И далее «Пущин» добавляет: «В следующий раз Закревская обещает вспомнить весь тот Декамерон до мельчайших подробностей». Я не уверен, что когда-нибудь «в следующий раз», в каком-нибудь следующем своем сочинении Эйдельман не «вспомнит» пушкинский Декамерон – «до мельчайших подробностей». Не буду углубляться в обсуждение вопроса о том, могло ли вообще произойти подобное у гроба убитого Пушкина, да еще в церкви. Меня беспокоит другое: то, что автор повести вообще посчитал нужным обнародовать свою выдумку.
Впрочем, чему удивляться? Если свою литературную деятельность Н. Эйдельман начал с повести о доисторическом человеке «Ищу предка», то теперь его внимание все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве («Грань веков»).
В связи с этим мне вспоминается один эпизод из истории задуманного и осуществляемого мною издания «Литературное наследство». Когда мы с И. В. Сергиевским в 1933 году подготовили том «XVIII век», один из авторов тома, известный ученый Я. Л. Барсков, предложил нам публикацию неизданных писем Екатерины II к Потемкину, но мы от нее отказались: документы эти не имели никакого отношения ни к литературе, ни к истории и отличались изрядным количеством интимных подробностей. А ведь могла бы получиться «сенсация»!
Н. Эйдельман – автор некоторых вполне добротных исследовательских работ: о декабристе М. С. Лунине, «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“» и других. Но явной неудачей следует считать книгу «Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине». Ничего путного не получилось из замысла Н. Эйдельмана устроить пробег по всей жизни декабриста в виде его полуторамесячного дневника, который он якобы вел на закате своих дней. Это всего лишь нагромождение фактов, многие из которых к Пущину отношения не имеют, а что касается авторских размышлений, приписываемых по ходу повести ее герою, то некоторые из них весьма спорны, а другие быть пущинскими, безусловно, не могли. Вот почему это сочинение, выпущенное тиражом 300 000 экземпляров, весьма в малой степени дает представление о Пущине.
Изложенные в статье Н. Эйдельмана и бесспорные по сути рассуждения о праве художника (если он действительно художник) на вымысел, на переосмысление факта и проч. отнюдь не оправдывают приемов, использованных в книге «Большой Жанно». Никто не собирается отнимать у художника права на вымысел и домысел, следует только обращаться с этим правом, не нарушая исторической правды и с уважением к приличию. Что касается тех высказываний Н. Эйдельмана, в которых он пытается оправдать вседозволенность, ведущую к созданию «новой реальности», то они шатки и необоснованны. Если руководствоваться его «практикой», то вполне можно дойти до такой логики: ежели Достоевский выступил с речью в 1880 году на открытии в Москве памятника Пушкину, то почему бы его не познакомить лично с поэтом? Вот во что может вылиться пресловутая «новая реальность»…
Приведя в своей статье обширную цитату из письма А. Н. Толстого начинающему литератору А. Ф. Румянцеву, Эйдельман сделал в этой цитате весьма существенную купюру. Пропущенный им фрагмент гласит:
«Вы спрашиваете – можно ли „присочинить“ биографию историческому лицу. Должно. Но сделать это так, чтобы это было вероятно, сделать так, что это (сочиненное) если и не было, то должно было быть». Вот этому-то требованию – «если и не было, то должно было быть» – и не отвечает рассматриваемая книга Эйдельмана.
Писателю надлежит помнить о мудром завете Льва Толстого: «Художество требует еще гораздо больше точности… чем наука…» Помнил о нем, например, Константин Симонов, искренне считавший, что «если восстанавливать время, надо его восстанавливать точно». Казалось бы, кандидату исторических наук Н. Эйдельману больше, чем кому бы то ни было другому, должна быть ясна правота этих слов. Тем не менее повесть «Большой Жанно» об этом отнюдь не свидетельствует[376].
Камень преткновения и камень соблазна
Собственно, вся эта идеологическая кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды оказалась кристаллизована в статье Зильберштейна. Давно на читателей не обрушивалось столь желчного текста, сваренного по рецептам проработок эпохи постановления ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года.
Статья Ильи Самойловича имела невероятный резонанс. Тому причиной несколько обстоятельств: широчайшая популярность Н. Я. Эйдельмана как ученого и просветителя, известность И. С. Зильберштейна как подвижника русской культуры и, наконец, тон и аргументация, которые были использованы в статье.
Можно обоснованно сказать, что эта статья разделила читателей и даже интеллигенцию на два лагеря – сторонников Зильберштейна и сторонников Эйдельмана. И спор о жанре «Большого Жанно» отступал на задний план перед тем, с какой очевидностью проступала в этом ответе личная неприязнь Зильберштейна к Эйдельману и как эта статья в принципе контрастировала с тем дискурсом, который используется в научном споре.
То есть когда в начале 1980‐х люди прочитали в главной газете литераторов то, что им живо напомнило 1930‐е и 1940‐е, они уже не были готовы мириться. Возмутительным казалось то, как старший товарищ снисходительно похлопывает по плечу «кандидата исторических наук» и без зазрений совести возводит на него немало напраслины, над которой айсбергом возвышается замечание о будто бы пристрастии Эйдельмана к «интимной жизни исторических лиц».
