Впрочем, квалифицированно справиться с поставленной задачей Мальгин не сумел. Статья его была вопиюще безграмотна. Имена исторических персонажей, даты, фактические обстоятельства – все было переврано, перепутано. Прочитав верстку, я позвонил Натану. «Любопытно, – сказал он, – захвати полоску, вечером я приеду». Проглядев текст, Натан возмутился. Нет, не из‐за ругани в свой адрес, она его не тронула, его возмутило фантастическое количество ошибок. «Ну какой неуч!» – вздохнул он и… стал править материал. Весь вечер он приводил поносившую его статью в божеский вид.
Удивительно, но мне это показалось тогда совершенно нормальным. Уж не знаю, что на меня повлияло, может быть, профессиональная привычка при виде ляпов тут же хвататься за карандаш. Однако когда Натан уехал, я подумал: идиоты, что мы делаем?
Почему мы помогаем лжецу, интригану, зачем исправляем его огрехи, прячем его безграмотность? Пусть читатель видит, как он дремуч.
Я позвонил Натану. Но он не согласился. «Понимаешь, – сказал, – тогда я не смогу публично ему возразить. Ловить его на незнании, тыкать носом в ошибки – мелко и унизительно. Если я решу с ним спорить, то разговор надо вести по сути, принципиально и без дураков. Нельзя терять лицо».
«Нельзя терять лицо». Слова, которые я слышал от Натана с ранней юности.
Я попытался отговорить заместителя главного редактора «Литгазеты» Изюмова печатать безграмотный материал, но Изюмов возразил: «Я видел полосу, ошибки, кажется, уже исправлены?» Что я мог ответить? Видно, начальство имело на этот счет твердую установку.
А на той летучке я, конечно, рассказал, как Эйдельман приводил в порядок последними словами ругавшую его статью, выгребал из нее все нелепицы. Очень смеялись. И выгнали из редакции Мальгина, разумеется, отнюдь не «шестьдесят эйдельманов» (что они могли тогда, в начале восьмидесятых?) и не за мнимую его смелость на летучке. Просто в какой-то момент в нем разочаровалось редакционное начальство, делавшее на него свою ставку. Он, как говорилось тогда, не оправдал доверия. Однако виноватыми оказались, естественно, евреи[340].
На эти слова А. Борина ответили как А. Мальгин, так и С. Есин. Хронологически первым был ответ А. Мальгина, который завершался следующим:
Вот так рождаются легенды. И по радио произносятся, и в журналах публикуются. К счастью, в «Литгазете» в те годы было принято вести стенограммы летучек. И стенограмма той летучки имеется у меня в архиве, и даже верстка полосы, в которую, как теперь стало известно, Эйдельман пытался внести правку, тоже у меня есть. И никакие «нелепицы» он оттуда не «выгребал», а просто пытался, как мог, смягчить ее. К счастью, ни одного слова из предложенной им «правки» начальство не приняло. На летучке Борин был, сидел в первом ряду, прерывал мое выступление улюлюканьем и демонстративным хохотом, но сам слова не брал, это тоже из области легенд.
Это замечательный сюжет для задуманной мной книги о советских писателях, о нравах того времени, о либеральном терроре.
Я опубликовал в ЛГ в тяжелейшие времена пятьдесят либеральнейших статей, веревки вил из Кожинова с Куняевым, делал котлету из «Нашего современника» и «Молодой гвардии», но стоило поднять руку на одного неприкасаемого либерала в столь важный для него момент выдвижения на Государственную премию СССР, как на меня тут же наклеивают ярлык антисемита и заставляют двадцать лет от него отмываться[341].
С. Н. Есин (1935–2017), известный литературный деятель, выпускник МГУ (1960) и Академии общественных наук при ЦК КПСС (1981), член КПСС (1969), ректор Литературного института (1992–2005), посвятил публикации А. Борина строки в своем дневнике за 2005 год. Поспешная публикация дневниковых записей, практиковавшаяся литератором, позволила некоторым предположить, что «с помощью дневников Есин решил поквитаться со всеми своими оппонентами»[342]. Впрочем, иные прекраснодушно прочили им будущее «одного из наиважнейших свидетельств о наших днях», в них «вроде бы и нет» «привычных дневниковых примет в виде бесконечного сведения счетов с друзьями и недругами», притом «мы видим тут полное отсутствие пафоса», а также «лобовой, чванливой уверенности в собственной правоте, так свойственной мемуаристам»[343].
