…Слушали очень любимого мною Н. Я. Эйдельмана. 9 марта – Ганнибал – Пушкин, в Доме писателей. К сожалению, я сидел довольно далеко от эстрады, а «старушка к старости слаба ушами стала». Я плохо слышал и многое упустил…
16 марта – Жуковский и Пушкин, в ВТО. Сидел в первом ряду, все слышал и многое записал. Дома расшифровал свои беглые записи, проверил и дополнил кое-что по первоисточникам. Получился маленький конспект… Очень много интересного, нового и значительного. Сказано убедительно и взволнованно, искренне о том, как много и многим помогал Жуковский в серьезных, порою трагических ситуациях. Подробно рассказано о пяти важнейших эпизодах помощи Пушкину. Докладчик, как бы вскользь, обронил такую мысль: «Интересно было бы предпринять обозрение русской литературы вплоть до наших дней и рассмотреть такие вопросы: кто, как и кому помогал». Каково?! (30 марта 1983)[582]
Источники эпистолярия
Собранный нами эпистолярий происходит из двух источников: фонда И. С. Зильберштейна (РГАЛИ) и фонда Н. Я. Эйдельмана (архив Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете). Оба фондообразователя получали часть писем лично, но большинство – через редакцию. Редакционные письма копировались и отправлялись участникам событий, благодаря чему они не только сохранились, в отличие от утраченных оригиналов, но и частью дошли в виде двух экземпляров до указанных архивохранилищ. Подборка писем в архиве И. С. Зильберштейна не была доступна для исследователей вовсе, никогда не публиковалась (содержание писем явно не позволило им быть напечатанными в те годы, когда архив И. С. Зильберштейна сохранялся у вдовы); экземпляры Н. Я. Эйдельмана также не публиковались, но частично были упомянуты в 2019 году в книге Полли Джонс[583].
Стараясь представить авторов писем, в особенности малоизвестных, мы все-таки не всегда можем четко идентифицировать некоторых в силу обилия однофамильцев и вообще гадательности, к которой нас подвигнет слепой поиск, если мы знаем лишь фамилию и инициалы. Однако в большинстве других случаев, когда мы знали город или профессию автора письма, нам удалось дать биографическую справку о нем.
В силу специфики переживаемого нами исторического момента указанные в некоторых письмах так называемые персональные данные корреспондентов (домашний адрес, номер телефона) не публикуются. Опечатки или очевидные огрехи правописания исправляются без дополнительных оговорок, за исключением тех случаев, когда сохранение авторского стиля было сочтено необходимым.
Все публикуемые документы имеют археографическую специфику: сохраняясь в двух различных архивах, они до настоящего времени не прошли там окончательной обработки или регистрации, почему не имеют стандартного архивного шифра, кроме номера фонда. Таким образом, наиболее информативная часть топографии, обычно сопровождающей публикацию источника, в нашем случае отсутствует. По этой причине мы предваряем публикацию указанием на местонахождение этих документов. В большинстве случаев это ксерокопии авторизованной машинописи или даже редакционные машинописные перепечатки писем, которые пересылались И. С. Зильберштейну и Н. Я. Эйдельману из редакции «Литературной газеты» и имеются в фондах каждого. Однако поскольку мы изначально пользовались архивными материалами фонда И. С. Зильберштейна, то делаем ссылки на них. Особо нами отмечены случаи, когда для публикации использовался оригинал письма: обычно он имеется в единственном экземпляре, без копий.
РГАЛИ. Фонд 3290 (И. С. Зильберштейна): 1, 2, 3, 4, 5 (оригинал), 6, 7, 8 (оригинал), 9, 10, 11 (оригинал), 12, 13, 14, 15 (оригинал), 16, 17, 18, 20, 23, 24, 26, 27, 28, 29, 30, 31 (оригинал), 32, 33, 35 (оригинал), 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 50, 52, 54 (оригинал), 55 (оригинал).
Архив Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете (Die Forschungsstelle Osteuropa an der Universität Bremen). Фонд Н. Я. Эйдельмана: 19 (оригинал), 21 (оригинал), 22 (оригинал), 25 (оригинал), 34 (оригинал), 49 (оригинал), 51 (оригинал), 53 (оригинал).
Также мы будем благодарны читателям, если кто-то сможет идентифицировать тех авторов писем, сведения о которых нам не удалось разыскать.
