сь! Чаковский орал так, что стены дрожали. Сотрудника редакции немедленно выгнали. Прошло некоторое время, и к Чаковскому стали приходить товарищи этого журналиста. Да, конечно, поступку его нет оправдания, он ужасно подвел газету, но ведь, если разобраться, то и Марков, наверное, не должен был ставить подпись под материалом, который не он писал. К тому же журналист этот уже немолод, много лет проработал в редакции, никогда никаких нареканий не имел. Нельзя ли его простить? Чаковский ничего не желал слышать. Кричал: «Что вы тут несете? Я со стыда готов был сгореть, встретившись с Марковым». Но как-то, накричавшись, сказал ходатаям: «Добренькие какие! Ведь не на вас, а на мне лежит ответственность за этого дурака». И журналиста – с выговором, с криками, с попреками – в конце концов восстановили на работе[556].
Большинство писем в «Литературную газету» касались публикаций и проблематики второй, общественно-политической тетрадки газеты, частично это были анонимные послания. Каждый месяц редакция газеты направляла «сводку писем» в сектор писем Общего отдела ЦК КПСС; готовились эти обзоры зав. отделом писем Р. М. Баруздиной (1939–2008), печатались в трех экземплярах: первый – для ЦК КПСС; второй – для спецчасти «Литгазеты», третий оставался в отделе писем (они, по-видимому, частично уничтожены по срокам хранения). Часть экземпляров редакции «Литературной газеты» отложилась в РГАЛИ, но хронологически они не содержат того периода, в который разворачивались интересующие нас события. Экземпляра ЦК КПСС мы также не смогли разыскать: в описи сектора писем в РГАНИ эти документы не отражены.
Последнее достаточно огорчительно, потому что литературная проблематика, конечно же, присутствовала в таких сводках, и явно идеологическая кампания имела бы свое отражение в этих документах. О том, что отчеты эти были достаточно правдивы, можно судить по сохранившимся отчетам за другие хронологические отрезки. Скажем, в сентябре 1983 года редакция отчитывалась в ЦК:
Интерес читателей вызвала дискуссия «Критика: наука, искусство или…?» Авторы писем не только отвечают на поставленные вопросы о роли и значении критики в развитии литературы, но и делятся своими мыслями о состоянии современного литературного процесса, сетуют на обилие «серой» прозы. В связи с обсуждением книг, выдвинутых на соискание Государственной премии СССР, в почте есть письма, авторы которых весьма критически оценивают романы Ю. Бондарева «Выбор» и И. Стаднюка «Война». Эти книги, по мнению читателей, малохудожественны и не соответствуют уровню, необходимому для получения Государственной премии[557].
Откровенность газеты в этих отчетах объяснима: умалчивание о каких-либо важных письмах было чревато, поскольку многие искушенные корреспонденты нередко не только отсылали свой отзыв в газету, но и посылали копии в ЦК или Союз писателей.
Редакция «Пламенных революционеров» не могла сравниться с «Литературной газетой» по числу писем: всего 10–20 в квартал. Но и среди них мы видим отклики на книги Н. Я. Эйдельмана. В обзоре писем читателей Политиздата за III квартал 1983 года читаем:
Тов. Шаргородский А. А. (г. Киев) прислал восторженный отзыв о книгах Н. Я. Эйдельмана. Он пишет: «Я с интересом (хотя, кажется, не очень аккуратно) слежу за Вашими книгами, статьями. Пушкинская эпоха времени декабристов – по ряду причин все это очень близко мне, волнует, интересует… Ваши книги помогают мне ощутить это время остро, живо, увидеть и понять людей, почувствовать давно прошедшее как сегодняшнее»[558].
Введение к эпистолярию
Начавшаяся публичная критика Н. Я. Эйдельмана стала серьезным импульсом для читателей. И многие из организаций, причастных к происходящему, начали получать письма. Даже в редакцию «Пламенных революционеров» поступил отклик после статьи А. В. Мальгина:
Тов. Черняев А. П. (Белгород) <…> прислал замечания по содержанию книги Н. Эйдельмана «Апостол Сергей». По его мнению, допущена неточность в указании возраста М. П. Бестужева-Рюмина, следует уточнить описание казни декабристов[559].
Впрочем, как мы уже говорили, в целом оригинальное творчество в жанре беллетризованных биографий было в те годы скорее исключением, нежели правилом.
Однако после публикации статьи И. С. Зильберштейна редакцию «Литературной газеты» накрыл вал писем. Они летели со всех краев страны, от людей самых разных профессий: часть из них была написана сторонними читателями, часть – поклонниками таланта Эйдельмана, часть – друзьями писателя. Не все, впрочем, были в его пользу, но все-таки в поддержку критикуемого выступило абсолютное большинство высказавшихся.
