно… – тихо проговорила она. – Я приберегла бутылку кальвадоса. Тащила с собой из самого Будапешта. Можно послать за ней Фекета…
– У меня не клеится работа. Ничего, ровным счетом ничего не выходит, – он продолжал ходить по комнате. Стянул через голову рубашку. Ему хотелось позвать хозяйку с тазом горячей воды, хотелось кофе и покоя. Покоя!
– Тут есть горячая вода… – она запнулась, подбирая нужное слово. – В чугуне… Да! В чугуне на печи. Я могу… как это?.. – Она снова замялась. – Ну как же они говорят? Могу слить тебе. Хочешь?
Теперь она стояла так близко, что Отто слышал запах ее духов.
– Позволь мне помочь… – проговорила она, и он сдался.
Прикосновения ее рук, такие привычные и такие чужие, ее дыхание, ее отуманенные страстью глаза и вздохи, и ласки ее языка. Все ее повадки, смелые, непристойно настойчивые, ставшие внезапно вновь желанными. Ее шепот, слова, которые она произносила и которые он слышал много раз в минуты их близости в Будапеште необычайно возбуждали его, делали уязвимым и податливым.
Но здесь, в России, в плену этих бревенчатых стен все сделалось иным. Аврора больше не казалась ему богоданной избранницей, и обладание ею не приносило радости…
Отто проснулся, когда в окно засматривали серые, рассветные сумерки. Печь остыла, в комнате стало прохладно, и он повыше натянул одеяло. Подушки под головой не оказалось, он заворочался, приподнялся и обнаружил, что Авроры рядом нет. Зато на смятой простыне остался исписанный листок – письмо Бианки. Отто поднес его к глазам. В скудном свете, лившемся из окна, строчки расплывались, но он сумел прочитать несколько строк. Бианка писала о будапештских развлечениях, своем новом автомобиле, планируемой поездке в Хевиз на воды. В конце письма Отто обнаружил короткую приписку, в которой Бианка признавалась, что тоскует, что устала спать одна и остро нуждается в ласках Авроры. Отто вздохнул и бросил скомканное письмо на пол. Ах, эти чудачества столичных модниц! Ах, эти игрища, флирт на грани фола!
Давешние скука и усталость снова навалились на него. Этот унылый, однообразный пейзаж за окном! Сырая, русская весна, голая равнина, серые пятна снега, разбросанные тут и там по раскисшей грязи. Одно лишь радовало его в эти дни по-настоящему: капель. Солнышко припекало, и на козырьках крыш выросли прозрачные, остроконечные сталактиты. Капли барабанили по жестяному подоконнику. Солнечные лучи преломлялись в сосульках, бросая на подтаявший снег разноцветные блики. Перестук капель перебивал прочие звуки, даже неумолчный гул передовой.
Фронт надвигался с Северного Кавказа. Война катилась к Горькой Воде на гусеничном и колесном ходу. Война маршировала в обратную сторону, с востока на запад. Иногда, ясными ночами, за восточным горизонтом, там, где протекала река Миус, можно было увидеть зарницы. Странно и чудно! Огненные сполохи, так похожие на летние зарницы, озаряли заснеженную равнину.
Отто закурил. Он вспомнил о втором выжившем пациенте, светловолосом, здоровенном парне. Ему недавно сделали операцию, и теперь он был совсем плох. Что, если и он умрет?
Настало время отправляться в больницу. Он испытывал безотчетный страх. Что если морозной мартовской ночью смерть забрала и этих парней? Вчера один из них, тощий, длинный доходяга смотрел на него ненасытными, волчьими глазами. Выкормыш бескрайней степи! Такой же непредсказуемый и необузданный, как природа этих мест. А между тем совсем недавно результаты анализов предрекали и ему скорую смерть…
Отто завернул пепел недокуренной сигареты в письмо Бианки, вылез из постели, открыл печную заслонку и бросил измятый листок на тлеющие угли. Едва он успел одеться, явилась хозяйка. От ее ватной безрукавки пахло уличным холодом и хлевом.
– А чито, Мрия, – тихо спросил Отто, коверкая слова русской речи. – Глафьирья поминет меня?
– Ась? – бобылиха бросила березовые поленья на пол перед печью и смахнула с безрукавки древесную труху. – Послать казачка? Поутру приспичило? Мало одной оказалось?
Она смотрела на Отто стеклянистыми, серо-голубыми, невыразительными глазами.
– Передай Фекету: пусть позовет. Пусть везет ее в хоспитал, а я гуляю пешим ходом…
Мрия кивнула и поспешно направилась к двери.
– …Но не сюда, женщина, в госпитал, больницу, zu verstehen?[76]
– Ферштейн, – угрюмо отозвалась Мрия. – Как не понять?
Постовой привычно приветствовал его.
– Как дела, Гюнтер? – сдержанно спросил Отто, не замедляя шага.
– Спокойно, господин Кун. Только вот…
– Что? – Отто приостановился.
– Там на заднем дворе… Мертвецы… Господин Зибель распорядился сжечь тела, но староста зачем-то оставил их до утра. Там нехорошие дела творятся, на заднем дворе…
Отто замер. Гюнтер и его пес смотрели на него с одинаковым выражением преданной настороженности.
– Хорошо! – вздохнул Отто. – Я посмотрю.
«Кюбельваген» стоял на обычном месте, в теньке под забором. Фекета рядом не было. Бросив быстрый взгляд в сторону лаборатории, Отто понял: Гаша там, на месте. Через открытую форточку струился легкий парок – его преданная сотрудница уже загрузила автоклавы. Наверное, сидит за монтировочным столом и, склонив набок головку, заворачивает лабораторные пипетки в жесткие листы пергаментной бумаги. Работает быстро, умело.
– Сноровица…
Он стремительно шел в обход лабораторного домика, мимо госпитального корпуса, мимо реакторной на задний двор, туда, где под ветхим навесом хранился заметно оскудевший к весне запас дров. Там, в сараюшке с дощатой кровлей, обитала госпитальная коняга, там, в теньке, под стеной сарая, на затвердевшей снеговой куче Зибель приказал сложить тела умерших военнопленных.
Отто обошел беленую, глухую стену госпитального корпуса. В нос ударили ароматы влажной оттаявшей земли и сладковатая трупная вонь, чуть перебиваемая запахом карболки.
Что за страна? Что за климат? Ночью, если выйдешь на двор, – трескучий мороз проберет до костей. А днем печет так, словно местная речка, треклятая Горькая Вода, впадает не в Миус, а в Средиземное море где-то в окрестностях Авиньона.
– Nein, das ist nicht der Provence![77] – приговаривал Отто, шагая через задний двор к сараю. – Перекуйка, перепуйка, переф…