Настало трудное время, наступили тяжелые неурожайные года. Не разъ доходили и до Мотьки разсказы о томъ, какъ жилось людямъ по деревнямъ, знала она, что не слаще приходилось и любановцамъ, но жалѣть ихъ и болѣть за нихъ душою ей не приходило въ голову. Она только радовалась за себя, что ушла отъ деревенской жизни, отъ ея нужды и горя.
Собственное положеніе не тяготило ее: не боялась она ни холода, ни голода, не боялась болѣзни; страшила ее честная, святая борьба за существованіе, за сухой, черствый кусокъ хлѣба. Нищенство и всѣ ужасы его она понимала только въ соединеніи съ безшабашнымъ загуломъ, съ безобразіемъ почти безпробуднаго пьянства.
— Арина что? — развязно справилась она какъ-то у земляка Егора.
Тогъ только что пріѣхалъ въ городъ изъ Любановки и сидѣлъ въ трактирѣ за чаемъ скучный и озабоченный.
— Что, Арина! Плохо, всѣмъ, плохо! — отвѣтилъ Егоръ.
Мотька хотѣла уже по привычкѣ засмѣяться и пустить одну изъ своихъ рѣзкихъ шутокъ, но мальчикъ-подростокъ, который сидѣлъ тутъ же, рядомъ съ Егоромъ, вдругъ громко всхлипнулъ и по щекамъ его полились крупныя, частыя слезы.
— О чемъ паренекъ-то? — спросила Мотька, и грубый смѣхъ замеръ у нея на губахъ.
Егоръ, словно нехотя, повернулся къ своему маленькому сосѣду и окинулъ его долгимъ, сострадательнымъ взглядомъ.
— Анну-то помнишь? Анютку-то? Сынокъ это ейный. Умерла Анна-то.
— Анютка умерла? — удивилась Мотя.
— Скончалась! — торжественно подтвердилъ Егоръ.
— Больна, что ли, была?
— Животомъ, говорятъ. Отъ пищи-то нашей много теперь народу погибаетъ.
Мальчикъ продолжалъ плакать.
— Паря! — съ привычнымъ смѣхомъ крикнула ему Мотька. — Отписывай своимъ, чтобы сюда пріѣзжали. Мотька-молъ зоветъ. Мотька хлѣбъ-соль помнитъ! У Мотьки на всѣхъ угощенія хватитъ.
Она хвастливо дернула голсвою, подбросила на ладони нѣсколько мѣдныхъ монетъ и расхохоталась.
— Охъ, что терпитъ народъ, что терпитъ! — тихо, какъ бы про себя, продолжалъ землякъ. — Разорились всѣ. Шайкиныхъ на что богатая семья была — послѣднюю корову свели. Не узнать бы тебѣ Любановки!
— Отписывай, паря, отписывай! Сюда чтобы ѣхали… — съ безсмысленнымъ смѣхомъ повторяла Мотька, а мальчикъ плакалъ, вздрагивая худенькими плечиками, всхлипывая и утирдясь рукавомъ старенькаго тулупчика.
Егоръ еще долго говорилъ о деревенскихъ невзгодахъ, называлъ тѣхъ, кто умеръ и тѣхъ, кто разорился. Голосъ его былъ спокоенъ и ровенъ, глаза тупо смотрѣли передъ собою и, казалось, ясно видѣли всѣхъ, о комъ болѣла его душа, кого оставилъ онъ гдѣ-то далеко, въ нуждѣ и горѣ.
Егоръ говорилъ только для себя, но по лицу мальчика видно было, что тотъ слушаетъ его, ловитъ каждое слово знакомаго, жуткаго, сердцемъ пережитаго повѣствованія.
Мотька не слушала.
Выпитая водка не опьянила, а только разморила ее; она пожималась отъ озноба и отъ лихорадочной ломоты во всемъ тѣлѣ. Неумѣстный смѣхъ то и дѣло по привычкѣ раздвигалъ ея запекшіяся губы, а на сердцѣ щемило не то отъ недомоганія, не то отъ слезъ мальчика, не те отъ однообразнаго, унылаго голоса земляка. Она вдругъ прервала его:
— Выпьемъ, что ли? — спросила она. Мальчикъ сердито вскинулъ на нее заплаканными глазами, Егоръ только махнулъ рукой и продолжалъ говорить. Мотька съежилась и затихла. Взглядъ ея остановился на мальчикѣ и вдругъ, незамѣтно для нея самой, лицо Мотьки приняло то выраженіе робкой ласковости и жалостливости, которое бывало у нея въ дѣтствѣ, когда она, украдкой, баюкала чужихъ тряпичныхъ куколъ.
