Несколько раз территорию госпиталя навещал Зибель. Он инспектировал демонтаж оборудования и каждый раз заглядывал в госпитальный корпус. Гаша строго-настрого наказала Спире из постели не вылезать, стараться разминать мышцы, главным образом ноги, тайно, по ночам, когда даже бдительного Федора смаривала дрема.
Гаша проснулась внезапно. Поначалу она не слышала ничего, кроме привычных звуков спящего дома. Гаша приподнялась, присмотрелась, силясь разглядеть в полумраке циферблат ходиков. Так и есть, уже половина пятого. Пора вставать. Она поднялась, сунула ноги в валяные боты, накинула на плечи шаль и отправилась на двор. Весеннюю грязь сковало ночным морозцем. Под ногой звонко хрустнул ледок.
– Кто там? – спросил чужой, надтреснутый тенорок.
– Поросенок в клети бузит. Не волнуйся, служивый, – отвечал дед Серафим.
Голоса доносились из-за угла курятника, оттуда, где плетень вплотную подбирался в беленой стенке сарая.
Гаша насторожилась. Дед Серафим разговаривал с незнакомцем, опасливо понижая голос почти до шепота, время от времени повторяя, будто припев длинной песни:
– Да опусти ж ты автомат, безоружен я! Не тыкай в грудь! Я безоружен!
– Рота эсэсовцев, говоришь?
– Рота, не больше! Да и то, тут-то в Горькой Воде, более взвода за раз не ошивается. Остальные – по хуторам рассредоточены. Да опусти ж ты автомат…
– А сам ты кто? По виду – не простой человек…
– Да я, брат, проще валенка…
– Только не в валенки обут, в сапоги хорошие. И морда сытая!
– Не тыкай в грудь, автоматом-то! Отпусти – я тебе харчей вынесу. Правда, путное все подъели, но картошка есть, свежесваренная.
– Харчей добыли, сыты, с боем взяли тут неподалеку… Мы уж и речей напутственных наслушались, и харчей хороших отведали. И пути назад нам нет. По ту сторону Миуса товарищ майор и заградотряд, – был ответ. – А впрок нашему брату только патроны нужны, и гранаты… Я оставлю тебе пару гранат. Поможешь?
– Что же я могу с парой-то гранат?
– Там склад, под горой, по-над речкой. Взорвать бы…
– Парой гранат? – усмехнулся дед Серафим. – Откуда ты такой прыткий? Почему без лычек? Или разведчикам знаки воинского различия не полагаются? Да убери ж ты автомат! Побойся Бога!
– Штрафбатовец я, батя. Ворье, то бишь. Кровью смываю многие вины перед отечеством. Но ты-то еще виноватей, не так ли? Потому как предатель…
– Автомат-то убери, судья присяжный!
– На складе-то мины, заряды детонируют и тогда…
– …и тогда сюда сбегутся каратели со всей округи и перевешают каждого десятого. Ты передавай командиру своему, что, коли через Горькую Воду надумает венгров гнать, мы поможем. А гранаты давай, давай…
– Прощай, отец. Если что – помни. Наш майор строгий человек. К стенке поставит запросто, по-свойски, а потому гранаты куда надо запузырь.
– Ступай. Мы уж пуганы… Повсюду стояли, и у стенки тож.
Затрещали, заходили ходуном жерди плетня, что-то тяжело грянулось о землю, звякнуло железо. Гаша увидела фигуру человека, кравшегося вдоль плетня с автоматом в руках. В ватнике, ушанке и подшитых кожей валенках, перепоясанный широким ремнем, он отличался от мужского населения Горькой Воды разве что возрастом – не юн, не стар, не убог, не искалечен и при всем том – мужчина.
Вот он поравнялся с Гашей, вот замедлил движение, завертел головой.
Гаша испуганно присела на корточки, скрылась за прутьями плетня. Неужто заметит?
– Вставай! – услышала она голос. Гаша посмотрела наверх. Голова в ушанке набекрень ясно виднелась над плетнем на фоне светлеющего неба.
– Эх, баба! – сказала голова.
Гаша перекрестилась.
– Зачем ты тут? – она снова вздрогнула, услышав голос деда Серафима. Сильная рука приподняла ее за шиворот и поставила на ноги.
– Я уже видела их раньше, – едва слышно прошептала Гаша. – Шныряют повсюду…
Дед Серафим перекрестил грудь чуть ниже шеи.
– Я-то, дурень, надеялся, что минет нас чаша сия. Степь широка. Думал, пройдут мимо…
– Кто пройдет, Серафим Феофанович?
– Товарищи пройдут. А они – вот они! Да со всей шантрапой, да с особистами на хвосте.
Дед Серафим тяжко вздыхал и ежился, видимо, выскочил на двор второпях. Тулуп натянул прямо на исподнее, валенки насунул на босу ногу. Теперь он стоял перед Гашей, спрятав руки в глубокие карманы тулупа. Там в овчинной глубине что-то тяжко позвякивало.
– Гранаты, – предупреждая Гашин вопрос, проговорил дед. – Дал мне гранат, разведчик.
– Станете взрывать, Серафим Феофанович?
Старик молчал.
– Дедуля? – она положила руки ему на грудь, всматриваясь в сумрак, стараясь различить его черты. От него пахло влажной овчиной, табаком и страхом.
– Ты знаешь ли, что такое штрафбат, детка? – проговорил он наконец.
– Откуда мне…
– А я слыхал. От венгров же и слыхал. Снесут все подчистую. Не станет ни Горькой Воды, ни нас с тобой, ни семей наших.
