Мотька пугалась и пятилась отъ него, махая руками.
— Да ходятъ. Я знаю, я видалъ, — спокойно подтверждалъ мальчикъ, не понимая ея испуга.
— Катьки нѣтъ. Катька умерла, — сказалъ онъ ей въ другой разъ.
— Кто говорилъ? Отъ кого слышалъ-то? — встрепенулась Мотя.
Митроша поглядѣлъ на нее длиннымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ и отвернулся.
Приношенія Мотьки уже не радовали его.
— Спрячь, — говорилъ онъ ей холодно и равнодушно. — Сунь мнѣ подъ подушку… Подальше.
Она совала. И говорила ему, и вѣрила сама, что еще немного, нѣсколько дней, и оба они, она и Митроша, поѣдутъ въ Любановку и она донесетъ его, дотащить на своихъ рукахъ.
— Весна теперь, тепло… Травка зеленая… Оживешь ты у меня, поправишься, тоску твою, хворь всякую какъ рукой сниметъ.
— Скорѣй, скорѣй… шепталъ Митроша, и изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ покатились слезы.
— Будешь у меня молодцомъ, красавчикомъ, отцу помощникомъ, Катюшкѣ своей кормильцемъ, поильцемъ, — съ упоеніемъ, нараспѣвъ говорила Мотя.
— Тетенька! — громко вскрикивалъ мальчикъ, какъ бы пробуждаясь. — родная моя! Скорѣй, скорѣй!
Онъ повернулъ къ ней глаза, полные тоски и муки.
— Скоро тепери да, да… — успокоивала она.
Онъ уже опять глядѣлъ на нее удивленнымъ недоумѣваюшимъ взглядомъ.
— Все равно! — съ глубокимъ вздохомъ говорилъ онъ.
Мотька бросила пить. Она работала сколько могла, напрягая свои небольшія силы и сберегая каждый грошъ, чтобы увеличить имъ сокровище своего маленькаго друга. Она ободрилась какъ-то, повеселѣла и съ виду стала казаться здоровѣй и красивѣй. Общества прежнихъ знакомыхъ она избѣгала и при встрѣчахъ съ ними терялась и робѣла, какъ виноватая.
Никому не повѣряла она своихъ надеждъ и ожиданій и, казалось, таилась отъ себя столько же, сколько и отъ людей. Собственно, надеждъ и ожиданій у нея не было никакихъ. Отдаваясь своему новому чувству, она дѣйствовала и говорила порывомъ, какъ бы по вдохновенію: она не задавала себѣ ни задачъ, ни вопросовъ; она не размышляла, не анализировала. Среди мрака и холода, окружавшаго ее, она вдругъ какъ бы почувствовала на себѣ тепло, свѣтъ, ласку… И умилилась, и разнѣжилась, и почувствовала въ себѣ приливъ небывалыхъ силъ. Забота о мальчикѣ поглотила ее всю, не оставляя мѣста для личныхъ разсчетовъ. Единственной потребностью ея становилось видѣть Митрошу и отдыхать въ разговорахъ съ нимъ.
Одинъ разъ Мотя застала мальчика спящимъ. Она подошла къ нему, но онъ, противъ обыкновенія, не открылъ глазъ.
— Митрошъ? — тихо окликнула его Мотя.
Она постояла надъ нимъ, посмотрѣла, потомъ сѣла на полъ и прислонилась головой къ краю его подушки.
«Спитъ», думала она и съ тѣмъ свѣтлымъ чувствомъ радости и покоя, которое Мотя испытывала только здѣсь, она вздохнула полной грудью, далеко, отдыхая, вытянула ноги и тоже закрыла глаза. Съ ранняго утра она была на ногахъ, сильно утомилась и по спинѣ ея и по всему тѣлу пробѣгала теперь легкая дрожь озноба.
Она задремала.
Когда Мотя проснулась, въ комнатѣ было почти темно. Около Моти стояла хозяйка квартиры, держала въ рукахъ маленькую лампу и свѣтила ей прямо въ лицо. Митроша спалъ.