— А какъ звать-то мальченку? — нерѣшительно спросила она.
Увлеченный собственнымъ разсказомъ, Егоръ понялъ не сразу.
— Митрофаномъ зовутъ. Итти, что ли, Митрошъ? Идемъ!
Егоръ съ мальчишкой стали уходить, а Мотька съ трудомъ поднялась, подошла къ мальчику и, стараясь приласкать еге, провела рукой по его волосамъ и опять грубо и рѣзко захохотала.
Время подходило къ веснѣ. Мотькѣ недужилось и отъ слабости у нея сильно болѣли и тряслись колѣни. Она зашла къ знакомой кухаркѣ, сѣла на плоскій сундукъ недалеко отъ плиты и, наслаждаясь тепломъ, которое разливалось по всему ея больному тѣлу, она разнѣжилась и притихла.
— Что, Матрена? Аль плохо? — спросила кухарка.
— Ништо! — быстро отозвалась Мотька, пытаясь принять бойкій и беззаботный видъ. — Что мнѣ дѣлается!
— Охъ, Матрена! — нараспѣвъ заговорила кухарка. — Смотрю я на тебя… И какъ ты умирать будешь?
Мотька вздрогнула.
— А зачѣмъ умирать? — съ дѣланнымъ смѣхомъ спросила она. — Жить будемъ…
— Два вѣка не проживешь, а тебѣ съ твоимъ здоровьемъ, да при жизни тлкой…
— Ишь, я здорова! — быстро отвѣтила Мотя, но сердце ея словно оборвалось и сжалось отъ страха.
— Ну, какое твое здоровье! — недовѣрчиво протянула кухарка. — А я къ тому, что пора бы тебѣ опомниться, за умъ взяться. Намедни у насъ тутъ въ четвертомъ номерѣ барыня умерла. Ужъ такъ-то страшно, такъ страшно, говорятъ, помирала!.. Господа… имъ что? Господамъ жизнь легкая; гдѣ имъ столько нагрѣшить, какъ нашему-то брату? А умирать, видно, тоже не легко! Охъ, гдѣ ужъ легко! Праведники, развѣ, какіе, ужъ такіе праведники…
Кухарку позвали изъ комнатъ; она заторопилась, вытерла руки о фартукъ и спустила на ходу засученные рукава.
Мотька не двинулась. Лицо у нея было жалкое, испуганное, глаза быстро бѣгали по сторонамъ.
— Умирать!.. — повторяла про себя Мотька. — Умирать…
И не мысль, а цѣлый рядъ отрывочныхъ ощущеній: недоумѣнія, страха, ужаса и невыносимой жалости къ себѣ всколыхнули ея душу. Умирать? Рано… Еслибы посчитать, ей бы больше тридцати лѣтъ не набралось. Зачѣмъ же умирать? Здѣсь, на землѣ, она освоилась, приспособилась ко всему. За всю свою жизнь короткую, правда, но тяжелую и бурную, чего не натерпѣлась она? Чѣмъ бы еще могла пригрозить ей судьба? Судъ людей, ихъ презрѣніе къ ней, всѣ обиды свои она побѣждала слишкомъ легко. Что могли люди сдѣлать съ нею? Отнимать у нея было нечего: у нея не было ничего. Но смерть!.. Смерть… Это нѣчто невѣдомое, таинственное, чудовищное и жестокое… Оно коснется не одного тѣла ея, оно коснется души; а Мотька боялась думать о свой душѣ. И развѣ была у Мотьки душа?
Она широко раскрыла свои сѣрые глаза, полные ужаса, и когда рѣзкій приступъ кашля словно разорвалъ что-то внутри ея груди, она съ небывалой нѣжностью и жалостью прислушалась къ собственной боли, радуясь тому что тѣло ея еще способно чувствовать и страдать… Только бы жить! Только бы дольше, какъ можно дольше таить въ хиломъ тѣлѣ эту душу, которой смерти не суждено; эту Божью душу, которую омрачила и осквернила она. И развѣ она могла не осквернить? Она, сроду зрящая, безпутная Мотька!
