на двух потерявшихся «внешних эмигрантов». Первый – Иван Бунин, чье стихотворение «У ворот Сиона, над Кедроном…» впервые было напечатано в этом номере[421], а рядом на полосе – отрывок из романа «14 декабря» Д. Мережковского. Теперь все сходится.
Третья часть трактата посвящена ошибкам Лернера в публикациях в альманахе «Минувшие дни»: «навряд ли в СССР издавалось более жалкое периодическое издание. <…> В позорном списке авторов статей в этом альманахе Лернер занимает почетное место»; статья Лернера «Отец Ленина» «может служить ярким примером той безграмотности, которая так характерна для некоторой части биографических очерков по Ленину и его семье». Вероятно, предполагалось, что в этом тезисе мы должны доверять Зильберштейну, поскольку первой его большой книгой была компиляция «Молодой Ленин в жизни и за работой» (1929), составленная по принципу труда В. Вересаева «Пушкин в жизни», но запрещенная после вмешательства сестер А. И. Ульяновой-Елизаровой и М. И. Ульяновой (в основном потому, что в книге фигурировал их дед – А. Д. Бланк)[422].
Второе «произведение» Лернера в этих пресловутых «Минувших днях» – это его «редакция, предисловие и примечания» к опубликованному им «неизданному очерку» Лермонтова «Кавказец». Несмотря на то, что со времени опубликования этого очерка прошло уже два года, наши литераторы не обратили, к сожалению, внимания на него. Между тем перед нами, несомненно, весьма любопытный пример старинной спекуляции на имени Лермонтова, на которую теперь попался Лернер[423].
И далее Зильберштейн излагает историю рукописи «Кавказца», постоянно отводя авторство Лермонтова:
«После „Героя нашего времени“ Лермонтов не стал бы писать „Кавказца“», «Форма небольшого газетного или журнального очерка не похожа на Лермонтова и его жанр. Содержание „Кавказца“ доказывает, что у его автора мало что есть сказать», «В „Кавказце“ как-то резко чувствуется газетно-журнальный стиль его автора, причем ряд выражений свидетельствуют об определенно выработанной манере, ничего общего не имеющей с лермонтовской», «совершенно отсутствуют характерные для Лермонтова стиховые особенности и, наоборот, имеется наличие невозможных для Лермонтова отдельных слов и оборотов. Слишком уж пошлым нужно считать для Лермонтова выражение „легонько маракует по-татарски“», «В „Кавказце“ совсем пошлые остроты», «„Кавказец“ вообще до того бесцветен, что не дает ни одной характерной интонации Лермонтова»…
Вывод таков: «И только человек, приписавший „Юдифь“ Пушкину, мог услышать голос другого великого поэта в аляповатом „Кавказце“»[424].
Здесь нужно заметить, что все эти построения Зильберштейна абсолютно ошибочны и некоторым образом демонстрируют нам текстологическую квалификацию ученого: «Кавказец» ныне считается безусловным произведением М. Ю. Лермонтова, в 1957 году вошел в академическое собрание сочинений (редактором тома прозы был Б. В. Томашевский), а в примечаниях указано: «впервые опубликовано Н. О. Лернером в журнале „Минувшие дни“»[425].
Четвертая часть трактата уж совсем мелочна, потому что придирки Зильберштейна к Лернеру не имеют конца: он даже «в припадке подхалимства» назвал профессором некоего литературоведа, «хотя он никогда профессором не был!» (речь о Н. К. Козмине, хотя имя его в статье не названо; он и правда не был профессором, но был членом-корреспондентом Академии наук, чего сказано не было ни одним, ни другим в силу событий «академического дела»).
Завершается трактат Зильберштейна словами:
Хочется, наконец, думать, что теперь, когда нечистоплотный и малограмотный обман Лернера окончательно выявился сквозь маску подхалимствующего «любителя неизданных произведений» – советские литературоведы поддержат наше предложение: «вон из советской печати фальсификаторов Лернеров»[426].
Такой текст был написан летом 1930 года. Иначе, чем публичным доносом, его назвать нельзя, особенно учитывая время, а также социальное происхождение, да и формальную специальность Лернера по университетскому диплому (Зильберштейн его называет «ловким адвокатом» и «специалистом по бракоразводным делам»).
Однако читатель нам здесь может возразить: но ведь он не был напечатан! Это верно, поскольку такого объема памфлет трудно было пристроить в печать, особенно учитывая отношение литературоведов к Зильберштейну. Но успокоился ли Илья Самойлович?
Нет. Он все-таки нанес удар Лернеру, и еще более коварный, чем этот грязный трактат.
