– Переплюйка, вашесиятство, – проговорил мерзенький, подобострастный тенорок. – Сюда пожалте, в закуток. Тут все покойнички. Все, кого успели уморить. А двое остатних пока живехоньки, но тож доходят, в палате, в тепле. Гашенька ваша их куриным бульончиком прикармливает.
Отто обернулся. Посмотрел на странное существо в долгополой, суконной одежде.
– Мужичьишкя… – Отто стоило немалого труда выговорить это слово.
– Я… я… – был ответ.
Толстый клетчатый платок покрывал голову мужичишки, оставляя открытыми лишь украшенный огромной бородавкой подбородок и остренький нос. Глаза существа скрывали невероятно кустистые седые брови. Его сутулое, тщедушное тело подпирала сучковатая клюка. Покрытые коричневыми пятнами, перевитые синими жгутами вен кисти рук покоились на ее резном набалдашнике. Подол невыразимо грязной суконной шинели ходил ходуном. Колени существа постоянно тряслись, слабые ноги не знали покоя, переступая с места на место. Это походило на странный танец. Существо будто приплясывало вокруг своей клюки, цепляясь за нее длинными, похожими на когти, ногтями.
Отто не одиножды встречал существо в самых разных местах. В Горькой Воде каждый знал его. Мужичишка этот, круглый сирота, осел в здешних местах в начале войны, еще до прихода Венгерского корпуса. Жители села называли его просто – Нетопырьевич. Мужичишка имел справный аусвайс, по которому он назывался Иваном Петровичем Нетопыревым, уроженцем Киева. Нетопырьевич целыми днями таскался по селу, побираясь и рассказывая небылицы, а вечера проводил в бывшей школе, в кабинете штурмбаннфюрера Зибеля. Отто считал Нетопырьевича соглядатаем и безропотно позволял ему заходить даже в святая святых больницы – реакторную.
– Извольте бросить взор левее, вашепревосходительство, – приговаривал Нетопырьевич. – Мертвецы тоже нуждаются в проверке, инспекции, дезинфекции, перлюстрации после операции…
Наконец Отто увидел тела. Мертвецы лежали друг на друге, подобно дровам. Отто хорошо помнил, что больных у него было не менее тридцати человек, и, пока не наступили холода, их не торопились хоронить. Отто всегда сам констатировал смерть, но никогда не интересовался трупами. Трупы – епархия доктора Кляйбера. Отто не раз приходилось видеть и мертвецов, и раскрытые, гноящиеся раны, и препарированные трупы, но только не подобное зрелище. Мертвецы, сложенные в высокий штабель, все были обнажены, на них не оказалось даже бинтов. Тут и там торчали плохо зажившие культи рук и ног. На некоторых виднелись незарубцевавшиеся послеоперационные швы.
Рядом, запряженный в розвальни, испуганно прядал ушами больничный мерин Сивух. Он воротил седую морду от мертвецов, фыркал, беспокойно переступал копытами. Но удрать, поддавшись страху и отвращению, не мог: оглобли, сбруя, тяжелые розвальни, груз прожитых лет – не расскачешься. А бояться он уж попривык. Что же поделать, война!
Больничный сторож дед Никодимка, покуривая в кулак и посмеиваясь, беседовал с двумя бабами в темных вязаных платках. Румяные бабы похохатывали и отпускали скабрезные шуточки. Отто понимал некоторые слова, и они были не из приличных. Заметив его, бабы притихли. Одна из женщин, закрыв нижнюю часть лица краем платка, глянула на него смеющимися, зелеными глазами. Другая произнесла:
– Спроси-ка, дедуля, у него керосину. Скажи, дескать, солдатиков-страдальцев надо пожечь. Нехорошо, что они так вот который уж день на морозе под открытым небом лежат. Когда он на немцах опыты ставил, дак и те у него мерли, дак так-то их не бросали, хоронили, как положено. Пусть дозволит нам их схоронить, просто в землю, если уж пожечь нечем.
Отто не нашелся с ответом, подбирая русские слова. Из больницы явился доктор Кляйбер в шинели, накинутой поверх белого халата. На немой вопрос Отто он ответил быстрым кивком.
– Оба живы…
– А это – безобразие, – проговорил Отто, указывая на трупы. – Конечно, эти люди пленные, материал для исследований. Но мы-то христиане, в конце концов! Необходимо всех захоронить. Черт с ней, с экспертизой! Чего уж там… Эксперимент не удался…
– Требуется полная экспертиза, – ответил Кляйбер, протирая запотевшие стекла очков. – А я не справляюсь. При вскрытии первых двух тел обнаружились необратимые изменения кроветворной системы. Третий труп показал лишь функциональные расстройства. Смерть же наступила от цирроза печени.
– Да, да! Я читал ваш отчет, – рассеянно отозвался Отто.
– Я растерялся, – продолжал доктор Кляйбер. – Если проанализировать всю информацию…
– Я написал доктору Венцелю, в Вену, но ответа пока нет…
Во все время их разговора крестьянки в платках при помощи деда Никодимки грузили мертвецов на розвальни. Умаявшись, они сели на край саней. Одна из женщин вытащила из-за пазухи кожуха кусок серого хлеба, завернутого в чистую тряпицу, и они принялись есть, тщательно пережевывая корки и обмениваясь короткими замечаниями. Нетопырьевич примостился неподалеку. Он присел на широкий березовый чурбан, установив клюку между ногами. Его острые коленки ходили ходуном, на кончике длинного носа повисла капля, он весь обратился в слух.