— Господи ІисусеЙ Заспалась-то какъ! — спохватилась Мотя и вскочила на ноги.
— Егоръ-то чего сегодня провалился? — сердито сказала хозяйка. — Не померъ бы безъ него.
— Кто? — невольно вскрикнула Мотька и тутъ же почувствовала, какъ въ груди ея, а потомъ во всемъ ея тѣлѣ что-то забилось и задрожало.
— Кто? Не ты и не я. Мальчишка, вишь, помираетъ.
Мотька растерянно поглядѣла на хозяйку.
— Спитъ онъ, — робко, съ мольбой возразила она.
— Спить! — сердито передразнила ее та. — говорила — въ больницу свезти надо.
Мотька дрожала. Челюсти ея громко стучали, а глаза жаднымъ, просящимъ взглядомъ впивались въ лицо Митроши.
— Митрошъ! — позвала она. — Митрошъ!
Хозяйка махнула рукой, поставила лампу на столъ и вышла. Мотька низко наклонилась надъ нальчикомъ.
— Митрошъ! Это я, Мотька… Не помирай, смотри… Слышь? Хочешь, завтра въ Любановку-то поѣдемъ? Завтра? Ась?
Она прислушалась и услыхала его слабое, неровное дыханіе.
— Митрошъ! А Катьку-то… Что жъ, Катьку-то… забылъ?
Отчаяніе вдругъ охватило ее. Она всплеснула руками, метнулась сперва въ одну сторону, потомъ въ другую и, не зная, за что приняться, охватила руками свою голову и застонала.
Ее опять потянуло къ мальчику.
— Митроша! — еще надѣясь и умоляя, тихо позвала она, — а ты… ты перемогись. — Ну, чего? Самъ разсуди… Что жъ теперь будетъ-то?
Но она уже поняла, что будетъ. Въ чертахъ мальчика, въ необычайномъ выраженіи его лица, трепетномъ, ищущемъ, мечущемся выраженіи, она вдругъ почуяла близость страшной развязки и настроеніе ея рѣзко измѣнилось. Ни нѣжности, ни жалости, ни отчаянія не стало въ ней. Она выпрямилась и смотрѣла на умирающаго глазами, полными ужаса. Оторваться отъ него взглядомъ она не могла. И почему-то передъ его постепенно прояснявшимся, просвѣтляющимся личикомъ, передъ кроткимъ успокоеніемъ, которое словно разливалось въ его чертахъ, она вдругъ почувствовала себя отчужденной, отверженной. Показалось ей, что закрытые глаза ребенка видятъ ее теперь всю насквозь, глядятъ въ ея темную душу. Одинъ только онъ, Митроша, думалъ, что можно еще любить ее, Мотьку безпутную; можно довѣриться ей и вотъ теперь узналъ, увидѣлъ ее такой, какой она есть. Онъ еще жилъ, но всякая связь ея съ нимъ порвалась: онъ уходилъ спокойный, радостный, она оставалась… Думать Мотька не умѣла. Свойственнымъ ей порывомъ чувствъ ощутила она свое ничтожество, свою грѣховность, мракъ и одиночество своего существованія. Что могла она значитъ теперь для него? И эти жалкіе гроши, которые приносила она ему одинъ за однимъ, которыми гордилась, которымъ радовалась? И вдругъ голову ея осѣнила мысль. Хищнымъ, крадущимся движеніемъ подвинулась она къ Митрошѣ, нагнулась надъ нимъ, сунула руку подъ его подушку и стала шарить. Не сразу нащупала она связку съ деньгами: пальцы ея почему-то судорожно подпрыгивали, блѣдное лицо съ жадными глазами слишкомъ близко наклонялось надъ лицомъ умирающаго. Неожиданно мальчикъ открылъ глаза, глянулъ на нее страннымъ взглядомъ и по губамъ его, показалось Мотѣ, пробѣжала едва уловимая дрожь. Мотька крѣпко сжала въ рукѣ узелокъ и скользнула въ дверь мимо Егора.
