И последнее. Некоторыми писателями каждое критическое – в прямом смысле этого слова – выступление по поводу их произведений воспринимается как нечто чрезвычайное, из ряда вон выходящее. А потому немедленно следуют гневные «опровержения». К сожалению, реакция Н. Эйдельмана относится к явлениям того же порядка и продиктована стремлением любыми средствами поставить себя вне критики[440].
Итак, во всей громкой истории остался один-единственный факт, который можно было поставить в вину автору «Большого Жанно», – статья 1974 года, притом в газете, где напечатана цитата без надлежащей ссылки на ее первого публикатора. Ну что же, на безрыбье и рак рыба. Тем более, как мы видим, этот факт трактовался практически как плагиат. А поскольку дискуссия от вопросов жанра давно перешла к вопросам морали, то возможность убедить читателя в нравственной (а заодно и профессиональной) нечистоплотности автора практически смаковалась Селивановой и Ко. И, что было как будто бы доказательством правоты редакции, Эйдельман уже не ответил на эти обвинения. Значит, полагали читатели, нечем было ответить. Значит, и правда виноват.
И в тот момент некоторые поверили в то, что Эйдельман – плагиатор. Одна из них – вдова пушкиноведа Ильи Фейнберга, известный редактор Маэль Исаевна Фейнберг (1925–1994) – «обрушилась на издательство „Художественная литература“, где в это время издавалась третья книга Натана о Пушкине, с письмами, обвиняющими Натана чуть ли не в плагиате», и письма эти «нервы Натану потрепали изрядно!»[441].
Небольшое расследование
Как в действительности обстояло дело? Права ли была коллективная селиванова?
Установить истину нам было особенно интересно, ведь не секрет, что историк, работающий в архиве, обычно ходит по острию ножа: публикуя документ, он часто опасается (впрочем, особенно смелым подобные опасения неведомы), что впоследствии может выявиться какая-то статья или книга, в которой «найденный» им документ был уже напечатан. В годы, когда не было интернета, эвристика таких публикаций была труднее, чем сегодня; впрочем, мы все равно постоянно видим, как текст, напечатанный не то что в забытой неофициальной части епархиальных или губернских ведомостей, но даже в томе сборника Русского исторического общества или в Полном собрании законов, печатается как «неизвестный», притом еще и в чудовищной транскрипции. С такими «открытиями» не спасает даже то, если в «листе использования документа», который с 1950‐х годов сопровождает архивные рукописи, до тебя не было ни души, поскольку он отражает лишь интерес исследователей новейшего времени и тем самым может дополнительно запутать бесхитростного первооткрывателя.
Итак, давайте посмотрим вместе статью Н. Я. Эйдельмана 1974 года «Долохов – Дорохов». Вот что пишет он по актуальному для нас вопросу:
Приведенные строки найдены в Центральном государственном историческом архиве УССР в Киеве, в фонде 873, то есть среди бумаг М. В. Юзефовича, в молодости – офицера, приятеля А. С. Пушкина и его брата Льва, на склоне лет – крупного, весьма реакционного чиновника.
В Историческом архиве, в отделе рукописей научной библиотеки и других киевских хранилищах находятся огромные рукописные богатства. В этих тетрадях, фолиантах, листках берет начало не одна тропа к важным историческим и литературным тайнам[442].
Является ли приведенный пример плагиатом? С позиции журналиста – никакого плагиата здесь нет: какой вообще спрос с газетчика… С позиции историка – уже следует отвечать исходя из того, к какой школе принадлежит этот историк, но если его учили хорошие учителя, то мы видим здесь как минимум очевидное умолчание, а грань между умолчанием и плагиатом порой достаточно эфемерна. По крайней мере, ничего обычного и безобидного в таком факте мы уж точно не видим.
То есть спрос с Эйдельмана, да и с любого автора его квалификации, происходит не как с рядового литератора, а как с профессионального историка, выпускника Московского государственного университета, деятельного участника группы академика Нечкиной в Институте истории Академии наук[443]. Поэтому для ученого с таким багажом описанное «умолчание» – профессиональный просчет, который попросту невозможен для квалифицированного и опытного специалиста. Можно возразить, что «такое было обыденно для газетной публикации» или «так многие делали в те годы», наконец, предположить, что «может быть, редакция сократила упоминание об украинском журнале» и т. д., и т. п., однако для уважающего себя ученого описанное как недопустимо ныне, так было недопустимо и полвека назад; это как неверная ссылка – которая мелочь лишь с виду и для непосвященных.
При этом давайте прочтем характеристику, которую дал нашему герою его друг, тоже историк и тоже исторический писатель Яков Гордин:
Эйдельман не принадлежит к тем почтенным историкам, которые способны изучать и являть миру прошлое – «без любви и ненависти», холодно и возможно объективно. Более того, он принципиальный антидетерминист. Ему принадлежит формула: «Не было, но могло быть»[444].