Сторона И. С. Зильберштейна
1. Письмо Т. В. Алексеевой (Москва) в редакцию «Литературной газеты», 6 февраля 1984
Отзыв о статье Н. Эйдельмана «Большой Жанно»
«Литературная газета» 11/I–84
Уже в статье о «Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине», помещенной в «Литературной газете» от 21 сентября 1983 г., с удивлением читатель обнаруживает много передержек, искажений фактов и дат, да и произвольных суждений. А между тем у нас немало читателей, которые знают и любят отечественную историю, чтят память замечательных русских людей-подвижников. Несмотря на это, нередко приходится читать легковерные и подчас пошлые выдумки. Не случайно сам автор говорит, что принцип его работы «со стороны документа». Это не совсем понятное определение, вероятно, означает сознательное пренебрежение документами и фактами. Зато в книгу «Большой Жанно» вторгаются бестактно надуманные эпизоды, не говоря о путанице событий. Стиль автора отдает пошлостью. Н. Эйдельман смакует придуманные им скабрезности. Совершенно отвратителен язык Эйдельмана, рассказывающего о любви Натальи Николаевны к мужу. Придумывается «письмо» Н. И. Павлищева о том, что якобы «Пушкин искал смерти, умер с радостью…». Смакует Эйдельман любовную интрижку Закревской с Пушкиным. Отвратительно изображено Эйдельманом и отпевание поэта – в сущности оскорбление памяти великого поэта.
Т. Алексеева
доктор искусствознания
6/II–84 г.
Алексеева Татьяна Васильевна (1920–1991) родилась в семье крупного специалиста по баллистике генерал-майора (1942) В. А. Алексеева; с 1953-го – сотрудник Института истории искусств АН СССР, где проработала всю жизнь; крупнейший в послевоенные годы специалист по истории русского искусства второй половины XVIII – первой половины XIX века, кандидат искусствоведения («Венецианов и его школа: К проблеме реализма в русском искусстве I-й половины XIX века»; 1952), доктор искусствоведения («В. Л. Боровиковский и русская культура на рубеже XVIII–XIX веков»; 1969); монография о Боровиковском, опубликованная в 1975 году, стала вехой в отечественном искусствознании.
2. Письмо А. Н. Блохинцева (Ульяновск) в редакцию «Литературной газеты», 25 ноября 1983
Реплика
Во втором номере журнала «Новый мир» за 1983 год опубликована новая работа известного историка Н. Эйдельмана «Последний летописец», посвященная Н. М. Карамзину. Естественно, что эта публикация сразу же привлекла внимание – известный советский историк пишет о еще более известном русском историке и литераторе.
Но первые же строчки этой работы Н. Эйдельмана настораживают. Так, например, Эйдельман пишет: «Карамзин точно знал, что родился в Симбирской провинции (будущей губернии) в деревне Карамзинке (Знаменское тож) 1 декабря…» (Новый мир, 1983 г., № 2, с. 195).
«Точно знал», но кто именно? Уж очень похоже это на то, что писал небезызвестный М. А. Дмитриев, которого А. С. Пушкин называл Лжедмитриевым. В конце 1860‐х годов этот автор, говоря о Карамзине, писал: «Родился по нынешнему разделению России – Симбирской губернии и уезда в деревне Карамзинке, она же и Знаменское, а по тогдашнему разделению – Казанской губернии, Симбирской провинции и того же уезда» (Дмитриев М. А. «Мелочи из запаса моей памяти», М., 1869 г., с. 66).
Но М. А. Дмитриев – мемуарист, и ему, в какой-то мере, можно простить неточности и небрежности в изложении, что едва ли может быть простительно профессиональному ученому-историку и тем более в обращении со столь серьезной темой, как Н. М. Карамзин.
Начнем с того, во-первых, что, говоря о каких-либо событиях, необходимо указывать точное наименование мест, в которых эти события происходили. Поэтому, говоря о рождении Н. М. Карамзина, следовало бы иметь в виду, что «Карамзинка (Знаменское тож)» в 1760‐х годах было не деревня, а село. Во-вторых, когда родился Карамзин – никакой Карамзинки не существовало, а было лишь село Знаменское, которое потом, во второй четверти XIX века, стало носить свое второе наименование «Карамзинка» или «Карамзино» – как родовое имение Карамзиных. И, наконец, в-третьих, Н. М. Карамзин родился не в селе Знаменском Симбирского уезда, а в деревне Михайловке Самарского уезда Симбирского наместничества. Ныне это село Михайловское (оно же Преображенское) Бузулукского района Оренбургской области.