Не было у Мотьки мыслей не было вопросовъ, сомнѣній; было одно угнетающее сознаніе своей скверны, своего ничтожества и вины передъ кѣмъ-то; былъ страхъ и желаніе бѣжать, укрыться… Она встала на свои ослабѣвшія ноги и стремительно бросилась сперва на лѣстницу, потомъ на улицу черезъ калитку воротъ.
Дворникъ съ лопатой въ рукахъ стоялъ на тротуарѣ и бесѣдовалъ съ Егоромъ.
— Все бы такъ, — говорилъ Егоръ, — да вотъ съ мальчёнкомъ не знаю, какъ быть.
Онъ увидалъ Мотю, узналъ ее и разсѣянно дотронулся пальцами до ея протянутой къ нему холодной руки.
Мотька закуталась въ большой дырявый платокъ и не зная еще, куда дѣвать себя, остановилась на тротуарѣ рядомъ съ Егоромъ.
— Чай то пилъ? — спросила она его.
Онъ разсѣянно поглядѣлъ въ ея сторону и, не отвѣчая ей, продолжалъ свой разговоръ съ дворникомъ.
— Съ собой его не возьмешь, а тутъ тоже оставить ненакого.
— Аль собираешься куда? — спросила Мотя
Егоръ отвѣтилъ:
— Тутъ… подъ городомъ… работу хотѣлъ взять.
— Митрошку-то что-жъ не берешь?
— Захворалъ Митроша-то.
— Захворалъ! — протянула Мотя.
Егоръ замолчалъ, пожевалъ губами и задумался, а дворникъ сошелъ съ тротуара и сталъ складывать лопатой въ одну кучу талый снѣгъ, перемѣшанный съ грязью.
— Только всего, что въ больницу свезти, — посовѣтовалъ онъ, прерывая на минуту свое занятіе. — Вотъ она у насъ тутъ на углу.
Дворникъ указалъ на больницу рукой, а Егоръ долго глядѣлъ по его указанію и молчалъ.
— Нѣтъ, что-жъ… — наконецъ сказалъ онъ. — Не тово… Жалко парнишку-то: въ конецъ затоскуется. Отлежится, Богъ дастъ, и на фатерѣ.
— А самъ-то какъ же? — замѣтилъ дворникъ.
— Какъ? Не сподручно, значитъ… Будетъ работа, съ голоду не помремъ. Парнишку-то жаль. По своему мѣсту, да по своимъ шибко скучаетъ. Птенецъ еще!
— Что и говорить! Жаль! — согласился дворникъ. — Я въ больницѣ лежалъ, такъ тоже не сладко. Говорятъ хорошо, а гдѣ ужъ хорошо! Плохо.
— Вотъ то-то.
Мотька слушала.
— На фатерѣ живешь? — спросила она.
— На фатерѣ.
— По Шестой улццѣ?
— По Седьмой.
Онъ сказалъ свой адресъ.
— Ну, знаю, знаю! — обрадовалась Мотя.
Егоръ постоялъ еще, подумалъ, посмотрѣлъ, какъ быстро росла подъ лопатой дворника жидковатая грязная куча, а потомъ приподнялъ немного свою шапку и медленно зашагалъ по тротуару.
— Заходи, — сказалъ ему вслѣдъ дворникъ.
— Зайду, — отвѣтилъ онъ.
Мотька поплелась въ другую сторону. Отвлеченная отъ своихъ тяжелыхъ впечатлѣній встрѣчею и разговоромъ съ землякомъ, она опять теперь почувствовала тоску, боль, желаніе забыться, Она опустила руку въ карманъ, нащупала въ немъ нѣсколько мѣдныхъ монетъ и съ внезапной радостью повернула въ дверь подъ красную вывѣску.
Мотька забѣжала къ Егору попросить у него пятакъ взаймы.
Егора не было дома. Митроша лежалъ на кровати въ углу около окна и глядѣлъ на небо большими печальными глазами.
— Не поправляешься? — спросила его Мотя.
— Нѣ…- коротко отвѣтилъ онъ.
Она хотѣла уже уйти, но тутъ какъ-то вдругъ вспомнилось ей, что Анна умерла, что у Митроши нѣтъ матери, и знакомое ей, робкое, жалостливое чувство закралось ей въ душу. Она подошла къ мальчику, наклонилась и приблизила къ нему свое изможденное, улыбающееся лицо. Онъ отстранился и въ глазахъ его опять промелькнули гнѣвъ и брезгливость.