Эта фраза, которая помещена в окончании очерка об Эйдельмане-историке (а именно историческим работам она была предпослана, с неминуемыми отсылками к Марку Блоку и Ко), звучит для уха профессионального историка откровенно двусмысленно, и никакой похвалы здесь нет (или же она крайне сомнительна). Это было бы благом для литератора, но уж точно не для историка.
И тем сложнее нам понять, кем был в тот момент Эйдельман, когда писал статью 1974 года: историком (даже если и неспособным излагать «холодно и возможно объективно»), историческим писателем, которому принадлежит формула «Не было, но могло быть», или же газетчиком, который «ради красного словца не пожалеет и отца». Причем в действительности ситуация явно не в пользу Эйдельмана: он упоминает о публикации «украинских ученых», то есть, бесспорно, был знаком со статьей С. К. Кравченко.
Неоднократно добавляемое Зильберштейном отягчающее обстоятельство, будто Эйдельман ввел своей статьей читателей в заблуждение, по-видимому, есть след той пометы на письме Селивановой к Зильберштейну, которое предваряло написание «Подмены сути» и было подсунуто Зильберштейну в редакции.
Но ни о какой «закрепленной чести первооткрывателя» речь не идет: киевский журналист и пушкинист-любитель Б. Н. Хандрос (1923–2006), публикуя письма Л. С. Пушкина к М. В. Юзефовичу, в подстрочном примечании пишет:
Из переписки друзей до нас дошли только письма Л. С. Пушкина – 14 русских и 23 французских. Они составляют часть фонда Юзефовича (фонд 873), поступившего в 1944 г. в Государственный исторический архив УССР из бывшего Киевского областного исторического архива. До недавнего времени внимание исследователей привлекло только одно письмо, отправленное из Ставрополя 21 марта 1841 г. Выдержки из него с упоминанием о М. Ю. Лермонтове были опубликованы Н. Я. Эйдельманом в 1974 г.[445]
Утверждение же о первооткрывательстве требует более четкой артикуляции, хотя суть здесь не в том, что Эйдельман якобы присвоил себе чужое открытие, а в том, что пушкинист-любитель Б. Хандрос вовсе упустил в своих изысканиях статью С. К. Кравченко, хотя сам был киевлянином и должен бы был эту публикацию знать. Тем не менее даже ранее, сообщая о своем открытии писем Льва Пушкина, а также неоднократно публикуя их впоследствии, он не упоминал С. К. Кравченко, а лишь констатировал, что «неожиданные находки ждут нас порой в тиши архивных читальных залов» и т. п.[446]
Чтобы понять, как все обстояло на самом деле, обратимся к тому самому архивному делу Исторического архива Украины, на которое оба автора ссылаются (фонд 873, опись 1, дело 22), а точнее – к вклеенному в начале дела «листу использования рукописи». Этот листок фиксирует дату выдачи и имя исследователя, который изучал архивный документ. И здесь уже можно будет решить, списал ли Эйдельман все у украинской исследовательницы или же лично исследовал документы перед публикацией в «Комсомольской правде» и на полном основании мог написать «приведенные строки найдены…», подразумевая, что найдены не кем-то неведомым, а и самим автором тоже.
И мы этот лист использования смогли посмотреть своими глазами. Итак, первая выдача этой рукописи после введения «листов использования» зафиксирована в 1956 году; С. К. Кравченко поименована в списке уже шестой, дата выдачи – 14 апреля 1969 года, там же запись ее рукой «Ознакомилась» и подпись. После этого, в 1971 году, в украинском журнале вышла ее статья с публикацией найденных в рукописи писем и стихотворения Р. Дорохова. И, наконец, как свидетельствует лист использования, 30 мая 1973 года рукопись была выдана Н. Эйдельману, который своей рукой отметил, что делал «Выписи из писем Дорохова». Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что именно статья Кравченко привела историка к этому документу. Затем, уже в 1976 году (то есть после прочтения статьи Эйдельмана), в эту рукопись также заглянул и Б. Хандрос (по-видимому, не слишком разборчивая подпись принадлежит как раз ему, он «выписывал из писем Дорохова»).
Таким образом, мы нашли неоспоримое доказательство того, что Эйдельман, готовя публикацию о «Долохов – Дорохов», посетил Киев и лично исследовал эту рукопись в Историческом архиве.
При этом статья Эйдельмана 1974 года, несмотря на подзаголовок «Из архивного небытия», явно подготовлена без использования научного метода. Скажем, формируя «цитату» из письма Дорохова, он действует именно как газетчик, соединяя фразы из двух разных писем, с никак не обозначенными при публикации купюрами и даже конъектурами, то есть безоглядно «творит новую реальность», нередко с нарушением правопи