— Бога бы побоялась, людей постыдилась бы, — говорила опять знакомая Мотѣ кухарка, управляясь около своей плиты. — Глупость это одна, баловство твое! Руки у тебя золотыя, какъ работать захочешь. Думала я, дѣвка вовсе за умъ взялась, такъ вотъ на жъ тебѣ!.. Глупость-то какая! И съ чего тебя прорвало опять? Ну, съ чего прорвало?
Мотька сидѣла на сундучкѣ около столика. Она не была пьяна, но видно было по ней, что она пила и пила много. Губы ея дрожали и плечи поводило отъ лихорадочнаго озноба.
— Анисьюшка! — умоляющимъ голосомъ сказала она, — ты бы мнѣ стаканчикъ…
— Да ты въ умѣ? — возмутилась кухарка. — Подносить я ей стану! Мало ты себѣ еще глаза налила? — она гнѣвно двинула одной кастрюлей о другую.
Мотька испугалась, съёжилась и притихла.
— А что же Егоръ теперь? — успокоившись, заговорила Анисья. — Уѣхалъ онъ, или тутъ еще?
Мотя не отвѣчала.
— Егоръ-то, уѣхалъ, что ли? — повторила свой вопросъ кухарка.
Мотька, казалось, не слыхала; она сидѣла вытянувъ шею и тупо, безсмысленно глядѣла передъ собой.
— Завтра поѣдемъ, завтра… — шептала она, — на рукахъ донесу. Хворенькій, маленькій…
Кухарка испуганно обернулась.
— Мотька! — крикнула она. — Матрена, ты чего же это наяву-то бредишь?
Мотя вздрогнула.
— Нѣтъ, ты отсюда уходи-ка, уходи… — разсердилась Анисья. — Еще неравно барыня въ кухню выйдетъ. Срамница ты! Пьяница!
— Анисьюшка! — прежнимъ умоляющимъ голосомъ позвала Мотя. — Анисьюшка!
— Нечего тутъ! нечего! иди!
Мотя встала и быстро схватилась руками за столъ.
— Развѣ я отъ себя! — тихо сказала она. — Господи!
— Отъ кого же? — съ легкой ироніей бросила ей кухарка.
— Всякому человѣку… всякому… предѣлъ…
— Это пьянствовать-то? Это безобразить-то? — заволновалась опять Анисья. — Нашла тоже сказать что: предѣлъ! Мужицкое это ваше, глупое понятіе. Какъ есть мы люди, такъ все отъ насъ, отъ людей…
— Люди! — съ внезапнымъ порывомъ подхватила Мотя, — отъ людей?
Она выпрямилась, глаза ея блеснули злобой.
Но она быстро успокоилась. Ни злобы, ни гнѣва не стало и вся фигура ея, лицо, приняли прежнее выраженіе покорной, безропотной тоски.
— Всякому человѣку… предѣлъ. А что пью, такъ вѣдь отчего пью? — терпѣть надо.
Она опустилась на прежнее мѣсто, и глаза ея опять тупо и безсмысленно уставились передъ собой. Анисья невнятно ворчала, управляясь съ своими кастрюлями.
— Митрошъ! — минуту спустя, ласково позвала Мотя, — видишь, цвѣтиковъ то что! Цвѣтиковъ… Соколикъ ты мой!
Анисьѣ вдругъ стало жутко; холодные мурашки пробѣжали по ея тѣлу и по головѣ. Молча повернулась она къ Мотѣ: та безсмысленно глядѣла передъ собой, тихо смѣялась, а по впалымъ щекамъ ея текли крупныя слезы.
— Андрей! Андрей! — крикнула кухарка въ окно проходившему дворнику. — Поди-ка сюда! Да скорѣй!
И съ испугу она сама бросилась бѣжать по лѣстницѣ къ нему навстрѣчу.
Черезъ недѣлю Мотька умерла въ больницѣ.