Возможно, что Н. М. Карамзин «точно знал» место своего рождения, но другие-то люди после него этого точно не знали. Вот тогда пошли разные версии о месте его рождения. Вот тогда и пришлось М. А. Дмитриеву прибегать к «доказательствам» места рождения писателя и историка.
Дмитриев, говоря о Карамзине, писал: «Некоторые полагали, что он родился в Оренбургской губернии. Но это решительно неверно». И вот, будучи не согласен с этим, он пытался доказать другое. И как доказать?! В своем «доказательстве» Дмитриев, говоря о матери историка, писал: «…Следовательно, она третьим сыном была беременна все еще живучи в Карамзинке, то и подавно второй сын Николай Михайлович родился там же» (Дмитриев М. А. «Мелочи из запаса моей памяти», с. 66). Вот вам и «доказательство»! И эта версия, рожденная Дмитриевым, стала доверчиво повторяться многими авторами в различных публикациях центральных и местных изданий.
Но Н. Эйдельману, казалось бы, должно было бы быть известно, что еще 100 с лишним лет назад, в декабре 1866 года в Симбирске на торжестве 100-летнего юбилея Н. М. Карамзина известный в то время филолог – профессор Казанского университета Николай Никитич Булич говорил: «…Карамзин родился не в Симбирском гнезде, а в заволжской степи, куда отец его выехал на время похозяйствовать и поохотиться» (Симбирский юбилей Н. М. Карамзина. Симбирск, 1867 г., с. 41). Заметим при этом, что, насколько известно, научная компетенция профессора Н. Н. Булича не вызывала и не вызывает сомнений.
Через 30 лет после выступления Н. Н. Булича «Русский биографический словарь», говоря о Карамзине, сообщал: «Родился он в селе Михайловском, ныне Самарской губернии Бузулукского уезда и младенцем был привезен в село Знаменское Симбирской губернии и Симбирского уезда» (Русский биографический словарь. СПб., 1897 г., с. 500).
Большая Советская энциклопедия местом рождения Н. М. Карамзина также указывает «с. Михайловку, ныне Бузулукского района Оренбургской области» (БСЭ, М., 1973 г., т. 11, с. 390).
В 1973 или 1974 году Картографическое управление при Совете Министров СССР выпустило в свет учебную физическую карту Оренбургской области, в которой указано село Михайловское Бузулукского района как место рождения Н. М. Карамзина.
В 6‐м номере журнала «Волга» за 1982 год опубликован роман-исследование Евг. Осетрова «Три жизни Карамзина», в котором указано, что Н. М. Карамзин родился «в самарском селе Михайловке (Преображенское тож), что под Бузулуком» («Волга», 1982 г., № 6, с. 61).
И, наконец, также в 1982 году вышел в свет сборник «Н. М. Карамзин. Избранные статьи и письма», в котором местом рождения писателя и историка также указано «село Михайловское (Преображенское) в окрестностях Бугуруслана. Его детские годы прошли в селе Знаменском, близ города Симбирска, которое он считал своей родиной» (Указ. Сборник, с. 5).
К сожалению, здесь допущена досадная неточность. Конечно же, село Михайловское не в окрестностях Бугуруслана. Но это – деталь. Суть же состоит в том, что Карамзин родился в недавно тогда основанной деревне Михайловке, которая позже, много спустя, стала селом, а с постройкой там церкви в честь иконы Преображения село получило свое второе наименование – Преображенское. Свое же первое наименование деревня Михайловка получила от имени ее основателя – отца историка – Михаила Егоровича Карамзина.
Видимо, Н. Эйдельману следовало бы обратить внимание на наличие в литературе двух точек зрения на место рождения Карамзина и, соответственно, объяснить природу и правомерность той и другой точки зрения. Но, к сожалению, этого не произошло. Более того, Н. Эйдельман пошел на запутывание вопроса. Удивляет то, что Н. Эйдельман счел возможным дублировать домыслы мемуариста Дмитриева. Неужели этим можно внести вклад в науку?!
