— Зачѣмъ пьешь? — строго спросилъ онъ.
Мотька засмѣялась.
— А что жъ еще дѣлать-то? — заговорила она. — Ишь, мамка твоя не пила, да голодной смертью, говорятъ, померла.
Мальчикъ вздрогнулъ.
— Уйди! — сердито сказалъ онъ.
Но Мотька не ушла.
— Чего пью, говоришь? А вотъ ножки у меня болятъ, грудь ломитъ, въ голову вступаетъ!.. Эхъ, болѣзный, какъ Мотькѣ не пить!
Она усѣлась на полъ, рядомъ съ кроватью мальчика, протянула свои ноги въ худыхъ башмакахъ безъ чулокъ и опустила голову. Сиротство мальчика, его болѣзненность и одиночество притягивали Мотьку, жалобили, держали ее за сердце и непріязнь его къ ней, обычная, почти понятная ей въ другихъ, теперь обидѣла и опечалила ее. Неудержимо захотѣлось ей жаловаться и оправдывать себя.
— Съ радости, думаешь, пью? Собаку жалѣютъ, а Мотьку кто жалѣлъ? У Мотьки, можетъ сердце болитъ… Съ роду мнѣ, значитъ, такой предѣлъ положенъ!.. Не гони, касатикъ, меня; не гони. Посижу. Болѣю я вся: вся болѣю!
Она сокрушенно вздохнула и покрутила головой.
Мальчикъ молчалъ.
— Тетенька, — позвалъ онъ вдругъ спокойно и ласково, — снѣгь-то ужъ стаялъ никакъ?
— Стаялъ, стаялъ! — радостно и поспѣшно подтвердила Мотя.
— Гляди, и въ деревнѣ снѣгъ сошелъ.
— Нѣ… Гдѣ сойти! Не сошелъ. Въ полѣ не сошелъ.
Мальчикъ задумчиво — мечтательно глядѣлъ въ небо.
— Тетенька! — позвалъ онъ опять, — намедни показалось мнѣ грачи летятъ. Къ намъ, что ли, летятъ? Въ нашу сторону?
— Гдѣ тутъ, родимый, грачи! Такъ это тебѣ примерещилось. Голуби тутъ!.. воробей!..
— Ишь грачи! Видѣлъ, летятъ, — оживленно возразилъ мальчикъ. — Будутъ теперь въ березовкѣ гнѣзда завивать. Гаму-то! Крику! — онъ мечтательно улыбнулся и блѣдное личико его порозовѣло.
— Скушно здѣсь! — съ внезапной тоской добавилъ онъ, вытянулъ впередъ исхудавшія ручки и большіе глаза его налились слезами.
Мотька сидѣла согнувшись, съ опущенной головой. Оба долго молчали.
— Думается мнѣ…- началъ опять мальчикъ и голосъ его дрогнулъ и зазвенѣлъ, — думается… Катька-то жива ли?
Мотька молчала.
— Не знаешь ты, Катьку-то? Махонькая она, глупая, не понимаетъ… Мягкаго хлѣбца проситъ, молочка… Мамку зоветъ, — шопотомъ добавилъ онъ. — Жива ли еще, думается? Тетенька! А?
— Жива, Богъ дастъ. Что-жъ?.. — успокоила его Мотя.
— Тятька со мной ее отпускалъ, дядя Егоръ не взялъ. Плакалъ тятька-то: «съ глазъ-бы, говоритъ, долой; душу бы не тянула». Еще что тятька говорилъ: «люди, молъ, не видятъ, такъ и жалости у нихъ нѣтъ. Сытыхъ, говоритъ, въ городѣ много, не дадутъ же ребеночку съ голоду изойти». Правда, тетенька, что въ городѣ сытыхъ много?
— И-и, касатикъ, много! Ишь, дома0то все какіе — большіе, каменные; чьи-же нибудь — дома-то. Какъ же сытымъ людямъ не быть?
Мальчикъ задумался.
— Тетенька, миленькая! — голосомъ полнымъ мольбы заговорилъ онъ, оживляясь и волнуясь, — можетъ, правда, кто пожалѣлъ бы, какъ разсказать? Сытые, говоришь… Что-жъ… Катюшка-то? Много ли надо-то ей? Тетенька, миленькая.
Онъ приподнялся на постели, повернулся къ ней лицомъ и крупныя слезы побѣжали по его щекамъ.
Мотька встрепенулась.
— Тетенька, миленькая! Жалко… Я бы попросилъ у кого… Такъ бы въ ноги упалъ, плакать бы сталъ. Вдругъ послушали бы, не разсердились… Много ли надо то! — волненіе утомило его, личико поблѣднѣло и онъ опять опустился на подушку.
— Нѣтъ… гдѣ жъ! Развѣ нужно кому! — съ безнадежной покорностью прошепталъ онъ. — Катька-то наша… Кому она нужна?
Митроша замолчалъ и тихо лежалъ блѣдный съ закрытыми глазами.
Мотька безпокойно перебирала пальцами кромку своего грязнаго фартука, потомъ она приподнялась на колѣни и облокотилась о край Митрошиной постели.
— Ты, знаешь, тово… Ты не убивайся, — быстро зашептала она, стараясь приласкать мальчика своею сухою, корявою ладонью. — Только вставалъ бы скорѣй, поправлялся бы. Кому же какая обида, что ты за сиротинку просить станешь? А кому обидно — тотъ не дасть, другіе дадутъ. Вызволимъ Катьку, прокормимъ. Думаешь, Мотька не чувствуетъ, не понимаетъ? Хочешь, за Катьку просить стану? Хочешь, съ рукой пойду?
Она словно входила въ экстазъ: глаза ея расширились, лицо просвѣтлѣло.
— А ты меня не гони. Что жъ, что пью? Развѣ я зло кому дѣлаю? Безъ вина то, знаешь, душа… душа во мнѣ вопитъ! Вѣдь и во мнѣ живая душа то есть… Не станешь гнать? Я приходить къ тебѣ стану; денегъ добуду — денегъ тебѣ принесу. Вызволимъ Катьку, гостинцевъ ей пошлемъ… всего пошлемъ.
Митроша открылъ глаза. Взглядъ его, сперва удивленный, недовѣрчивый, становился все свѣтлѣй и открытѣй.
— Откуда денегъ добудешь? — пытливо освѣдомился онъ.
— Работать буду; у людей выпрошу.
Онъ все еще недовѣрчиво качалъ головой.
— А запьешь? — шепнулъ онъ и тутъ же съ мольбой и тревогой глянулъ ей въ глаза.
Мотька встрепенулась.
— Кто запьетъ? Я? Да ни въ жизнь! Да живой мнѣ не быть, если въ ротъ возьму.
Митроша вздохнулъ. Точно успокоенная, облегченная отъ громадной тяжести, высоко поднялась его грудь, глаза смѣшливо заискрились и, глядя другъ другу въ лицо, женщина и ребенокъ залились тихимъ, радостнымъ смѣхомъ.
Мотька стала часто забѣгать на квартиру Егора. Когда того не было, она садилась на свое обычное мѣсто — на полъ у кровати мальчика, протягивала ноги и медленно, съ видимымъ наслажденіемъ выбирала изъ кармана одну монетку за другой. Митроша свѣшивалъ къ ней свою бѣлобрысую голову. Перебиваясь и путаясь, нѣсколько разъ подъ рядъ пересчитывали они свои богатства, мальчикъ радостно вздыхалъ, а Мотька глядѣла на него ласковыми, преданными глазами и улыбалась. Насчитавшись, они бережно увязывали свое сокровище въ узелокъ и Митроша упрятывалъ его подъ свою подушку. Тогда друзья начинали бесѣдовать.
— Сонъ мнѣ сегодня приснился, — мечтательно говорилъ Митроша. — Вижу это, будто иду я, иду, по сугробамъ иду, въ снѣгу по колѣни вязну. Иду, а впереди наша Любановка чернѣется. Никакъ мнѣ до нея не дойтить! Изъ силъ просто выбился, а Любановка наша все не ближе. Думается мнѣ, тетенька, никогда мнѣ больше тамъ не бывать!
— Живы будемъ, вездѣ побываемъ! — увѣренно говорила Мотя.
Но мальчикъ грустно качалъ головой.
— А сонъ-то къ чему такой? Скушно мнѣ, тетенька, до смерти скушно!
— А ты не скучай! — наставительно увѣщевала Мотя. — Оттого и не поправляешься, что шибко скучаешь.
— Я, тетенька, здѣсь не поправлюсь… Я, тетенька, умру…
Мотька испуганно махала руками.
— И съ чего это ты? Съ чего? Развѣ можно смерть накликать? А если такъ ужъ не въ моготу тебѣ, долго намъ съ тобой въ Любановку махнуть?
