л себя старухе за белого офицера, а К. представил как общего денщика – его и Телицына. Старуха, прочитав письмо, в котором якобы ее сын просил оказать полное доверие подателям этого письма, впустила их, не узнав подделки. Она поставила самовар и напоила их чаем, но, когда речь зашла о деньгах, у нее, по словам Г., по-видимому, закралось подозрение, и она объявила, что денег у нее нет. Тогда Г. бросил свою роль и сказал, что если она сама не даст, то он все равно возьмет, а так как она продолжала отказываться, то Г. связал ей руки и платком завязал рот; оставив К. сторожить (дело происходило в кухне), он сам пошел в комнаты разыскивать ценности. Ему представлялось, что должна быть какая-то шкатулка с деньгами и драгоценностями. Поиски оказались тщетными, и он вернулся в кухню, где увидел задушенную К. Телицыну. Это было для него, по его словам, полной неожиданностью, так что он «обалдел». На самом же деле, как указано в приговоре, они оба бросились на Т., повалили ее, и Г. связал руки, а К. заткнул рот платком. Затем он предложил К., чтобы пустыми не возвращаться, захватить шелка. Шелка взяли в трех мешках, червонцев на 130–150. Шелк был старинной выработки. Уехать же в Москву им не удалось; они опоздали к поезду. На станции Сергиево агент обратил на них внимание, и их арестовали. Особенно Г. не волновался, даже когда забрали. «Я сознаю, – говорил он, – что это, конечно, очень подлое дело, но если все детально разобрать, что побудило меня к этому, то много можно найти смягчающих обстоятельств», и он в преувеличенных чертах описывал свою нужду: ходил без подметок, ноги почти отморозил, голодал, денег совсем не было, последнюю гимнастерку продал; на самом же деле у него была и ватная верхняя куртка. Брату стеснялся на шею сесть, у него у самого случайный заработок был. «Когда увидел убитую, – рассказывает он, – неприятное чувство было. Все-таки есть разница между убийством на войне и здесь». «Там все о смерти помышляют, и являешься подневольным убийцей, а здесь мирный человек и не думает о смерти». «Лично бы не стал убивать». О совершенном преступлении Г. старается не думать. Раскаяния у него не видно. «Мне не старуху жалко», – говорит он. «Убить нехорошо, но раз убийство произошло случайно, то я не накладываю на себя особенной вины. Сына Телицыной жаль. Если он вернется, то окажется ни с чем, так как все имущество поступило в собес, а старуха отжила свое». В будущем Г. думает уехать в Ташкент, где у него есть знакомые, и там устроиться на службу. За время сидения в тюрьме надеется отвыкнуть от наркотических средств, в чем можно усомниться, а это-то и помешает ему вести нормальный образ жизни. Раньше не хотел уезжать из Москвы, так как надеялся снова сойтись с женой. Нельзя отрицать, что Г. действительно нуждался в период совершения преступления, но все же братья не порвали с ним, и, как это ни тяжело, он мог бы найти у них временную поддержку. В Ермаковский дом его тянула страсть к вину и кокаину. Случайно брошенная фраза К.: «придушить бы кого-нибудь и взять денег» – не встретила в его душе никакого протеста. Он развивает эту мысль, «отстраняя только, по его словам, убийство», потому что «афера чище и безопаснее». Он, несомненно, импульсивный криминолоид с чертами алкогольной дегенерации.