Как мы помним, главным детищем И. С. Зильберштейна стало «Литературное наследство» – его жизненный подвиг и памятник. Чтобы получить возможность начать это издание, нужно было доказать ЦК ВКП(б) идеологическую актуальность такого начинания. И 25 июня 1931 года Зильберштейн подает в Агитпроп ЦК записку, в которой приводит примеры «открытых антисоветских выпадов» в литературоведении:
Так пушкинист Лернер (оказавшийся деятельным сотрудником белой печати и недавно высланный) доходил в своих комментариях до террористических призывов (см. его комментарии к новооткрытым строфам «Юдифи» Пушкина) или, пользуясь возможностью опубликовать записку Гоголя к Жуковскому, подобрал контрреволюционный комментарий для характеристики революции 1848 г.; другой пушкинист – Модзалевский, имевший большое число подражателей, строил комментарий к литературному памятнику лишь по линии бесконечных и геральдических экскурсов, из‐за чего получалась сплошная монархическая апология…[427]
Б. Л. Модзалевский был уже три года как в могиле, и ему такая характеристика не повредила. Стоит вообще напомнить, чтó был Модзалевский для биографии Зильберштейна. Даже еще не зная Бориса Львовича лично, в 1922 году, 17-летним юношей, он писал ему в Петроград из Одессы:
«Глубокоуважаемый господин Модзалевский! Простите мне, пожалуйста, мою дерзость писать к человеку, которого я не имею чести знать лично, но которого я не только уважаю, но и боготворю за его всегда прекрасные работы», «Я боюсь показаться Вам фальшивым, актерствующим, но мне кажется, что единственно нужное для моей жизни – это работа в Пушкинском Доме под Вашим руководством. Я был бы счастливейшим из смертных, если бы я, работая у Вас, делал именные указатели к Вашим книгам и помогал в Ваших библиографических розысках, собирал материалы. <…> Дорогой господин Модзалевский! Вы положительно можете меня спасти из этой мерзкой Одессы. Обстановка тут ужаснейшая. Отец мой, к великому сожалению, совсем не образованный человек; он, кроме 3 правил арифметики и элементарных познаний русского языка, ничего не знает; для него это вполне довольно, потому что он бывший купец и теперь еще у него склад рыбных товаров…»[428]
В 1923 году Борис Львович познакомился с этим юношей, который ради красного словца охарактеризовал так лестно своего отца, и записал: «Познакомился с Ильей Самойловичем Зильберштейном, милым 18-летним юношей из Одессы, страстным любителем историко-литературной работы»[429], а впоследствии всячески продвигал его и рекомендовал.
Когда происходили события вокруг «Большого Жанно», в 1980‐е годы, И. С. Зильберштейн работал над воспоминаниями и записал следующее:
С чувством глубочайшей признательности я вспомнил Б. Л. Модзалевского, которому принадлежала главная роль в создании Пушкинского Дома. Меня глубоко трогало то внимание, коим он меня одаривал с первых дней нашего знакомства. Вот его подарок той поры: изящно созданная книжоночка «Пушкинский Дом при Российской Академии наук. Исторический очерк и путеводитель» (Л., 1924 г.). На титульной странице надпись рукою Бориса Львовича: «Илье Самойловичу Зильберштейну на память от Б. Модзалевского и Пушкинского Дома. 8.VI/1924». Благодаря доброму вниманию Бориса Львовича к моим историко-литературным занятиям я смог осуществить тогда ряд работ по Пушкину. Одна из них – «Из бумаг Пушкина (Новые материалы)» вышла отдельным изданием в 1926 году. Светлой памяти Б. Л. Модзалевского, скончавшегося в 1928 году, я посвятил свою книгу «История одной вражды. Переписка Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева», выпущенную в 1928 году издательством Academia[430].
Как пишет Н. Б. Волкова,
Насколько мне известно, это посвящение, в котором выразилась любовь к Б. Л. Модзалевскому и чувство глубокого потрясения его смертью, является единственным фактом в творческой биографии И. С. Зильберштейна[431].
Девятого июня 1928 года вдова Б. Л. Модзалевского Варвара Николаевна, получив свой экземпляр этого издания, написала:
Милый Ильюша! <…> Очень я была тронута, что Вы не забыли меня старуху и побаловали своей прелестной книжечкой, а ваша трогательная надпись доказала мне, что симпатия и хорошее отношение к Вам Бориса Львовича нашли горячий ответ в Вашем юном сердце. Спасибо, дорогой Ильюша. Желаю Вам и в дальнейшем блестящего успеха[432].
Но еще мощнее удар по Лернеру Зильберштейн нанес в редакционной статье в первом томе (номере) «Литературного наследства». Впоследствии он указывал ее в списке своих научных работ[433]. Это также постыдный памятник эпохи: после ссылок на Ленина и Сталина, слов о «прямой контрреволюционной, вредительской деятельности» б. Пушкинского Дома, обвинений в адрес окопавшихся там неперестроившихся «Карских, Перетцев, Истриных, Сперанских» (!), пинка глашатаю «философии либерализма» Луначарскому Зильберштейн переходит к Лернеру, делая из него главную мишень для своих инвектив. Давайте прочтем вместе: