Глубокоуважаемый Илья Самойлович!
Высылаем Вам, как и договорились, статью Н. Эйдельмана, публикацию А. Мальгина. Прилагаем также (для сведения) записку А. Мальгина в отдел. Возможно, она Вам пригодится в работе.
Еще раз позвольте Вас поблагодарить за решение написать нам. Хотелось бы, чтобы Ваш ответ Н. Эйдельману не превышал объема его статьи (из соображений «газетности»).
Всего самого-самого доброго!
И сердечные поздравления по случаю праздника!
С почтением
С. Селиванова[375].
На этом письме Селиванова оставила свои номера телефонов – рабочий и домашний; ниже рукой И. С. Зильберштейна надписаны рабочий и домашний телефоны А. В. Мальгина. Также имеется там запись Зильберштейна о дополнительных материалах, необходимых ему для написания статьи, в том числе указано: «Заказать украинский журнал» и «X т. „Пушкин исследования и материалы“». Последнее будет иметь особые последствия для нашей истории.
Одиннадцатого января 1984 года «Литературная газета» поместила на одной полосе две большие статьи. Первая – Натана Эйдельмана с заглавием «Подмена жанра…». Многоточия не было в присланной автором версии: оно понадобилось для связки со второй – «ответом на ответ» – статьей Ильи Зильберштейна «Подмена сути!».
Редакция же сообщала читателям:
В № 38 за 1983 год была опубликована статья А. Мальгина «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе». Н. Эйдельман, автор книги «Большой Жанно», подвергшейся в статье критике, не согласился с высказанными в ней суждениями и прислал свою статью. Решив предложить статью Н. Эйдельмана вниманию читателей, мы попросили прокомментировать ее одного из старейших советских литературоведов И. С. Зильберштейна.
«Художество требует еще
гораздо больше точности…
чем наука…»
Эти слова написал 75 лет назад Лев Николаевич Толстой. Именно такой меркой я хотел бы прежде всего оценивать книгу Натана Эйдельмана «Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине». Это важно еще и потому, что автор в своем письме в ЛГ неоднократно относит свое сочинение к разряду «художества», подчеркивает, что книга написана «в художественном ключе». «История» и «художество», по мнению Н. Эйдельмана, разделены, развиваются по своим законам, ни в чем почти не соприкасаются.
Пятнадцать лет Политиздат выпускает превосходную серию «Пламенные революционеры». Уже вышло свыше ста книг этой серии. Подавляющее их большинство – это историко-художественные биографии, в которых последовательно рассказывается о жизненном пути и свершениях замечательных людей революционной когорты. Этим книгам обеспечен огромный читательский интерес. К сожалению, повесть о декабристе Пущине никак не может быть отнесена к лучшим книгам этой серии.
В статье Андрея Мальгина «Разрушение жанра» отмечены лишь некоторые недостатки, имеющиеся в повести Н. Эйдельмана. Перечень их можно продолжать и продолжать. Особенно огорчает то, что в книге обнаруживаются пассажи, заполнившие в ней десятки страниц, но к реальной биографии Пущина ни малейшего отношения не имеющие.
Вот, к примеру, глава «О Ростовцеве». В ней 26 страниц (стр. 174–199), ни одна из них ничего в биографии Пущина не разъясняет. Более того: Пущин и Ростовцев не были, по-видимому, знакомы. Возможно, что Ростовцев, предавший декабристов за два дня до восстания, а в дальнейшем сделавший блестящую карьеру, и заслуживал внимания в четырех-пяти строках, но зачем уделять ему столько места в книге о почти никак с ним не соприкасавшемся Пущине? Разгадка, думается, такова: историк Н. Эйдельман накопил о Ростовцеве некоторый материал и решил пустить его «в дело». Только получилось совсем некстати.
Мне представляется абсолютно ненужным и другой пространный раздел, озаглавленный «Любовь Николая Бестужева». Предваряет свой рассказ Н. Эйдельман такими словами, вложенными в уста Пущина: «Немногие знали его (Бестужева. – И. З.) тайну; сейчас кроме родных, может быть, я один остался посвященный». Сам Эйдельман, замечу кстати, оказался «посвящен» в эту тайну, прочитав мою книгу «Художник-декабрист Николай Бестужев», точнее, ее десятую главу «Л. И. Степовая и ее роль в жизни Николая Бестужева. – Читинский портрет Л. И. Степовой, исполненный по памяти (1828 год)». Опубликованные мною впервые материалы дословно использованы Эйдельманом в его повести. Конечно, мне как исследователю лестно, что плоды моего труда не пропали даром, однако так и не ясно: зачем, ради какой цели автор повести о Пущине ими воспользовался?
Можно привести и другие примеры весьма странного отношения историка Н. Эйдельмана к исследователям, впервые опубликовавшим выявленные ими архивные материалы.
В 1971 году в № 9 киевского журнала «Радянське лiтературознавство» С. К. Кравченко напечатала статью «М. Ю. Лермонтов у листах P. I. Дорохова i Л. С. Пушкiна», в которой опубликовала отысканные ею в Центральном государственном историческом архиве УССР письма современников Лермонтова. Спустя три года Н. Эйдельман публикует в одной московской газете статью, в которой перепечатывает находку С. К. Кравченко, ни словом не вспомнив украинскую исследовательницу. И вот уже в недавно вышедшем десятом томе издания «Пушкин. Исследования и материалы» (Л., 1982, стр. 327) за Н. Эйдельманом закрепляется честь первооткрывателя этого документа. Вот в какое нелепое положение может поставить себя человек, не выполняющий требований научной этики.
Действительно, по свидетельству Михаила Бестужева, его брат Николай сохранил до конца жизни «любовь к единственно им любезной женщине», «которая имела такое сильное влияние на его жизнь до самой смерти гражданской». Однако сам Пущин не только не был знаком с Л. И. Степовой, но и вряд ли догадывался о ее существовании: Н. Бестужев о своих горестных думах не всем рассказывал. Тем не менее в повесть введены очередные 26 (стр. 264–290) «чужеродных» страниц, которые сообщают о вещах, ставших к настоящему времени достаточно известными. Впрочем, Эйдельман и сюда ввел свою ни на чем не основанную «новацию»: все три дочери замужней Л. И. Степовой, которая, кстати сказать, была на восемь лет старше Николая Бестужева, – это оказывается, его, Бестужева, собственные дочери. Все три – на меньшее Эйдельман не согласен.
А. Мальгин верно отмечает, что И. И. Пущин никогда не встречался с Н. Н. Ланской (Гончаровой) и в своих воспоминаниях сказал лишь несколько слов по поводу женитьбы Пушкина. Таковы факты. Тем не менее Н. Эйдельман решает «познакомить» с ней своего героя. И вот в повести появляется целая глава «24 октября 1858-го. Наталья Николаевна». Появляется лишь для того, чтобы автор сумел выразить о ней (устами героя!) свои суждения. Критические замечания А. Мальгина я все же считаю недостаточными, так как речь в данном случае идет не просто об искажении истины, но и о развязности в изображении Пушкина и его окружения.
Вот в интерпретации Н. Эйдельмана «мнение» Пущина о женитьбе поэта: «…не следовало ему, ох, не следовало жениться: сам себя закапканил… Если уж жениться, то как я – по отбытии каторги, неважно какой – сибирской или житейской». Далее не лучше. Декабрист по воле Эйдельмана вещает: «Эх, друг Александр Сергеевич, – и ты был бы гораздо умней, если бы венчался не в 31‐м, а хотя бы в 41‐м году. И был бы счастлив, как я – с Натальей Дмитриевной моей». И еще: «…повторяю, жениться вообще такому человеку, как Пушкин, не следовало – но если уж решился – аминь!»
Как же относится Пущин Эйдельмана к Наталье Николаевне? А вот как: «Она любила мужа, и немало. А надо бы еще сильнее. И вот эта малая, тончайшая разница между тем, что есть, и тем, что надо – она, в тихие дни как бы и незаметна (хотя тоже не совсем так), а вот пришла беда – выказалось равнодушие». И завершается эта ничего общего с действительностью не имеющая характеристика четырежды повторенным на одной и той же странице словом: «губила».
Увлеченный своей идеей, Н. Эйдельман уже не замечает, не хочет замечать, что герой, от лица которого ведется повествование, слов этих сказать не мог хотя бы потому, что они не совпадали с его образом мыслей. Вот куда привела автора ложно понимаемая «художественность». К подмене сути.
В 1890 году, спустя 30 (!) лет после кончины Пущина, было опубликовано письмо Н. И. Павлищева (мужа сестры великого поэта), где имеется такая фраза о Пушкине: «Он искал смерти, умер с радостию, а потому был бы несчастлив, если б остался жив». Нелепость этого утверждения настолько очевидна, что не стоит на ней останавливаться (чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с превосходным исследованием П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина»). Автор повести не только заставляет Пущина процитировать кощунственные слова Павлищева, но и, лишь с некоторыми оговорками, присоединиться к ним. Как можно распространять такое чудовищное утверждение, да еще в массовом издании?
Весьма огорчает и пристрастие Н. Эйдельмана ко всякого рода скабрезностям. Если, например, заходит в мнимом дневнике Пущина речь о поэте А. А. Дельвиге, то он прежде всего характеризуется такими словами: «…Дельвиг тютькается с младой супругой». Но это лишь цветочки по сравнению с тем, что пишет Эйдельман (повторю: устами Пущина!) о якобы имевшем место знакомстве декабриста с А. Ф. Закревской, женой московского генерал-губернатора, которой Пушкин посвятил три стихотворения. «Запись Пущиным» этой беседы начинается словами: «Мне Александр Сергеевич сказывал про вас…» А затем сразу: «А. Ф. повествует о любовной интриге ее с Пушкиным». Завершается же в интерпретации Н. Эйдельмана «беседа» Пущина со словоохотливой Закревской таким ее «сообщением»:
«Отпевали Пушкина 1 февраля 1837 года с утра в Конюшенной церкви, а мы там заперлись с вечера: десять дам и девиц – более никого… Ну, я и начала рассказывать о покойном свое: как понимаете, весьма интимное. Я в ту пору любила все выставлять как есть, и даже хуже! За мною разговорилась вторая, третья, поведали свои истории с поэтом: кое-кто, полагаю, присочинил свой адюльтер; другие описали отношения платонически, но не было ни одной, которая бы не нашла хотя нескольких потаенных воспоминаний: и тогда я воскликнула: „Что за дамский Декамерон – в ночь-то перед отпеванием, у мертвого тела! Хоть и грех тяжкий, а думаю, покойный, если слышал наши разговоры, немало радовался…“»