Мотькинъ предѣлъ(Повѣсть)
Много лѣтъ тому назадъ хоронили на сельскомъ кладбищѣ солдатку Татьяну. За гробомъ ея, когда несли его изъ церкви на погостъ, бѣжала пятилѣтняя дѣвочка. Она наклонялась, собирала по дорогѣ камешки и съ размаху бросала ихъ передъ собой, стараясь поднять ими какъ можно больше пыли. Ноги ея въ большихъ башмакахъ съ каблуками путались въ длинной юбкѣ сарафана, ситцевый старый платокъ сползалъ съ головы на лобъ, а изъ-подъ него, сквозь пряди спустившихся бѣлесоватыхъ волосъ, задорно блестѣли яркіе сѣрые глаза. Это была Мотька, дочь Татьяны. До этого дня жили онѣ вмѣстѣ по угламъ; Татьяна часто запивала, пьяная буянила и кричала, а Мотька выпрашила по дворамъ кусочки хлѣба, запускала комьями земли или снѣгу въ собакъ и прохожихъ, забижала ребятъ.
Она не поняла, что сталось съ матерью, когда та вдругъ вытянулась, захрипѣла, а потомъ мало-по-малу стала застывать. Мотька только испугалась и забилась подъ лавку. Не понимала она и того, что дѣлали съ ея мамкой, когда положили ее въ большой бѣлый гробъ и понесли сперва въ церковь, а потомъ на кладбище. Она плелась сзади по привычкѣ, зная, что это ея мать лежитъ въ бѣломъ гробу. Всего болѣе занимала ее новая ваточная душегрѣйка, которую надѣла на нее сердобольная сосѣдка Арина. Душегрѣйка была кубовая, мелкими красными и желтыми цвѣточками; она была очень велика, спускалась Мотькѣ ниже колѣнъ, а дѣвочкѣ казалось, что она въ своей обновкѣ необычайно хороша и нарядна.
На погостѣ гробъ съ мамкой опустили въ яму, засыпали яму землей, а когда надъ могилой возвысился бугоръ, мужики, засыпавшіе яму, ушли, а Мотька стала перебѣгать черезъ бугоръ. Вся прелесть ея забавы заключалась въ томъ, что башмаки ея съ тяжелыми каблуками увязали въ рыхлой землѣ, ноги часто подвертывались и тогда она взмахивала ручками, закидывала голову назадъ, и подъ широкою ваточной душегрѣйкой тяжело дышала слабая, узкая грудь. Наконецъ Мотька устала; она сѣла на землю, положила голову на бугоръ…
Когда же она проснулась, ей было холодно и сильно хотѣлось ѣсть. Завечерѣвшее небо покрылось тучами, въ сторонѣ отъ кладбища свѣтились маленькіе огоньки деревни:
— Мамка! — позвала Мотя, — мамка, или!
Въ отвѣтъ ей шумно захлопала крыльями испуганная птица, поднялась, покружилась и опять сѣла невдалекѣ.
— Мамка! — съ плачемъ позвала Мотя.
Она подождала, чтобы мать откликнулась ей и вдругъ, словно охваченная ужасомъ, съ дрожью озноба и жути, бросилась бѣжать въ своихъ большихъ башмакахъ по направленію къ тусклымъ огонькамъ деревни.
Съ этого вечера не стало у Моти обезпеченнаго пріюта, готоваго куска хлѣба, опредѣленнаго завтрашняго дня. Строго говоря, положеніе ея мало измѣнилось: еще при жизни матери нерѣдко приходилось дѣвочкѣ засыпать иззябшей, полуголодной; мало того, Татьяна часто била Мотю, били ее и другіе… Но никто, кромѣ матери, не ласкалъ ее, не заботился о ней, невступался за нее, и къ чувству одиночества у дѣвочки прибавилось еще и другое: чувство звѣрка, окруженнаго опасностями и надѣленнаго непреодолимымъ инстинктомъ самосохраненія. Прежде всего звѣрекъ хотѣлъ жить.