– Так-то оно… – внезапно для самой себя произнесла Гаша и тут же зажала рот ладошкой.
– То-то и оно! – подтвердил Серафим. – Солдатиков-то ты спасай по мере сил. Может, твои молитвы, да дела твои добрые помогут этому месту страшнейшего из бедствий избежать.
Склад взлетел на воздух следующим утром, в самый тихий час, когда луна спускается к горизонту и звезды в весеннем небе сияют особенно ярко. Яркая вспышка отразилась в Горькой Воде, в бурный поток шипя посыпались пылающие головешки. В селе никто и не проснулся – опустело село. Те жители, что не растеклись в страхе по окрестным хуторам, притерпелись к гулу фронтовой канонады и не обратили внимания на взрыв. Чуть позже, через пару часов, когда вся интендантская служба Венгерского корпуса, расквартированная в Горькой Воде, тушила пожар на полупустом складе боеприпасов, прогремел еще один. Взрывная волна приподняла кровлю здания школы и небрежно бросила ее обратно, походя обрушив часть внутренних перегородок. Буйное пламя объяло «мерседес» Зибеля, два мотоцикла сгорели мгновенно, будто сухие снопы.
Картину роковых разрушений описал Гаше дед Серафим, внезапно явившийся на госпитальный двор перед обедом. Он умолил доктора Рерхена отпустить Гашу до дома, ненадолго, кое-какие дела завершить. Гаша едва успела скинуть белый халат и бахилы, натянуть телогрейку, как Серафим ухватил ее за локоть, крепко ухватил, и поволок прочь с госпитального двора.
– Ах, чтоб их! – бормотал он в усы. – Бестолковые подрывники! Ишь выбрали момент для диверсии, когда ни Зибеля, ни Рейнбрюнера в штабе не было…
– Что вы такое говорите? – изумилась Гаша.
Серафим тащил ее в гору, к храму. Казалось, он не знал усталости, а Гаша уже задыхалась.
– Да что ж я говорю? Оба были в отлучке, колесили где-то по окрестным хуторам… Слышь как шумит? Фронт надвигается!
И то правда, передовая в тот день уже не гудела, как обычно. Привычный монотонный гул разбавляли вой и скрежет. Громко! Совсем близко!
Гаша припомнила, как на Серафимов двор явилась чужая баба с хутора Завьяловский. Она рассказала, будто мимо них по почтовой дороге нескончаемой вереницей на запад движутся венгерские войска, будто советская авиация бомбит железнодорожный узел, будто в некоторых местах фронт уже прорван и танки с красными звездами на броне видели на тридцать километров к западу.
– А вокруг нас какая-то шантрапа шныряет, – бормотал дед Серафим, поторапливаясь в сторону своей хаты. – Будто своих голодранцев нам мало! Вот у венгров-то… у венгров…
– Что у венгров, дядя?
– Как что? – дед Серафим остановился. Усы его топорщились, глаза сверкали от возбуждения. – Не бойцы мадьяры. Какие с них воины? А что это значит?
– Что, дядя?
– Крушить их надо по-тихому! Надо ж своим помочь! В кои-то веки!..
И он крепче сжал Гашин локоть, да так, что та ойкнула.
Оттаявшая земля налипала на подошвы сапог жирными, черными комьями. Серафим оскальзывался, старался удержать равновесие, размахивая руками и досадуя на собственную медлительность и неловкость.
Торопился он напрасно. Бабку Юлианию, Олю и Александру Фоминичну Клавдия уже запрятала в погреб. Надежда бегала под двору, отлавливая последнюю из двух выживших кур, а Леночка просто-напросто куда-то пропала.
– Я послала ее за тобой, Гаша, чтобы всем уж вместе в погреб… – качала головой Надежда. – Зря послала. Теперь не знаю, как Саше в глаза смотреть…
– Ты тоже полезай в погреб, – приказал Петрован Гаше.
– Как же так? – изумилась та. – Ты же меня на часок отпросил, дядя. Я должна вернуться…
– Куда?! – в один голос завопили Надежда и Александра Фоминична.
– А если обстрел начнется? А если атака и начнут палить почем зря? – поддержал женщин дед Серафим.
– Ах, Леночки-то нет! – всплеснула руками Надежда. – Моя вина! Я услала!
– Я должна вернуться, – упрямо повторила Гаша. – Тем более должна, а вы прячьтесь. Эй, Клава!
– Я прятаться не стану! – буркнула Клавдия. – У меня грудь широка. Весь воздух в погребе испорчу. Детям и бабке не достанется.
Громко хлюпая кирзовыми ботами, неукротимая дочь Серафима направилась к дому.
– Куда ты, дочка? – тихо позвала Надежда.
– Убью Зибеля и вернусь, – мрачно ответила та, не оборачиваясь.
– Эх, сколь же народу на свете желает убить Зибеля! – покачал головой дед Серафим. – Не могу взять в толк одного: как же так случилось, что он тут более года обретался и не помер. А ты что надумала? Отвечай, Глафира!
– Мне надо вернуться в госпиталь. Уверена – Леночка там…
Дед Серафим с недоверием воззрился на нее.
– Я заберу девочку и вернусь. Я успею! Может, пронесет, с Божьей помощью…
Словно подтверждая ее слова, за Горькой Водой грянул взрыв.
– Крупным калибром бьют, дальнобоем, – проговорил дед Серафим. – Полезайте в погреб, бабы! И молитесь. Молитесь!
Рев Ольки потонул в грохоте новых разрывов.
Из хаты, стуча ботинками, выскочила Клавдия. В руках она сжимала вилы на крепком черенке.