литературного мародерства»[380].
Здесь отметим, что впоследствии вопрос о французском контрафакте возник уже в иной плоскости: 5 марта 1937 года бывший зав. общим политическим архивом наркомата иностранных дел Е. А. Адамов (Френкель; 1881–1956), доктор исторических наук и профессор, занимавший тогда пост сотрудника архива, подал секретную записку новому начальнику этого учреждения С. К. Пастухову (1887–1940), в которой сообщал: «Ленинградский профессор Г. А. Гуковский в разговоре совершенно частного характера рассказал мне, что год – полтора назад в Ленинграде был сотрудник газеты „Пари Суар“ (фамилия – Удар), опубликовавший после возвращения своего в Париж неопубликованную до того интимнейшую переписку Екатерины II с Потемкиным» —и просил разобраться, почему такая передача материалов и публикация смогли осуществиться вообще без ведома наркомата иностранных дел[381]. Началось секретное делопроизводство: уже 10 марта из Центрального архивного управления СССР был отправлен запрос в НКВД на проведение расследования «ввиду имеющихся подозрений на гр-на Барскова»[382], а 11‐го числа, после наведения справок в «Литературном наследстве» непосредственно у товарища И. С. Зильберштейна, – и в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б), поскольку выяснилось, что рукопись «была продана при посредстве М. Е. Кольцова французскому журналисту Удар, специально приезжавшему для этого в Москву, причем работа русского издания была снята с плана „Литературного наследства“»[383]. Вопрос достиг критической точки, но относительно последствий мы не можем ничего сказать: арест М. Е. Кольцова последовал только в декабре 1938 года (расстрелян в 1940‐м).
Во-вторых, требование Зильберштейна относительно соблюдения научной этики по части заимствований – вопрос, нетрудный для современников Зильберштейна применительно к его научному методу, о чем повествуется ниже, но не столь очевидный для исследователей нашего века. Впрочем, в наши планы не входит отворять этот ящик Пандоры, и мы оставим это грядущим поколениям исследователей. Скажем лишь, что самостоятельность научных работ И. С. Зильберштейна не аксиоматична, и ограничимся лишь несколькими штрихами.
Вот пример, который нами был встречен при разработке другого сюжета: в списке научных работ К. М. Азадовского (род. 1941) мы видим публикацию писем С. П. Дягилева Р. М. Рильке – «перевод с немецкого, публикация, комментарий»[384]. Но если мы посмотрим само издание, в котором эта публикация как будто бы состоялась, – двухтомник «Сергей Дягилев и русское искусство» (1982)[385], то кроме имен И. С. Зильберштейна и В. А. Самкова там нет ни Азадовского, ни его инициалов, ни даже псевдонима (последнее можно было бы хоть как-то понять, учитывая недавнее возвращение филолога-германиста из колымского лагеря[386]).
Можно повернуться и к главной книге Зильберштейна – «Художник-декабрист Николай Бестужев», имевшей три издания (1956, 1977, 1988), которой рукоплескали современники: «Это книга-открытие, ее создание – подвиг ученого»[387]. Но опубликованные в 2006 году документы вполне откровенно свидетельствуют о том, насколько серьезное участие в ее подготовке приняли другие исследователи, скажем, отец упомянутого выше германиста – профессор-фольклорист М. К. Азадовский (1888–1954)[388], крупнейший специалист по декабристам и комментатор «Воспоминаний Бестужевых» в серии «Литературные памятники» (1951). Азадовского-отца можно считать почти соавтором этой книги (что подтверждает и обширная переписка его с И. С. Зильберштейном)[389]. При этом если в 1956 году формат публикации как будто не подразумевал никаких благодарностей, то в издании и 1977 года, и 1988‐го мы не найдем имени М. К. Азадовского в списке тех, кто помог Зильберштейну «в работе над этим исследованием»; то есть профессору не досталось даже скупой благодарности, зато мы видим его в долгом перечне деятелей культуры, откликнувшихся на появление публикации 1956 года в «Литературном наследстве» (да, все так: в 1954 году он умер, но издание 1956 года все равно «вызвало положительный отклик» у ученого)[390].
Упомянем и другой упрек Зильберштейна Эйдельману: он-де постиг тайну Н. А. Бестужева о любви к Л. И. Степовой из книги «Художник-декабрист Николай Бестужев». И ничуть не смущает Зильберштейна то, что эта тайна была раскрыта задолго до него, в том числе и М. К. Азадовским в 1951 году в комментарии к рассказу Н. А. Бестужева «Отчего я не женат» («Шлиссельбургская станция»), в котором дан образ Л. И. Степовой[391].