Несмотря на то, что изба у Арины была тѣсная и черная, Мотя не пошла на свою старую квартиру, гдѣ было свѣтлѣй и просторнѣй; чутье ли руководило ею, или вліяло впечатлѣніе полученнаго подарка, какъ бы то ни было, Мотя съ кладбища вернулась къ Аринѣ, проспала у нея одну ночь, другую и мало-по-малу отвоевала себѣ въ ея семьѣ уголокъ потемнѣй и ломоть хлѣба потоньше. Она какъ бы совсѣмъ не тосковала о матери. Предоставленная самой себѣ, она быстро освоилась съ своимъ новымъ положеніемъ пріобрѣла несвойственную дѣтямъ самостоятельность и опредѣленность характера. Наблюдая за этимъ ребенкомъ, можно было заключить, что въ маленькомъ умѣ его ясно сложились два представленія: первое — что жизнь не что иное, какъ борьба, что счастливъ въ ней и правъ только тотъ кто ловокъ и силенъ. И вотъ всѣ способы, которые могли доставить Мотькѣ какую-либо выгоду, она искренно считала пригодными: обижала слабыхъ, часто пускала въ ходъ ложь, хитрость, обманывала и изворачивалась, какъ могла. Когда же болѣе сильные, въ свою очередь, обижали ее, она не возмущалась, считая это въ порядкѣ вещей и плакала только тогда, когда ей причиняли физическую боль. Второе представленіе Моти было менѣе ясно и какъ бы противорѣчило первому: это было полная, безропотная покорность судьбѣ; тупая, несознанная вѣра въ предопредѣленіе, полная безпомощности и самоуниженія. Даже зависти не было у Моти. Нищей и запуганной съ колыбели, ей на мысль не приходило сравнивать себя съ другими; она сама какъ бы ставила себя особнякомъ, въ сторонѣ отъ другихъ, болѣе счастливыхъ отъ рожденія, и всякая радость и удача для себя представлялись ей не иначе, какъ нечаяннымъ, почти несправедливымъ стяжаніемъ у судьбы. Не знала Мотя и чувства благодарности. Она силой отвоевывала себѣ свое право на существованіе и считала себя обязанной только себѣ самой. Еслибы она не нашла себѣ пріюта у Арнны, она нашла бы его у другой, у третьей бабы; но семья Арины не гнала сиротку, Мотя не видала причинъ уходить самой и, чувствуя себя полновластною хозяйкой въ своемъ углу, она дразнила и обижала дѣтей Арины, отнимала у нихъ все, чѣмъ могла воспользоваться сама. Чаще всего доставалось Анюткѣ, тихой робкой дѣвочкѣ, двумя годами старше Матрены.
Въ ея рукахъ, какъ и въ рукахъ другихъ сверстницъ, больше всего на свѣтѣ прельщали Мотю тряпичныя куклы. Къ кукламъ у Моти была настоящая страсть. Когда только удавалось ей стащить одну изъ нихъ, она убѣгала съ нею подальше, забивалась въ уголокъ и въ эти минуты трудно было узнать въ ней безпутную забіяку Мотьку: вся она затихала, преображалась, глаза ея ласково улыбались, голосъ дѣлался тихимъ и нѣжнымъ. Любовно укладывала она тряпичнаго урода на своихъ рукахъ, прижимала его къ своей узкой грудкѣ и, заботливо убаюкивая его, говорила нараспѣвъ безсвязныя слова, полныя трогательной ласки. Когда Мотю находили и грубо вырывали у нея ея сокровище, она не сопротивлялась; она покорно переносила колотушки и подзатыльники и глазами, еще полными нѣжности, грустно провожала отнятую игрушку.
Одинъ разъ ей чуть было не удалось обзавестись собственною, живою куклой. Она вытащила изъ воды выброшеннаго котенка, притащила его въ свой уголокъ и провозилась съ нимъ цѣлый день, укутывая его въ свой платокъ и согрѣвая собственнымъ дыханіемъ. Она ухитрилась даже раздобыть для своего питомца немного молока. На ночь она уложила его рядомъ съ собою, но котенокъ сталъ ползать и пищать, и Арининъ мужъ выбросилъ его за окно. Мотька не заплакала и не сказала ни слова, но яркіе, сѣрые глаза ея, обращенные къ обидчику, выражали на этотъ разъ не грусть, а серьезную, не дѣтскую злобу.
Такъ проходило дѣтство Моти. Когда же сиротка выросла и Арина уже начала требовать отъ нея работы наравнѣ съ ея сверстницей, Анютой, Мотька искренно и глубоко возмутилась, и между нею и ея пріемною матерью стали возникать частыя ссоры и столкновенія. Мотька не хотѣла работать. Всякій трудъ претилъ ей, представлялся не иначе, какъ порабощеніемъ. Послѣ каждаго столкновенія съ Ариной она уходила изъ дому, перебѣгала изъ одной избы въ другую и всюду разсказывала о томъ, какъ грубо и жестоко обходятся съ нею въ ея пріемной семьѣ. Она жаловалась, плакала притворными слезами и радовалась въ душѣ, когда замѣчала, что ее слушаютъ и вѣрятъ ей. Многое еще разсказывала она тогда про Арину и ея семью, а заинтересованныя слушательницы кормили ее, дѣлали ей посильные подарки, оставляли ее ночевать. Въ концѣ концовъ Мотя всегда возвращалась къ Аринѣ и съ презрительною насмѣшкой поглядывала на кроткую работящую Анюту.
