Недавно, к грибоедовскому столетнему юбилею, вышла книга «А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников» с «комментариями» того же уже ниже уличенного нами в плагиате И. С. Зильберштейна (изд. «Федерация», М., 1929). Не буду говорить об этом сборнике по существу, а остановлюсь лишь на комментариях.
Одна из самых интересных глав сборника и вместе с тем самая крупная – «Рассказы об А. С. Грибоедове, записанные со слов его друзей» Д. А. Смирновым. Они опубликованы были Н. В. Шаломытовым, отличным знатоком Грибоедова, в «Историческом вестнике», 1909 г., № 3–4, и в «Ежегоднике импер. театров» 1907–8 г. Перепечатывая их, И. С. Зильберштейн говорит во вступительной заметке, что у Смирнова и у друзей Грибоедова были «неточности и прямые ошибки», но что «все это по возможности исправлено нами (!) в примечаниях». Читатель не может не проникнуться убеждением, что примечания, да и еще столь критические, принадлежат всецело И. С. Зильберштейну. И вот на 75 страницах тянутся эти примечания. И что же? Большая часть их (более 80 из 100) – простая перепечатка примечаний Шаломытова, которому принадлежат самые крупные и серьезные (И. С. Зильберштейном прибавлены пустяки). Некоторые из них были подписаны: одни – «Н. Шаломытов», другие – «Н. Ш.», – И. С. Зильберштейн подписи автора предусмотрительно снял. Местами он переделывает чужой текст. «Мы не нашли» – пишет Шаломытов, «Не имеется» – заменяет Зильберштейн. «12 стихов мы нашли в статье Булгарина» – пишет Шаломытов, «12 стихов были опубликованы в статье Булгарина», – пишет Зильберштейн.
Шаломытов в своих примечаниях впервые опубликовал один интересный документ, относящийся к столкновению Завадовского с Шереметевым (в котором участвовал Грибоедов), – И. С. Зильберштейну захотелось его перепечатать, но он не сослался на Шаломытова и «Истор. Вестник», а глухо окрестил этот документ: «малоизвестная (?) в печати выписка». Хитро придумано, не правда ли? Только один раз проскочила подпись Н. Шаломытова, – должно быть «автор», «волнуясь и спеша», забыл ее зачеркнуть. Не знаю, насколько самостоятелен И. С. Зильберштейн по отношению к другим материалам, включенным в сборник, но судя по такому бесцеремонному и широкому использованию работы Шаломытова, надо думать, что расследование других частей сборника должно дать такие же результаты. В одном случае Шаломытов, впрочем, подвел малограмотного, но зато много наглого Зильберштейна, плохо разбирающегося в том, что в руки плывет. М. С. Щепкин сказал Смирнову, что в 1831 г. просидел недели две в холерном карантине «на станции… как бишь ее? На Б начинается… Ну, да там, где Ильмень-озеро». По этому поводу Шаломытов заметил, что станция эта – «Бронницы, под Москвой, что же касается до Ильмень-озера, то или тут изменила совсем память Щепкину, или Смирнов его не понял». Ошибся тут, однако, не Щепкин и не Смирнов, а Шаломытов: была, да и сейчас есть, на Московском шоссе, в Новгородской губернии, близ Ильменя, станция (ям) с тем же именем Бронницы.
«Пушкинианец» и «Грибоедовед» И. С. Зильберштейн в числе прочего имущества присвоил себе и ошибку Шаломытова.
Худо конечно не то, что Зильберштейн перепечатал примечания Шаломытова, тем более, что сам он не мог бы сделать лучших, а то, что он скрыл от читателей его имя. Была бы простая халтура, а так – вышла халтура со взломом.
«О, роковая жажда славы!» <…> Продолжайте, господа Зильберштейны, спокойно ваше «ремесло»… история вас не забудет![411]
После этой публикации для историков литературы довоенной эпохи, особенно ленинградцев, И. С. Зильберштейн стал прочно c ней ассоциироваться. (Хотя ранее, когда конфликтная комиссия Всероссийского союза писателей разбирала поведение Зильберштейна по иному поводу, в постановлении 1929 года отмечалось, что подобные поступки «недопустимы в литературной среде»[412], то была сущая мелочь.) Что-либо напечатать в свое оправдание он не мог: отмыться от предъявленного было тоже мудрено. Поэтому пошел он другим путем: ревизией научных работ Лернера и выявлением… нет, не плагиата, но ошибок, промахов и, что более показательно для Зильберштейна во гневе, идеологических изъянов.
Почти год понадобился Илье Самойловичу, чтобы создать трактат «Об одном любителе неизданных произведений (Литературные нравы сподвижников биографического метода в литературоведении)»: 23 машинописных листа увеличенного формата; окончательная версия трактата была завершена 3 июня 1930 года. Этот текст так и не был опубликован, но авторская рукопись, отложившаяся в архиве И. С. Зильберштейна[413], важна для понимания его «научного метода».