В связи с книгой о Бестужеве хочется вспомнить и другое имя, которое должно быть названо хотя бы из уважения. Речь о Вере Львовне Штейншнайдер (1903 – ок. 1980), окончившей историческое отделение ЛГУ (1924), в 1925–1930‐м сотруднице изобразительного отделения ГИИИ, с 1939‐го по 1949‐й – зав. научным архивом Академии художеств, с 1953‐го по 1962‐й – зав. фондами и хранителе отдела рукописей Театральной библиотеки в Ленинграде[392]. С ней Зильберштейн познакомился, видимо, в 1940‐е годы, когда совместно с И. Э. Грабарем готовил тома «Художественного наследства»[393], и с того времени вплоть до конца 1970‐х Вера Львовна работала на «Литературное наследство» и лично на Зильберштейна. Роль ее в создании книги «Художник-декабрист Николай Бестужев», как нам представляется, была значительной, иначе не объяснить, почему ей посчастливилось войти в 1977 году в перечень тех немногих, кому автор выразил-таки признательность: «В заключение сердечно благодарю тех, кто помог мне в работе над этим изданием: К. П. Богаевскую, Н. Б. Волкову, М. П. Султан-Шах, А. Д. Фатьянова, Т. Г. Цявловскую и В. Л. Штейншнейдер»[394]. Но к третьему изданию (1988) Вера Львовна уже умерла, так что и ее имя со спокойной душой было заменено на имя иркутского искусствоведа, директора Музея декабристов Е. А. Ячменева.
О том, какие истоки внутри Зильберштейна вылились текстом «Подмена сути!», можно лишь догадываться; но нельзя забывать того, какую исключительную известность имел среди своего поколения автор «Большого Жанно», как было трудно купить его книги, каким счастьем было попасть на его лекцию или встречу с читателями… А ведь Эйдельман не был ни доктором наук, ни лауреатом, оставаясь до конца жизни лишь «автором некоторых вполне добротных исследовательских работ», как его именует маститый читатель…
Статья Зильберштейна оказалась столь неординарной, что инцидент обсуждался даже в далеких от литературоведения кругах. Скажем, известный карельский уролог, доцент медицинского факультета Петрозаводского университета и любитель современной литературы В. Л. Дробнер (род. 1928) пишет в своих мемуарах:
Когда в роли куратора студенческой группы я встречался со студентами в общежитии, то знакомил их с историческими произведениями писателя Натана Эйдельмана («Вьеварум», «Апостол Сергей», «Большой Жанно», «Мгновенье славы настает» и др.), привлекая для литературных обзоров сотрудников университетской библиотеки. Вместе с тем мы обсуждали дискуссию, которая велась в 80‐х годах на страницах «Литературной газеты» между двумя противниками-литературоведами Н. Эйдельманом и И. Зильберштейном[395].
Показателен и случай с Ю. М. Лотманом в ноябре 1984 года, то есть почти через год после статьи Зильберштейна, явно отражающий эти настроения:
Был я в Питере, выступал в Доме писателей с лекцией. Народу набилось много. А в первых рядах сидели Лихачев, Ямпольский, Бялый и Максимов. Я даже малость струхнул, но, кажется, ничего. Поскольку было много писателей, которые, избалованные андрониковщиной и эйдельмановщиной, думали, вероятно, что я сейчас начну их веселить – шпаги глотать, по канату ходить и байки рассказывать, я разозлился и прочел лекцию зело теоретическую, без примеров (были надуманы всякие забавности, но я их жестко выкинул все – как говорил старшина, «тут не университет, надо головой работать»). Ничего, сделали вид, что поняли. А записки, в основном, такие: «Как Вы относитесь к Наталье Николаевне?», «Как Вы относитесь к Эйдельману и Зильберштейну?» и пр.[396]
Здесь мы должны сказать о том, что тогда Юрий Михайлович, в отличие от Натана Яковлевича, был хорошо знаком преимущественно специалистам по истории русской литературы, но уж точно не широкой публике. Общенародная известность пришла к Лотману позднее благодаря телевизионному циклу «Беседы о русской культуре», задуманному в 1976 году по инициативе Евгении Хапонен – выпускницы кафедры в Тарту 1971 года, поступившей на работу на Эстонское телевидение. Запрет на публичные выступления, который лежал на Лотмане, позволил осуществить этот замысел лишь десять лет спустя. Осенью 1986 года была записана первая передача, всего же на протяжении пяти лет, с 1986‐го по 1991‐й, было записано 35 лекций, разделенные на пять циклов[397]. Когда в 1988 году «Беседы» стали транслироваться Центральным телевидением, к Лотману пришла всенародная слава. (Последняя передача, записанная в 1991 году и вышедшая в эфир в 1992‐м, была, кстати говоря, посвящена Ивану Пущину. Имя Эйдельмана в ней не упоминалось.) Так что история рассудила иначе, и ныне, благодаря записи на видеопленку, доступны и востребованы лекции Лотмана, а вот устные выступления Эйдельмана практически стерты из памяти. Отдельно нужно отметить и то, что в недавно вышедшем большом сборнике избранных статей Эйдельмана «Сказать всё…»