И он чувствительно ударил Отто по плечу.
Глава 9. Гаша
Поначалу Гаше приходилось действовать втайне, в одиночку на свой страх и риск. Вьюжными днями, когда сугробы подпирали подоконники ее лаборатории, когда мороз сплошь покрывал оконные стекла причудливыми узорами, она смотрела, как госпитальные санитары-венгры каждый день выносят из больничного корпуса на задний двор мертвецов. Поначалу она радовалась. Один за другим безвинные страдальцы покидали вьюжную юдоль. Многие из них были безнадежны настолько, что добродушный доктор Кляйбер нет-нет да и ронял скупую слезу, оплакивая их участь. Гаша видела мельком, как больничный сторож Никодимка зарывает в особую яму ампутированные, отвратительно воняющие гниением конечности. Проходя мимо госпитального корпуса, она слышала странные звуки, мало напоминавшие и речь человека, и человеческие рыдания. Как-то раз доктора Рерхен и Кляйбер, осушив бутылку шнапса, обсуждали «чудовищные побочные эффекты» нового препарата доктора Куна.
Гаше приносили медицинские карты умерших людей. Среди прочих обязанностей, ей было поручено готовить дела для отправки в архив, в Будапешт. Преодолевая усталость, она час за часом вчитывалась в неразборчивые каракули, писанные к тому же на чужом языке. Обилие медицинских и биологических терминов облегчало понимание текстов. Долгими, одинокими, февральскими вечерами, в вое ветра за окном ей чудился сатанинский хохот и перестук копытец. Тогда она принималась молиться, но молитвы не шли на ум. Она отвлекалась, подходила к окну и всматривалась сквозь иней, сквозь пелену метели в едва теплившиеся огоньки госпитального корпуса.
В середине февраля, когда доктор Рерхен в который уже раз пожаловался ей на усталость и недосып, она предложила свою помощь по уходу за больными.
– Милочка! – доктор Рерхен всплеснул руками. – Такие зрелища не для девичьих глаз! Впрочем, о чем я… Вам, пережившей бомбежки Киева… Но кто же останется здесь, в лаборатории? Кто станет мыть и монтировать посуду?
– Если вы дадите разрешение, господин, и если доктор Кун согласится… то Леночка, моя племянница станет помогать моей маме. Ну хоть за половинный паек… Леночка сирота, и мы нуждаемся…
– Оставьте, фройляйн! – доктор Рерхен оживился. – Друзья рейха ни в чем не должны нуждаться! Половинный паек!.. Уж с пайками-то мы разберемся.
Гаша оценила свои возможности и решила, что сможет спасти лишь двоих. Главной ее надеждой стал высокий, темноволосый парень с проблесками седины на висках. Ранение его было тяжелым, но вполне излечимым. Правда, осколок извлекли из раны поздновато и не очень аккуратно. Наверное, доктор Рерхен в тот день или сильно устал, или попросту торопился. Гаша посоветовалась с матерью.
– Сколько ему лет? – спросила Александра Фоминична.
– По виду около сорока, – ответила Гаша. – Но доктор Рерхен написал в карточке восемнадцать-девятнадцать. Странно. Вообще-то доктор часто ошибается…
– Не думаю, дочь. Не стоит недооценивать немцев. А второй?
– Со вторым проще. Ему и по виду, и по сути двадцать лет. Но у него было сложное ранение, пулевое, с глубоким проникновением в ткани…
– Им кололи препарат?
– Да…
– Попробуй заменить препарат чем-то… физраствором? Ты станешь это делать?
– Что ты, мама! Как я могу отважиться на такое! – отважно солгала Гаша.
Потянулись недели одинокой жизни, наполненной опасными тайнами и рискованными действиями. Гаша отменно хорошо могла исполнять функции медицинской сестры, и она их исполняла с прилежанием. Еще затемно она спешила в лабораторию, где делала самые неотложные утренние дела. С рассветом Гаша перемещалась в госпитальный корпус, а ей на смену заступала Александра Фоминична. С наступлением дня приходила и Лена.
Расхаживая по госпитальному коридору с лотком, полным сестринских принадлежностей, и с желтоватыми бланками листов назначений, она читала строчки из «Евгения Онегина» по памяти иногда про себя, а порой и вслух. Больные солдаты слушали ее. Просили повторить тот или иной отрывок, и она повторяла. В провонявших гноем, испражнениями и страхом больничных палатах звучал ее усталый голос:
– …Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит, в глубокой мгле таится он. Нет нужды; прав судьбы закон. Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она, все благо: бдения и сна приходит час определенный; благословен и день забот, благословен и тьмы приход![81]
В те вьюжные дни, когда дни становятся все длиннее, а тепло полуденного светила обещает скорый приход весны, ей удавалось все. Пленные бойцы умирали один за другим, но ее подопечные потихоньку шли на поправку.
Он заговорил с ней в тот день, когда из его палаты вынесли последнего из обреченных на смерть. Просто крепко ухватил за руку и сказал:
– Меня зовут Костя.
– Знаю, – отозвалась она, силясь выдернуть руку.
– Я хочу встать, – требовательно заявил он.
– Вставай!
Он засмеялся, и его бледное лицо покрылось сетью серых морщин.
– А что мадьяры на это скажут, а? Прикажут тебе вкатить двойную дозу отравы, и ты вкатишь под стихотворные трели…
– Ты откуда? Из каких мест?
– Не заговаривай мне зубы, – он сплюнул на пол желтоватую слизь. – Я из Москвы, и ты не местная. Помоги! Раз уж взялась – помогай до конца.
Гаша поставила ящик с медицинским инвентарем на табуретку и помогла ему подняться.
– Эх, шатает! – посетовал он, тяжело опускаясь на кровать. – В глазах темнеет…
– Это от голода. Так-то ты почти здоров…
Он вцепился в нее темным, недружелюбным взглядом.
– Мне одному такая почесть?
– Какая?
– Выжить. Одному мне благоволишь или есть и другие?
Гаша дрогнула, метнулась к двери, выглянула в коридор. Слава Богу – никого.
– Крестишься ты умело, – хмыкнул он. – Богомолка?
– Нет…
– Идейная? Комсомолка?
– Да пошел ты…
Сначала он хохотал, запрокинув назад голову. Потом, скрючившись, давился кашлем. Наконец, истратив последние силы, боком повалился на жесткую, набитую соломой подушку.
– Поделом тебе, шпана! – фыркнула Гаша.
– Я один? Один? Ответь! – попросил он примирительно.
– Нет, есть еще в соседней палате.
– Как зовут?
– Не твое дело…
– Скажи!
Он поднял костистую руку, поманил ее. Восемнадцать лет, а лицо, словно адским пламенем опалено. Страшное лицо. Никаких чувств на нем. Лишь тоска и голод. И еще: страшное звериное желание выжить. Сердце Гаши мучительно сжалось. Как же так? За что? Страх, страдание, смерть! Не в бою смерть, не от пули. Такая смерть – быстрая да на миру – благо и почет, и нестрашно совсем. Но только не здесь, не корчась неделями, не от ядовитых инъекций доктора Отто!
– Ты не бойся и не жалей меня, – проговорил он. – Главное: не бойся, гони страх. Доживем как-нибудь до конца.
– Его фамилия Спиридонов. Зовут Владимиром. Но ему хуже, чем тебе. Пока не встает. Вас надо кормить мясом, а у меня его нет.
Костя перевернулся на спину, уставился в потолок.
– Погоди! Вот наберусь сил, мадьяров начну грызть и глодать… грызть и глодать…
Гаша смотрела на его осунувшееся лицо. Неделю назад, вдоволь наговорившись с умирающими на соседних койках, он впадал в беспамятство. Теперь просто забывался тревожным, поверхностным сном. Дела шли на поправку.
Гаша привыкла ходить по Горькой Воде, не поднимая глаз, стараясь различить под покровом снеговой пороши новые ловушки. Тем более что Никодимушка пугал ее всячески. Намекал и на волчьи капканы, и на странную смерть от удавления, постигшую местного пономаря в тысяча девятьсот двадцать седьмом году. А тут еще Леночка повадилась сопровождать ее повсюду. Зачем? Девятилетняя девочка, худенькая и добродушная, всерьез надеялась спасти от опасности, уберечь, выручить, помочь. Гаша улыбалась своим мыслям, нечаянные слезинки закипали в уголках ее глаз. Влажный вечерний туман превращал весенние сумерки в густое, непроглядное молоко, скрадывал цвета и очертания предметов, глушил звуки. Гаша осторожно ставила ноги, вглядываясь в тропу у себя под ногами. Леночка крепко сжимала ее ладонь своею. Обе не замечали преследования. Лишь получив чувствительный удар по спине, Гаша опомнилась и обернулась. Голову незнакомца покрывала округлая каска немецкого образца. Гаша обратила внимание и на немецкий ремень, щегольской, из плотной кожи. Широкую пряжку когда-то украшала свастика, но теперь она была стерта, спилена, а поверхность пряжки заново отполирована. Из-под советского ватника виднелась советская же гимнастерка. Гаша фыркнула, не сумев сдержать отвращения. На посеревшем, нечистом воротничке гимнастерки копошились вши.
– Кто вы? – тихо спросила она и повторила по-немецки: – Wer bist du?[82]
– Не тявкай, овчарка, – был ответ. – Отвечай толком – будешь жить, а нет то…
Дуло автомата больно уперлось ей в грудь. Гаша отступила, поскользнулась, но устояла. Леночка замерла рядом. По счастью, девочка благоразумно молчала.
– Кто тут есть кроме румынцев? Эсэсовские части? Ты, шалава, вышла из-за забора. Что там? Склад? Что за части? Отвечай быстро!
– В селе венгерские части… румын нет… немцы… Полроты СС… не больше… – Гаша твердо смотрела в холодные, зеленоватые глаза бойца.
– Что за забором?
– Госпиталь… Научные опыты проводят… На людях… Там военнопленные… были… сейчас живых не осталось… Вы меня убьете?
– Убил бы, да шуметь неохота, – боец усмехнулся, смерил ее взглядом. Улыбка его сделалась сальной. – Резать жалко и патронов жаль…
Он исчез в тумане. Исчез неслышно, словно бесплотный дух. Гаша глубоко вздохнула, подавляя крик, прислушалась. Где-то совсем неподалеку послышались тяжелые шаги. Кто-то безбоязненно шлепал по лужам у нее за спиной. Гаша обернулась. В густом тумане уже можно было различить большую, закутанную в платок фигурку. Клавдия приближалась к ним, осторожно ступая огромными кирзовыми сапогами. Женщина шла прямо по лужам, медленно и тяжело ступая, опасаясь оскользнуться на покрытом талой водой льду.