Процесс деклассации еще не совсем закончился и у Василия Терентьевича Петрова, 52 лет, жившего в Москве под фамилией Комарова и представлявшего собой в высшей степени яркий тип импульсивного убийцы-профессионала и вместе с тем алкоголика-дегенерата, морального идиота. Он прожил в Москве два года и за это время совершил свыше 30 убийств; сам он, в разговоре со мной, признавал себя виновным в 27 убийствах. В среднем, по его мнению, приходилось одно убийство в неделю; бывало, что и по две-три недели он воздерживался, потому что не представлялось подходящего случая. Первое преступление он совершил в конце февраля или в начале марта 1921 года, а второе – месяца через два. Начиная с 13 марта 1921 года в уголовный розыск стали поступать сведения о найденных – то на пустыре Конного переулка, то на берегу Москвы-реки, то в подвале одного дома, на дворе и на огороде – мешках с трупами, связанными одинаковым образом. Постепенно раскрылись десятки его убийств. Сам он точного числа их не знает и в минуту откровенности, на вопрос о числе убитых им людей, говорил: «да хрен их знает, нешто я их считал и записывал, ищи в Москве-реке», – и при этом заливался своим беззубым, злобным смешком. Техника всех его преступлений была очень проста. Он утром шел на конную площадь, толкался среди покупателей, присматривался к ним, выбирал «провинциала», т. е. не московского жителя, а приехавшего из провинции и приискивавшего себе по сходной цене лошадь. Комаров подробно и с большой аффектацией рассказывал мне и моим ассистентам, по каким признакам он узнавал провинциала, как с помощью разных провокаторских вопросов он убеждался в том, что данный провинциал действительно желает и ищет купить лошадь. Выдавая себя за служащего, он говорил такому провинциалу, что может ему доставить по такой-то сходной цене казенную лошадь, вел его к себе на квартиру и там убивал. Его рассказ о том, как он заманивал к себе, свидетельствует о том, что, несмотря на видимую простоватость и даже бестолковость, он – человек хитрый, понимающий психологию простого человека, знающий, как быстро залезть в его душу и завоевать его доверие. С одним он, бывало, поругает современные порядки, другому особенно распишет доверие, которым он пользуется на службе, третьему расскажет о каких-либо вымышленных злоключениях своей жизни, как раз таких же, которыми недоволен его новый знакомый и на которые тот жалуется, и т. д. И все это с необыкновенным простодушием, сопровождая свою речь горячей жестикуляцией и увеличивая ее красноречие кучей площадных ругательств, столь привычных уху простого русского человека. В результате в короткое время он становился чуть не приятелем своего нового знакомого и зазывал его к себе на квартиру, чтобы «кончить дело» или посвободнее о нем поговорить. Нередко перед этим он заходил со своим новым знакомым в чайную или трактир, выпить с ним самогонки, даже выпивал иной раз на его счет, а затем вел его к себе на квартиру. Приходили обыкновенно часов около трех дня. Здесь уже готова была закуска, иногда колбаска или что-либо подобное, самоварчик и т. д. Посетитель с хозяином усаживались, и начиналась беседа, иногда довольно продолжительная, в течение двух-четырех часов, причем и гость, и хозяин выпивали. На вопрос, а как бывало, если гость не пьет, Комаров отвечал: «а не пьет, дело быстрее пойдет»… Затем, когда, как он говорил, требовала его «алкогольная температура», он поднимался, отходил в сторону, незаметно брал приготовленный заранее очень тяжелый молоток и, приблизившись к ничего не подозревавшему гостю сбоку, наносил ему сильный удар в переносицу или в висок, второй удар наносился обыкновенно ошеломленному гостю из-под подбородка и иногда с такой силой, что лицевой скелет значительно сплющивался. Большею частью жертвы не успевали оказывать сопротивления. Но был один случай, по рассказу Комарова, когда получивший от него удар гость вступил с ним в борьбу, и Комарову пришлось долго с ним возиться, пока он его не одолел. После одного-двух ошеломляющих ударов Комаров набрасывал на шею жертвы петлю и туго затягивал ее, чтобы уменьшить кровотечение и устранить всякое сомнение, не осталась ли жертва жива. Из убитого он старался выпустить как можно более крови, чтобы труп менее пачкал мешок и был легче. Кровь сначала выпускал на рогожи, но потом приспособил для этого особое оцинкованное корыто, а то расход на рогожи стал уж очень велик. Голова трупа обматывалась тряпками, чтобы кровь не просачивалась чрез мешок. Труп Комаров связывал особым образом: сначала руки назад, а затем притягивал ноги к животу. По однообразному способу связывания агенты розыска впоследствии узнавали, убиты ли найденные в мешках трупы Комаровым или кем другим. Связанный труп запихивался Комаровым в мешок от овса, который он предварительно для этого подшивал и делал шире. Упакованный труп сначала прятался в маленький чуланчик, который был внутри квартиры Комарова, при переходе из комнаты в кухню, а ночью вывозился и закапывался или сбрасывался под откос на набережной.