Некоторые из тех, кто понимал губительность развернувшийся кампании для Н. Я. Эйдельмана, направили свои письма и в «Литературную газету», и копиями в другие инстанции. Скажем, в обзоре писем Политиздата за I квартал 1984 года, который отсылался в ЦК, имеются по этому поводу следующие строки:
Тов. Каневский З. М. почетный полярник, член Союза писателей СССР, действительный член Географического общества СССР и тов. Адоскин А. М. (заслуженный артист РСФСР) прислали копии писем в «Литературную газету», в которых высказали свое несогласие с рецензией И. С. Зильберштейна на книги Н. Я. Эйдельмана[560].
Оба письма мы ниже публикуем по экземплярам «Литературной газеты».
Сверх того, были инициированы и коллективные письма в поддержку писателя от творческой и научной интеллигенции. Конечно, не все были готовы стать секундантами Эйдельмана в такой схватке. Натан Яковлевич записал в дневнике:
11 января <1984>. Гнусная статья Зильберштейна «Подмена сути!»: может быть, этап в моей биографии? Потом приветствия: 1) звонок Макашина – «Я 50 лет с ним, мы делаем большое дело, никто с ним не разговаривает, абсолютно аморален»; 2) надоедливое рассуждение, что «не надо было мне выступать»; 3) сбор подписей – и [неразборч.] – мягкие отказы Шмидта, Рязанова и других…[561]
Автограф этой записи, который мы изучали для снятия вопроса по оригиналу дневника, достаточно беглый, и нами он читается как «Сборы подписей – и к сути – мягкие отказы Шмидта, Рязанова, других…»[562]
Цитата же в целом требует комментария.
Во-первых – об отношениях И. С. Зильберштейна с С. А. Макашиным (1906–1989), историком литературы и одним из членов редколлегии «Литературного наследства», участником первого номера (1931). Они были сперва теплыми и дружескими, затем сугубо деловыми. Причина отчасти в том, что Макашин, пришедший в «Литературное наследство» в самом начале, а в послевоенные годы, особенно после смерти И. В. Сергиевского, ставший одним из столпов издания, к 1970‐м годам воспринимался современниками не только как соратник Зильберштейна, но и как сооснователь «Литературного наследства». Да и сам Макашин эволюционировал: если в 1930–1940‐е он был на вторых ролях в редакции (нельзя не отметить той исключительной помощи, которую Зильберштейн оказал коллеге в трагические для Макашина 1940‐е годы), то, вернувшись в 1946 году, он был уже самостоятельным специалистом по истории русской литературы, а полученная в 1949 году Сталинская премия за биографию М. Е. Салтыкова-Щедрина формализовала его как крупного литературоведа, более значительного исследователя, чем Зильберштейн. Несмотря на жизненные коллизии (арест, приговор, штрафбат, плен), Макашин воспринял премию как сатисфакцию за эти тяготы, не раз публично повторяя: «Сталинскую премию мне дал Сталин». Карьерный отрыв Макашина и выражаемое им собственное мнение по редакционным вопросам постепенно разделили их; в свойственной манере Зильберштейн искал поводов для дискредитации коллеги; а после XX съезда и развенчания культа личности он открыто обвинил Макашина в том, что тот-де был сталинистом:
В те самые страшные годы истории России вы по существу готовы были служить верой и правдой тому, кто являлся палачом, душителем, поработителем и убийцей советской интеллигенции[563].
Одним из источников небрежения стало еще и то, что Макашин, будучи принят в том же 1949 году в Союз писателей и вскоре став членом приемной комиссии, только в 1955 году предложил Зильберштейну свою рекомендацию (тогда как, скажем, в 1954‐м по просьбе секретаря ССП А. А. Суркова дал рекомендацию М. Б. Козьмину), а примут его и того позже – аж в 1968‐м. Ну и конечно же, любое публичное упоминание Макашина как сооснователя «Литературного наследства» приводило Зильберштейна в ярость; требование от него публичных ритуальных упоминаний о том, что именно Зильберштейн был основоположником, сильно осложняло обстановку в редакции и их личные отношения. Добавились еще и мелочи жизни, не казавшиеся честолюбцу мелочами. Зильберштейн, как мы говорили, до 1975 года не имел никаких орденов, а Макашин – и боевые, и далее вполне почетные: два ордена Трудового Красного Знамени – первый к 60-летию (1966), второй – к 70-летию (1976). Так что ненависть лишь возрастала, причем Макашин старался сносить это; «как человек, он был полной противоположностью своему соредактору: спокойный, сдержанный, сосредоточенный, благородный»[564].
Но Зильберштейн не собирался отступать: делая в течение последних десятилетий записи с отрицательными характеристиками некоторых современников, он в 1970‐е годы запишет уже лаконично: «Мой жизненный путь был усеян страшными подонками, самый страшный из которых – Макашин!»