Чтобы продемонстрировать жанр «дневника», процитируем комментарий к реплике А. Борина, которого Есин, кстати говоря, представляет как «в свое время члена парткома „Литературной газеты“, выдающегося партийного публициста», хотя жанром Александра Борисовича были судебные очерки и журналистские расследования, которыми он, собственно говоря, и прославился. Впрочем, Есин требует от товарища по партии и большевистской честности:
Теперь мой комментарий: пишешь себе пишешь, романы, повести, воспитываешь чужих детей, не считаешь, кто свои, кто чужие, спасаешь от нахрапистых людей государственную собственность, – и ни слова публичной благодарности. Вся критика, в которой осталось все то же соотношение, помалкивает, а чуть наступишь на мозоль чужому национальному, читай – еврейскому, чувству, сразу становишься знаменитым даже в чужой прессе. Ну, уехали, живете на исторической родине, я всегда говорю, что израильские евреи – самые замечательные евреи, они хоть не ругают свою родину и не называют ее «этой страной», так забудьте наши заботы, живите спокойно, читайте своих писателей, своих литераторов, прекратите сводить счеты, уймитесь.
Потом знаменитый партийный публицист принялся учить и воспитывать Мальгина, который в свое время написал статью против одной из публикаций Натана Эйдельмана. В переписке со мною Мальгин об этом уже поминал, из текста публициста я бы выделил два места, относящиеся к этике, которая и в газетном варианте этика, а не междусобойчик. Партийный публицист прочел статью в верстке и сразу же: «Прочитав верстку, я позвонил Натану <…>»
Из тайного доносительства, нарушения служебной этики сделали благородный поступок[344].
Нас интересуют не высказывания о «пятидесяти либеральнейших статьях» Мальгина (частично они были нами рассмотрены), а слова о стенограмме той редакционной летучки. В фонде «Литературной газеты» в РГАЛИ этого документа нет, нет его и в архиве Н. Я. Эйдельмана. Попытки связаться с А. Мальгиным оказались безуспешными…
Что же касается правки Эйдельмана, то без корректуры газетной полосы нам этот вопрос не разрешить. Тщетность же противостоять публикации понятна: если и могли быть учтены поправки, то совсем незначительные; а статья Мальгина была нужна редакции такой, как она была написана. И явно перед редакционной летучкой текст уже был утвержден одним из заместителей главного редактора.
Подмена жанра
Как и все остальные жертвы этой идеологической кампании, Натан Эйдельман попытался оправдаться, о чем впоследствии сожалел, «был недоволен, что дал себя впутать в дискуссию, и вспоминал Карамзина, который в похожей ситуации отмалчивался, а друзьям объяснял: „На критики времени не имею“»[345]. Приведем верно цитату, к которой, по-видимому, апеллирует Эйдельман, – это фрагмент письма Н. М. Карамзина И. И. Дмитриеву от 21 ноября 1819 года:
А ты, любезнейший, все еще думаешь, что мне надобно отвечать на критики? Нет, я ленив. Хочу доживать век в мире. Умею быть благодарным; умею не сердиться и за брань. Не мое дело доказывать, что я как Папа безгрешен. Все это дрянь и пустота. Так мне часто кажется; желаю, чтобы и всегда касалось[346].
Но не таков оказался Натан Эйдельман, хотя опыт жизни в СССР должен был его научить многому. Закон же идеологической кампании предъявляет свои требования к жертвам – они должны быть повержены, любое сопротивление сделает их участь еще печальнее. Эйдельман же, безусловно, возражениями лишь усугубил свое положение.
После того как 21 сентября 1983 года была напечатана статья Мальгина «Разрушение жанра», Эйдельман на следующий же день засел за написание письма в редакцию. Он его несколько раз переписывал практически заново; самый первый, концептуальный, ответ был завершен сразу же – 22 сентября. Там было семь пунктов, первый гласил: «Статья написана неквалифицированно или злонамеренно. Я не согласен ни с одной ее буквой», и это же было повторено в окончательном выводе. Эти 3,5 листа машинописи превратились в статью «Разрушение или подмена жанра?..», затем она стала называться «Подмена жанра, или Кое-что об исторической прозе» и, наконец, «Подмена жанра»[347]. Итоговый вариант занимал шесть листов[348]. С минимальными редакционными вмешательствами он и был помещен в газете:
21 сентября «Литературная газета» опубликовала (в разделе «Полемика») статью Андрея Мальгина «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе». Автор статьи относит те произведения, где действуют реальные исторические герои, к документально-историческим; там же, где «проза перестает быть документальной… герою приличествует носить имя вымышленное».
Со столь категорическим утверждением согласиться нелегко, поспорить же интересно, для чего позволим себе краткий экскурс в прошлое.
150–200 лет назад почти одновременно расцвели историческая наука, историческая проза; разумеется, и прежде писали о прошлом, но ученый и художник в Древние и Средние века еще трудно разделимы, а вымысел в ту пору затейливо вторгался в исторические публикации.
XIX век основательно развел, разделил историю и художество; и вот уже один из создателей современной исторической прозы – Вальтер Скотт, сочиняя «Роб Роя», сопроводил роман о славном шотландце подробным историческим очерком, где факты, даты выверены и точны: это делалось, очевидно, для того, чтобы читатель знал – автор владеет материалом, «все» знает о своем герое и его эпохе… В самом же романе «Роб Рой» многие факты, даты, обстоятельства переставлены, свободно перемешаны художником, не сомневающимся в своих правах…