— Ну! намъ-то? — съ робкой надеждой возражалъ мальчикь.
— И очень просто! — храбро увѣряла Мотька. — Дай только вотъ побольше деньжонокъ набрать. По чугункѣ поѣдемъ, гостинцевъ и всего, всего увеземъ. Вотъ Егоръ-то пуститъ ли?
— Этотъ пуститъ! — оживленно подхватывалъ мальчикъ.
— А пустить, такъ и разговору никакого быть не можетъ. Одному тебѣ теперь нельзя ишь, ты плохенькій какой, да хворенькій, муха тебя крыломъ перешибетъ! Я тебя доставлю, эта будь спокоенъ. По чугункѣ мы даромъ проѣдемъ — это мнѣ все хорошо извѣстно…
— Съ чугунки-то далеко! Вдругъ не дойду? — сомнѣвался мальчикъ.
— На рукахъ понесу, — сейчасъ же находила выходъ Мотя, — гдѣ на рукахъ, а гдѣ самъ. А то, гляди, подвезетъ кто-нибудь.
Митроша жадно слушалъ и глаза его сіяли.
— Когда же, тетенька? — съ радостнымъ замираніемъ сердца спрашивалъ онъ.
— А вотъ, подожди… Скоро теперь… скоро!
Мальчикъ умолкалъ. Усталымъ, безсильнымъ движеніемъ откидывалъ онъ на подушку свою голову; глаза мечтательно глядѣли въ небо, но взглядъ ихъ быстро тускнѣлъ, вѣки опускались… Мотька начинала собираться домой.
— Тетенька! — не открывая глазъ, подзывалъ ее Митроша,
— Ну, что, что? Спи теперь, мнѣ пора.
— Тетенька! — шепталъ мальчикъ. — Смотри… смотри не запей!
Въ другіе раза обсуждались гостинцы.
— Еще Катькѣ калачъ, — говорилъ Митроша.
— А сайку хотѣлъ? — быстро возражала Мотя.
— Аль сайку? — соображалъ мальчикъ — Сайка съ изюмомъ.
И онъ мечтательно водилъ по сторонамъ своими большими, задумчивыми глазахи.
— Ахъ, скорѣй бы, скорѣй! — съ внезапнымъ порывомъ восклицалъ онъ и судоржно сжималъ одну въ другой свои тоненькія, исхудавшія ручки.
Иногда Мотя засиживалась и Егоръ возвращался при ней. Она непривычно съеживалась и робѣла.
— Не поправляешься? — неизмѣнно спрашиваль Егоръ мальчика.
— Получше мнѣ,- отвѣчалъ Митроша.
— Получше, а все не встаешь?
— Скоро встану.
— Матрена-то тутъ чего? — справлялся Егоръ, кидая на землячку быстрый, не особенно дружелюбный взглядъ.
— Уйду я сейчасъ… уйду! — торопливо говорила Мотя.
Блѣдное личико Митроши вспыхивало нѣжнымъ румянцемъ.
— Ко мнѣ она. Чего гонишь? — возбужденно вступался онъ за своего друга.
— Да не гоню. Пусть ее, пусть! — съ презрительнымъ снисхожденіемъ отзывался Егоръ. — Въ теплѣ посидитъ, погрѣется.
Мотька сконфуженно пятилась къ двери и уходила.
Изо дня въ день становился Митроша все худѣй и слабѣй. Егоръ уходилъ на работу съ ранняго утра, а мальчикъ оставался одинъ. Онъ лежалъ на своей постелькѣ, думалъ о чемъ-то и глядѣлъ въ окно на клочекъ далекаго неба. Иногда это весеннее небо было свѣтло, лазурно, иногда оно темнѣло, играло дымчатыми переливами облаковъ. Митроша долго смотрѣлъ на него, потомъ закрывалъ глаза и тогда тѣ же облака, проплывая, принимали для него знакомые, желанные образы, уносили съ собою, шептали ему непонятныя, но чарующія рѣчи. Онъ уже не тосковалъ; онъ жилъ лихорадочно и смутно, изрѣдка и не вполнѣ возвращаясь къ дѣиствительности, которая перемѣшивалась для него съ мечтами, пополнялась фантастическими образами и явленіями. Иногда странность того или другого видѣнія поражала и его.
— Развѣ мертвые ходятъ? — спрашивалъ онъ, обращаясь къ Мотѣ.