[565] Общались они при помощи посредников и писем, очередной кризис пришелся на декабрь 1985 года, когда они схлестнулись на заседании дирекции ИМЛИ. Выходя, Макашин сказал Зильберштейну, которого к тому времени считал «самовлюбленным нарциссом»: «Илья! Ведь мы оба с вами достигли такого возраста, когда конец жизненного пути уже виден и когда люди обычно смягчаются и стараются быть добрее и справедливее. А вы по-прежнему не можете избавиться от злосчастной черты своего характера – самовосхваления по любому поводу», на что Зильберштейн «взорвался криком на весь институт», восклицая, что Макашину «следовало бы умереть», что он «Хлестаков, притом особо коварный»[566].
Во-вторых – относительно коллективного письма деятелей культуры. Его инициировал уже упоминавшийся выше друг юности Эйдельмана А. Б. Борин, чье имя тогда было широко известно: он входил в знаменитую квадригу журналистов «Литературной газеты», мастеров судебного очерка (Евгений Богат, Александр Борин, Аркадий Ваксберг, Ольга Чайковская), к которым впоследствии примкнул еще один друг Эйдельмана – Юрий Щекочихин. Статьи их творческого коллектива («Отдел коммунистического воспитания», затем переименован в «Отдел морали и права»), который выступал в жанре, как бы это ныне назвали, расследовательской журналистики, имели огромную читательскую аудиторию, и во многом их заслуга в том, что вторая тетрадка газеты читалась теми, кто был далек от литературы. То есть у А. Борина, не без оснований, была уверенность в возможность собрать много подписей тех, кто знал его и знал Эйдельмана. Тем более что как раз в тот момент Эйдельман читал свой цикл «История как сюжет» на Высших курсах режиссеров и сценаристов, на котором яблоку было негде упасть. Но ряд очевидных подписей собрать не удалось: режиссер Ю. П. Любимов, который тепло относился к Эйдельману, был не только в опале, но и уже за границей. Так что у нас вообще есть обоснованные сомнения в том, что затея Борина осуществилась: мы не смогли разыскать даже следов такого письма, а в изученных нами архивных комплексах почти все письма, подписанные авторитетными лицами, есть минимум в двух копиях.
Вероятно, письмо не состоялось как раз по той причине, которая указана в дневниковой записи Эйдельмана: два достаточно известных деятеля культуры – кинорежиссер Эльдар Рязанов и историк Сигурд Шмидт – отказались поставить свои подписи. В реакции историка, вероятно, для Эйдельмана не было ничего особенно неожиданного – по своему болезненному честолюбию тот был скорее аналогом Зильберштейна и явно должен был наступить на горло собственной песне, чтобы еще и публично заступиться за того, чья всенародная слава была несоизмерима с его собственной (скажем, когда Шмидт пригласил Эйдельмана выступить перед участниками студенческого научного кружка в Историко-архивном институте, то рекомендовал его лишь как представителя «детективно-исторического жанра»[567], что, конечно, в глазах будущих историков не вполне комплимент). А вот отказ Рязанова был для Эйдельмана достаточно неожиданным.
Оказавшись в центре публичной литературной борьбы, столь нехарактерной для периода застоя, Натан Яковлевич почувствовал себя даже как-то более уверенно: все-таки такая ситуация, неминуемо проверяющая истинность дружеских и товарищеских чувств, показала ему, что у него невероятно много преданных и искренних друзей и просто неравнодушных читателей. Как впоследствии упомянула супруга писателя, «Натан был счастлив в друзьях. Его не предавали»[568]. Большая публичная поддержка придала ему сил; Давид Самойлов записал в те дни в дневнике: «Звонил Эйдельман, вокруг которого пустой шум. А он доволен»[569]. При этом, повторимся, эта история очень тяжело отразилась на писателе.
Натан Яковлевич, как вспоминал вскоре после его смерти Станислав Рассадин,
был легким, – не потому, что была легка его жизнь, напротив, потому что умел легко нести и выносить доставшиеся ему тягости, несправедливости, оскорбления. Вернее, умел казаться легким, – думаю, не так уж много людей понимало, какой ценой доставалась эта легкость. Теперь-то поймут: объяснит нелепо ранняя смерть, сердце, которое терпело и не вытерпело. Разорвалось[570].