Чувством вопиющей несправедливости объясняется значительное число писем в газету, часть которых составляет вторую половину нашей книги. Говоря о разделении читателей на два лагеря, нужно сказать, что разделены они были отнюдь не поровну: хотя часть и выступила на стороне Зильберштейна, но все-таки большинство порицало возвращение его к методам сталинского времени. Множество своих мнений высказали читатели в письмах, мы же хотим прокомментировать два тезиса этой статьи.
Во-первых, отметим откровенную ложь, которую Зильберштейн использует для усиления своей позиции великого моралиста. Речь идет об абзаце, который он выделил полужирным; в нем речь про то, как зоркий страж нравственности Илья Зильберштейн отказался от публикации в «Литературном наследстве» писем Екатерины II к Потемкину с «изрядным количеством интимных подробностей». В целом эти слова Зильберштейна уже были опровергнуты историками, в том числе В. С. Лопатиным[377]; примечательно и то, что именно Эйдельман опубликовал в 1989 году эти письма по гранкам, бережно сохраненным В. Д. Бонч-Бруевичем[378]. Подробности подготовки писем к печати в 1930‐е годы приводит А. А. Костин:
Говоря о 9–10‐м томе «Лит. наследства», ни в коем случае нельзя обойти вниманием историю несостоявшейся публикации переписки Екатерины II с Г. А. Потемкиным, подготовленной Я. Л. Барсковым и анонсированной в приложении к 7–8‐му тому журнала. Рассматривая в свете редакционной переписки различные версии этой не-публикации, следует опровергнуть ряд высказанных на данный момент точек зрения. Прежде всего, совершенно не соответствует действительности позднейшее свидетельство Зильберштейна: «Я. Л. Барсков предложил нам публикацию неизданных писем Екатерины II к Потемкину, но мы от нее отказались: документы эти не имели никакого отношения ни к литературе, ни к истории и отличались изрядным количеством интимных подробностей». Редакция, напротив, как следует из переписки, явно заинтересовалась этими письмами. Еще не ознакомившись с ними, доверяя только суждению Гуковского («Такие письма… лучше всякого литературного произведения. Ну а для историка-то они клад»), Сергиевский соглашался опубликовать их: «Царскость этих материалов нас нисколько не смущает, и в общем у нас такое настроение, чтобы использовать эти материалы». По ознакомлении же с ними редакция явно стала осознавать их как важнейшую часть номера. Барскову как автору были предоставлены совершенно исключительные условия. <…> Неужели в «Лит. наследстве» могли решиться печатать обширный царский материал, не согласовав этот вопрос предварительно с соответствующими руководящими органами? Как показывает переписка редакции с Гуковским, наиболее вероятной причиной того, что письма не были напечатаны, послужило обстоятельство, на которое Бонч-Бруевич указывает дальше: «Придет время, когда эти письма у нас напечатают. Они нуждаются в остро-политическом предисловии». Собственно, «остро-политического» характера и не смог придать Барсков своему предисловию, а без него, конечно, этот материал в 1933 году был обречен. О написанном Барсковым предисловии можно судить по сопровождавшему его отсылку письму Барскова к Зильберштейну: «У меня нет таких выражений, как „торговый капитал“, „классовая борьба“, „производственные отношения“; но мне думается, что и без них ясно, на какой почве выросли Екатерина и Потемкин». <…> Начались поиски автора для «первого предисловия». Предлагались поочередно Десницкий, В. И. Невский, С. Г. Томсинский и М. В. Нечкина. В результате, когда Барсков дослал вторую часть своего предисловия, в редакции окончательно схватились за голову <…> Совокупность всех этих обстоятельств – нехватка времени, идеологические недостатки предисловия и изъяны научного аппарата, как видно и не позволили переписке Екатерины II c Потемкиным появиться в свет в 1933 году[379].
Эта продолжительная цитата позволяет нам полностью удостовериться в том, что И. С. Зильберштейн как никто другой знал истинные причины, по которым переписка Екатерины II и Потемкина не вышла в свет в «Лит. наследстве», а также свидетельствует о горячем желании редакции ее напечатать.
Даже более: когда покровитель И. С. Зильберштейна, глава Журнально-газетного объединения М. Е. Кольцов передал в 1933 году приехавшему в Москву французскому историку Жоржу Удару права на перевод и издание писем и письма вышли во Франции в 1934 году отдельным изданием (по плану М. Е. Кольцова «Литературное наследство» должно было опередить французское издание), возник скандал. Оказалось, что Кольцов передал ему экземпляр готовой верстки, так что все примечания и даже вступительная статья Л. Я. Барскова были не только использованы французом, но и выданы за свои. В письме В. Д. Бонч-Бруевичу от 7 декабря 1934 года И. С. Зильберштейн описал эту возмутительную историю и назвал ее «фактом