Нѣсколько разъ случалось Мотѣ захаживать и на господскій дворъ. Туда ее тянуло разъ отъ разу все больше и больше, и въ головѣ ея слагался смѣлый и сложный планъ. Въ одинъ вечеръ она вернулась домой радостная и возбужденная.
— Въ Питеръ ѣду! — хвастливо заявила она Анютѣ и смѣрила ее съ ногъ до головы своимъ блестящимъ, насмѣшливымъ взглядомъ.
Анюта не повѣрила.
— Ѣду! — повторила Мотя.
— Чего мелешь? — вмѣшалась Арина. — Такихъ-то, какъ ты, въ Питерѣ мало?
— Мало ли, много ли — это ужъ не мое дѣло, — спокойно отвѣтила Мотя. — Барыня Носова меня съ собою беретъ; горничной ѣду.
Арина поняла.
— Такъ ты впрямь ѣдешь? — переспросила она, и въ голосѣ ея послышались удивленіе и любопытство.
Мотя расхохоталась.
— Охъ, Мотька! — жалобно заговорила Арина. — Не сносить тебѣ головы! Мать твоя, покойница, не тѣмъ будь помянута! непутевая бабенка была. Ей тоже, бывало, все смѣшки да пересмѣшки. Кончила тѣмъ, что, какъ пёсъ какой, въ углу безъ покаянія умерла…
— Слыхала! — оборвала ее Мотя и все съ тою же презрительной насмѣшливостью мотнула головой.
— Анюта! — прибавила она, — просись и ты у матери; вмѣстѣ поѣдемъ. Мѣстовъ тамъ про насъ…
— А ты еще чего получше выдумай! — закричала на Мотю Арина.
Дѣвушка расхохоталась.
— А мнѣ что? — сказала она. — По мнѣ пускай здѣсь хоть въ соху запрягается. Прощайте! ау! Надоѣли Мотькѣ деревенскіе разносолы… Слушайся, Анютка, мать. Работай. И я бы рада съ вами пожить, потрудиться… Говорится пословица: радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ. Кому, значитъ, какой предѣлъ…
Мотя уѣхала съ барыней въ городъ. Когда же на слѣдующее лѣто помѣщица вернулась въ свое имѣніе, и Арина пришла въ усадьбу повидать Мотю, ей сказали тамь, что дѣвушка осталась въ Петербургѣ и что барыня Носова уже давно прогнала ее за лѣность и за дурное поведеніе.
Мотя жила въ Петербургѣ. Послѣ того, какъ Носова прогнала ее, она перемѣнила не мало мѣстъ, но такъ какъ веэдѣ приходилось работать, то не ужилась она ни на одномъ.
Быстро составила она себѣ кружокъ веселыхъ, пріятныхъ знакомыхъ и въ обшествѣ этихъ новыхъ друэей забывала всякія свои неудачи и непріятности. Только въ случаяхъ крайней нужды и въ тѣ дни, которые почему-либо составляли рѣдкіе просвѣты ея жизни, Мотька искала поденнаго труда, ворочала тяжелую, немудреную работу: стирала, мыла полы. Отъ непривычки къ труду и еще оттого, что здоровье ея было сильно расшатано бурною и нетрезвою жизнью, всякій честный заработокъ доставался еи очень трудно: она разнемогалась, въ груди и спинѣ поднималась ноющая боль и тогда, чтобы забыться отъ нея и вознаградить себя за рабочій день, она шла разыскивать своихъ веселыхъ друзей и пропивала съ ними все до послѣдняго гроша. Въ такія минуты рѣдко можно было встрѣтить человѣка веселѣе Мотьки. Она громко пѣла пѣсни, заливалась заразительнымъ хохотомъ, и сѣрые, яркіе глаза ея блестѣли удалью и задоромъ. Въ дешевыхъ харчевняхъ и кабакахъ встрѣчалась она иногда съ земляками; тѣ рѣдко узнавали ее, приглядываясь къ утомленному, исхудавшему лицу молодой женщины, но Мотька окликала ихъ, называлась сама, и въ голосѣ ея, когда она говорила съ ними, слышались презрительность и хвастливость. Она словно торопилась выставить на видъ всю глубину и безвозвратность своего паденія, и когда тѣ стыдили и урезонивали ее, она грубо хохотала имъ въ лицо.