– Посмотрите на них, – буркнул доктор Кляйбер. – Все им нипочем: и жизнь, и смерть.
– Вижу… – отозвался Отто. – И все-таки препарирование трупов слишком уж затянулось. Эти женщины правы. Надо их похоронить, если уж нельзя сжечь…
Женщины, закончив трапезу, снова заговорили о чем-то высокими, певучими голосами. Отто прислушивался к их речи, стараясь разобрать знакомые слова, но общий смысл произносимых фраз ускользал от него. А Нетопырьевич, казалось, задремал, прикрыл беспокойные глаза лиловыми веками и даже коленками перестал дергать.
– Вы слушаете меня, доктор Кун? – доктор Кляйбер положил на его плечо невесомую руку.
– Этот странный человек, – отозвался Отто, указывая на Нетопырьевича. – Что он делает здесь?
– Оставьте вы эту дрянь в покое! – Коляйбер брезгливо скривил губы. – Прихвостень нашего Зибеля, из местных. Подсматривает, подслушивает, наушничает – все делает добровольно. Платы особой не просит. Так старается, за миску похлебки.
– И все об этом знают? Даже вы?
– Даже эти женщины.
– Почему же он до сих пор жив?
Кляйбер пожал плечами.
– А это одно из местных чудес! – усмехнулся он. – Вероятно, русским все равно. Эти люди бесчувственны и твердолобы. Им безразлично!
– Или они боятся… – Отто мучительно хотелось курить. Хотелось надеяться, что табачный дым изгонит тошнотворный аромат трупного разложения.
– Им не ведом страх, доктор Кун, им неведомо милосердие…
– Позвольте! Они же люди… Такого не может быть. Не верю!
– Экий вы… гуманист, – похоже, доктору Кляйберу сделалось совсем весело. – Давненько же вы не заглядывали в больничную палату! Там родственница вашей протеже, но не ее мать, а племянница, маленькая девочка, ухаживает за солдатом. Благодаря вашим усилиям он пошел на поправку. Но видели бы вы, что происходило до этого! Девочка, ребенок, бестрепетно помогала тетке обрабатывать его ужасные раны. Вы видели их! Вы – взрослый мужчина, врач, содрогались при виде его мучений, а русской девчонке – хоть бы что! Сколько ей лет? Семь, восемь?
– Девять, – ответил Отто.
– О! Как хорошо вы информированы… – Кляйбер снова усмехнулся.
Отто заметил: доктор Курт время от времени посматривает в сторону ужасного оборванца Нетопырьевича, будто даже старается говорить громче, так, чтобы тот гарантированно разобрал каждое его слово.
– Мне хочется навестить раненых, – тихо проговорил Отто. – Нет, мне необходимо их навестить. Вы со мной?
Покидая задний двор, Отто несколько раз оборачивался. В последний раз он заметил: Нетопырьевич покинул свой пост, исчез неслышно и бесследно.
В больничном корпусе оглушительно воняло хлорной известью с примесью все того же привязчивого, сладковато-гнилостного, трупного запаха. Высокий, темноволосый солдат, тот самый парень, которого Гаша кормила с ложки, покуривал в коридоре у окошка. Завидев Отто, он скрылся за дверью одной из палат. Второго пациента не было видно, судя по всему, он так и не вставал. Отто заглядывал в каждую дверь и видел одно и то же: пустые койки, покрытые драными, запятнанными кровью и гноищем матрасами, давно не крашенные дощатые полы, зарешеченные окна и неотвязный запах смерти. Ему на помощь пришла Гаша. Он узнал ее силуэт на ярком фоне окна и окликнул:
– Глафьирья!
– Господин Отто… – на светлом фоне он видел лишь очертания, но не мог различить черт лица. – Вы искали меня?
– Не тебиа, а содатса… эээ… Außerdem Buyout nicht stellt. Schwer…[78]
– Er ist in den nächsten Raum. Mit ihm meine Helen. Herr Siebel erlaubt[79].
– Говори со мной на русски, Глафьирья, молю. Я ще не трачу надежду научиться вашей речи, – Отто улыбнулся, сделал шаг к ней, но она приподняла руку в предостерегающем жесте. Отто обернулся: в дверях палаты стоял Кляйбер. Доктор Курт за все время их совместной работы в Горькой Воде ни разу не попытался заговорить ни с кем на языке местных жителей. Доктор Кляйбер всегда говорил только по-немецки. Отто давно уже приметил, что Гаше стоило немалого труда приноровиться к его венскому диалекту. К тому же речь доктора Кляйбера была столь же стремительна, как и его походка.
– Они спят, – проговорил он. – Странно. Вчера я обследовал русского богатыря со стетоскопом. Никаких отклонений от нормы не обнаружил, учитывая тяжесть перенесенной им операции. Он должен уже вставать. Обязан. Надо распорядиться.
Перед тем как зайти в палату к лежачему больному, Отто еще раз заметил высокого солдата. Тот снова курил в коридоре и снова, едва завидев его, скрылся из вида…
Леночка сидела рядом с богатырем на клееном фанерном стульчике. Глаза ее были закрыты, на усталом личике лежала печать неизбывной усталости. Ее пальчики даже во сне крепко сжимали пустую оловянную миску и ложку, с которой она недавно кормила больного. Головка ее, склоненная набок, покоилась на плече великана, а тот едва дышал, словно страшился нарушить ее хрупкий сон.