Как можно видеть по заглавию, формальная причина критики – «ошибки» Лернера, которые, впрочем, были современникам известны. Трактат разделен на четыре части. Первая часть посвящена стихотворению «Пробьет последний час…», которое было опубликовано Лернером в 1902 году в «Бессарабских губернских ведомостях» в заметке «Неизданные стихи Лермонтова», однако автором виршей был сам Лернер – «Об этом своем поступке он сам засвидетельствовал, и мы впервые опубликуем его заявление наперекор традиции, не дозволяющей воспроизводить личные сообщения»[414]. Зильберштейн, впрочем, не указывает того, что уже в 1903 году авторство Лермонтова было опровергнуто в «Историческом вестнике»[415], а также того, что сведения об авторстве Лернера ему были известны от П. Е. Щеголева, которому это сказал сам мистификатор. Впрочем, Лернер не скрывал этого: Е. И. Прохоровым в библиотеке ИМЛИ был обнаружен экземпляр тома «Исторического вестника» со статьей С. Г. Москаленко «Новое злоупотребление именем М. Ю. Лермонтова» с такой записью: «Лернер сознавался мне сам, в минуту цинической откровенности, что это восьмистишие сочинил он и шутки (хороша шутка!) ради напечатал его с именем Лермонтова Б. Модзалевский»[416] (отношения Лернера с Модзалевским – это еще один пространный сюжет[417]). В том же разделе Зильберштейн, подтверждая версификаторские способности Лернера, говорит об изданном в 1903 году в Одессе стихотворном фельетоне «Максим Горький и все „нынешние“: Сон скромного читателя», наполненном «злобными реакционными виршами».
Вторая часть трактата Зильберштейна посвящена обратному примеру, также общеизвестному. Речь о литературной мистификации С. П. Боброва. Окончание пушкинской «Юдифи»[418] изначально было направлено Бобровым на Лернера и в качестве пушкинского текста было послано в 1918 году на домашний адрес пушкиниста от имени «инженера-электрика Н. Зурова». Как объясняла жена поэта, это было задумано С. Бобровым, «чтобы проверить знания и чутье пушкинистов, способных собирать факты биографии Пушкина, но глухих к стиху. Этой мистификацией были обмануты все пушкинисты, усомнился только Томашевский»[419]. В действительности, хотя у ряда тонких знатоков пушкинского стиха и возникли сомнения, но, скажем, В. Я. Брюсов был склонен поверить Лернеру. Однако сам Бобров, также поэт с характером и крайне желчный, сразу же после публикации этого текста Лернером раструбил urbi et orbi о розыгрыше. Поэт изначально хотел проучить пушкиниста за «неукротимую страсть к новооткрытиям», что ему и удалось.
Зильберштейн подводит промежуточный итог, наиболее яркие фрагменты которого мы процитируем:
Кроме хорошего урока старому фальсификатору эта бобровская мистификация дала возможность выявить подлинное общественное лицо Лернера. Уже памфлет на Горького свидетельствовал о реакционных воззрениях Лернера.
Много же колоритнейших свидетельств о мировоззрении Лернера дает в целом «журнал красивой жизни» (таков в действительности был подзаголовок!) «Столица и усадьба», редактировавшийся Лернером, и его статьи, там напечатанные. <…> Уже одно то, что даже Февральская революция не была отражена в журнале ни одним словом, не составляет никаких сомнений относительно махрового лица его редактора.
Чего, например, стоит панегирическая рецензия в «Историческом вестнике» 1911 г. о переизданных сочинениях К. Леонтьева, реакционнейшего из реакционнейших русских идеалистов! До такого восхваления в печати погромной философии Леонтьева, очевидно, не унижался ни один русский литератор!
Но все его рептильные высказывания и антиобщественные выпады покрывает та концовка, которой он закончил статью о «Юдифи»…
Вывод Зильберштейна таков:
Думаю, что специальных пояснений этот злобный антисоветский выпад не требует. Ясно, что со времени Октябрьской революции для господ Лернеров наступило «беспримерно печальное безвременье», а заключенный в 1918 г. Брестский мир «подавил патриотическое чувство» российских реакционеров! Но самым примечательным в этой антисоветской вылазке классового врага является то, что материалом для нее послужила литературная мистификация молодого поэта.
В сноске Зильберштейн пишет:
Нужно иметь в виду, что выпад Лернера отнюдь не случаен в этом специальном «пасхальном» номере газеты. Рядом с публикацией Лернера напечатана монархическая статья ратоборца православия А. Карташева «Пасха крестная». <…> В «Золотом подорожии» Алексея Ремизова (в том же номере) есть такие антисоветские строки: «С горечью и омерзением вся душа моя отвращается от дней и ночей, судьбой мне положенных на горькой земле <…>». Недурной квартет на одном газетном листе трех будущих внешних эмигрантов и одного внутреннего – Лернера![420]
Здесь требуется комментарий, поскольку налицо арифметическая ошибка: три внешних эмигранта и один внутренний, однако упомянут только А. Карташев. Ошибка ли это? Нет, это следы поспешного редактирования, и несложно выяснить, кого автор решил не прорабатывать в своей отповеди. Если посмотреть на полосу газеты «Наш век», то в ее центре мы увидим име