Собирая письма, связанные с этой газетной полемикой, вместе с окончанием поиска и завершением этого корпуса мы неминуемо пришли к вопросу: а стоит ли печатать всё? Действительно, есть среди писем и заведомо несправедливые, и литературно несостоятельные, а есть и такие, которые нам лично не очень приятны по содержанию; так что на этапе комментирования или в любой другой момент мы бы без раздумий могли нажать кнопку delete – никто бы об этом даже не узнал. Но если вспомнить о принципах беспристрастности в историческом исследовании, то нам только и осталось, что поместить их все без изъяна, чтобы читатель мог увидеть калейдоскоп мнений, всю сложность и неоднозначность этой полемики для современников. Тем более что нам самим, в процессе написания этой книги обращаясь к литературе вопроса, постоянно приходилось видеть, как многие историки, критики, писатели только и делают, что коверкают историческую правду – отбирают факты по своему произволу: отбрасывают те, что не сочетаются с их взглядами, или же выдергивают какие-то фрагменты источников из контекста, радикально меняя смысл, и преподносят их как приговор…
Словом, ради сохранения исторической правды мы публикуем всё, что смогли разыскать. И чтобы не прятать шило в мешке, начинаем эту подборку именно с тех писем, которые были присланы в поддержку И. С. Зильберштейна.
Особенно бы нам хотелось отметить в этой подборке те письма, которые прислали в газету обычные люди, подчас без высшего образования, проживающие вдали от обеих столиц, в глухих уголках: учителя, инженеры, заводские рабочие, шахтеры… Эти письма можно разделить на две части: первая написана читателями, которые никогда не видели книг Эйдельмана, порой не могли даже написать правильно его фамилию, однако публичная травля позвала их в бой: они «не читали, но осуждают». Вторая часть – от неравнодушных, кто был знаком с творчеством Эйдельмана не по газетной полемике, но по его книгам. Эти письма особенны, и можно задаться тем же вопросом, который возникал у современников при виде образованных и понимающих толк в литературе людей, которые живут в глуши: «Откуда берется во второстепенной провинции интеллигент, начитанный, знающий. У него несколько запоздалый вкус, некоторое отставание от столичной моды. Но вкусы и понятия те же»[571]. Нам трудно судить об эпохе нынешней, но в 1980‐е годы образованность обычных людей не была уделом только крупных городов. Многие из тех, кто прислал свой отклик, понимая, что газета его не напечатает, позволяли себе свободную дискуссию, порой довольно острую (отметим письмо Револьта Пименова, с. 393); а заводской мастер из Тамбова В. Л. Степанов, говоря о ненапечатании писем императрицы, здраво рассуждает о том, что не удел редактора изымать из научного оборота исторический источник по собственному ханжеству: «Ведь не только в них речь шла о сексе, Потемкин был ко всему и умный человек» (с. 404); шахтер из далекого Казахстана Ф. И. Гончаров приводит в подтверждение своей точки зрения цитаты из писем А. С. Хомякова и Пушкина… То есть содержательная сторона этих писем крайне любопытна не только в связи с инцидентом, но и как коллективный портрет читателя начала 1980‐х годов.
Если задаться целью подробно прокомментировать публикуемые письма, то не только объем нашей книги превысит допустимый, но и основной акцент сместится от причин (идеологическая кампания) к ее последствиям (впечатления граждан, ее наблюдавших). Однако почти за каждым письмом может стоять не просто интересный, но подчас замечательный историко-литературный контекст, и речь о письмах не только действительно известных писателей, ученых, журналистов, но и людей, на первый взгляд совершенно безвестных.
Портрет рядового читателя
Приведем по крайней мере один пример. Заранее просим прощения за отступление, но оно нам кажется действительно важным, потому что позволяет увидеть портрет рядового читателя книг Эйдельмана.
Это письмо группы из шести ленинградцев – трех филологов, двух инженеров и одного геолога (см. № 18), фамилии их мало что скажут даже специалистам. Судя по обратному адресу, инициатором этого письма был «инженер М. Е. Аршанский». Посмотрев библиографические справочники, мы убеждаемся, что действительно был такой инженер – автор монографии «Керамические конденсаторы малой реактивной мощности» (М., Л., 1953). Но, как и для многих людей той эпохи, за нарочитой скупостью характеристики «инженер» скрывается неизмеримо более глубокий и обширный историко-литературный контекст.
Михаил Ефимович Аршанский (1912–1988) родился в Черниговской губернии. Когда ему было десять лет, семья переехала в Москву, где он окончил школу и уехал в Ленинград. Получив необходимый с его социальным происхождением рабочий стаж фрезеровщика на заводе, он в 1934 году поступил в Военную электротехническую академию имени С. М. Буденного, стал квалифицированным военным инженером-связистом, поступил на службу в Институт связи сухопутных войск в подмосковных Мытищах, участвовал в Великой Отечественной войне в звании подполковника, но отчего-то в 1949 году завершил карьеру кадрового военного, переехал в Ленинград, где счастливо женился, проработал пятнадцать лет инженером в институте, потом пять лет на заводе. Судя по всему, был любителем литературы: в 1983‐м, когда вышла статья А. Мальгина, он написал свой отзыв в газету, а также обратился с личным письмом к Н. Я. Эйдельману (см.