Не всегда сразу удавалось Комарову найти среди покупателей подходящую жертву. «Иногда и день, и два, и более проходишь», – говорил он, – пока найдешь такого. О жертвах своих Комаров отзывался презрительно, как о простофилях-дураках, без всякой жалости. На вопрос, помнит ли он лица убитых, Комаров отвечал утвердительно, но никаких кошмарных снов или тревоживших его видений он, по его словам, никогда не видел. Убийства приходились обыкновенно на среду или пятницу, в дни конных ярмарок, а в четверг и субботу иногда Комаров ходил в церковь отмаливать грех. «В среду согрешишь, в четверг – помолишься, греха и нет». Внешняя, наружная набожность у него сохранилась, хотя свою веру он считал сильно поколебленной. Интересно, что он ссылался на то, что на него действовала будто бы неблагоприятная атмосфера, в которой он находился в последние годы: «все чертями стали, ну и я чертом стал», – говорил он. Немногие, зайдя к Комарову на квартиру в качестве покупателей лошадей, выходили оттуда живыми: были один-два случая, не более, когда слишком быстро покупатели ушли, да еще один или двое в комнату не пошли, а предлагали купить и расплатиться на дворе. Особенно недоволен был Комаров девушкой лет 16 – Лопатиной, – единственной женщиной, убитой им: «брата убил, а деньги-то у нее»… «не идет в комнату, насилу затащил». Он был очень недоволен тем, что она двойную работу дала: вместо одного трупа пришлось вывозить два. Свои убийства Комаров совершал по склонности пьянствовать в компании и по склонности к насилию. На указание, что он имел возможность получить деньги на выпивку и без убийства, как извозчик, он ответил: «я уже и сам не знаю, хотелось попьянствовать». А в другой раз сказал: «пришло такое меланхольное дело, и запутался». «Если бы я один пил, а то в компании». На вопрос, волновался ли он во время убийства, он, махнув рукой, со смешком ответил: «я спокойно, чего там!» Однако есть указания, что после убийства возбуждение у него проходило не сразу и сопровождалось головной болью. На это он и сам указывал, и его жена, которая, возвращаясь, когда убийство уже было кончено, заставала мужа в возбуждении ходящим по комнате. Никакими душевными или нервными болезнями Комаров до самого последнего времени не страдал. Болел тифом. В молодости была венерическая болезнь, по его словам, мягкий шанкр. Теперь жаловался на грыжу и на то, что по утрам у него иногда бывает головокружение и затем бывает удушье от того, что сердце не в порядке. На вид он человек здоровый и сильный, поднимает пудов до пяти, а в молодости – до восьми-десяти; роста среднего, с окладистой с проседью бородкой, с морщинистым, простоватым лицом, с карими глазами. Часто морщит брови. В некоторые моменты лицо, особенно глаза, принимают у него злое выражение. Внешним видом своим он напоминает ночного сторожа, дядьку какого-либо учреждения или что-либо подобное. Человек довольно веселый. Много говорит, с юмором, прибаутками и площадною бранью. Сильно жестикулирует. Отвечает осторожно, вспоминая, не сразу. Хорошо владеет собой. Не теряется. Когда нашли первые трупы ег