А. Блохинцев
25.11.83 г.
Блохинцев Александр Николаевич (1912–1994) родился в Алатырском уезде Симбирской губернии, сын волостного писаря; окончил школу в Алатыре. Имея тягу к рисованию, не поступив в Пермское художественное училище, был зачислен в Березниковский химический техникум; бросил учебу в 1932‐м, работал художником в клубе завода «Каучук» в Москве, с весны 1933-го – в Ульяновске, ездил по Уралу с бригадой художников-оформителей. В 1934‐м в Ульяновске призван в РККА, демобилизовался в 1937‐м, переехал в Ленинград и работал художником-оформителем в одной из воинских частей, параллельно посещая художественные студии. В 1941‐м мобилизован, всю блокаду прослужил в Ленинграде, в 1943‐м вступил в ряды ВКП(б), в дальнейшем – политработник, в 1944‐м направлен в Финляндию в составе Союзной контрольной комиссии в Финляндии, где находился до конца 1945-го; затем служил парторгом в Новгородской области и, наконец, три года в Заполярье (пос. Тикси; был одновременно введен в состав Булунского райкома КПСС). Уволен в запас в 1958‐м в звании майора и, окончив в 1959‐м окружные военно-политические курсы переподготовки политсостава Ленинградского военного округа, обосновался в Ульяновске, родном городе жены. Устроившись художником в Ульяновское отделение Художественного фонда РСФСР (вскоре его возглавив), активно участвовал в работе Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний (впоследствии – общество «Знание»). С 1960‐го начал активно заниматься краеведением и впоследствии стал там самым известным деятелем на этой ниве. В 1962–1966 годах поставлен во главе организованного в Ульяновске городского экскурсионного бюро; активный деятель Ульяновского отделения Общества охраны памятников, депутат горсовета Ульяновска (1967)[584]. Автор книг и многочисленных статей об истории края. В 1997‐м ему посмертно присвоено звание «Почетный гражданин Ульяновской области».
Интерес, проявленный А. Н. Блохинцевым к наследию Карамзина, не случаен. Еще в 1930 году, когда он приезжал в Ульяновск на летние каникулы, ему «запомнился памятник Карамзину, сбитые надписи, лишь дырочки от букв», а в 1960‐е, когда Карамзинский сквер в Ульяновске планировали вырубить, чтобы он не «закрывал обзор», а чугунную ограду демонтировать, то Блохинцев отстоял и сквер, и ограду.
Поднятый автором вопрос о подлинном месте рождения историографа – предмет баталий, которые возникли в середине XIX века и не утихают до сего дня, обычно вспыхивая незадолго до юбилеев историографа и в областных центрах-соперниках – Оренбурге и Симбирске. Нас в контексте комментируемого письма нимало не удивляет тот факт, что доказывать первенство Оренбурга в данном споре взялся именно Блохинцев – житель Ульяновска (до 1924 г. – Симбирск), много сил положивший на сохранение исторического облика памятника Карамзину, поставленного в XIX столетии симбирским дворянством «памяти уроженца Симбирской губернии великого бытописателя Николая Михайловича Карамзина» – именно так в 1833 году обосновывалась причина этого дорогостоящего предприятия, на которое Николай I изъявил свое благоволение (Трофимов Ж. А. Симбирский памятник Н. М. Карамзину: Известное и неизвестное. М., Россия молодая, 1992. С. 7). Но в целом щекотливость однозначного утверждения о том, где родился Карамзин, ощутима в биографических работах XX века; скажем, Ю. М. Лотман изящно обходит этот риф: «За службу отец писателя получил поместье в Симбирской губернии, где и прошло детство Карамзина» (Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина / «Писатели о писателях». М.: Книга, 1987. С. 33).
Очертим три основные версии места рождения историографа: первая, базирующаяся на косвенных свидетельствах, согласно которой Карамзин является уроженцем Оренбургского края, «окончательно доказанная» в 2015 году, как раз накануне 250-летия Карамзина, историком Е. В. Мишаниной из Оренбурга (в окончательном виде ее работу см. Мишанина Е. В. Об оренбургском происхождении Н. М. Карамзина [Электронный ресурс] // Культура Оренбуржья. URL: https://kultura.orb.ru/section/view?id=553). Вторая, межеумочная, с констатацией недостаточности доказательств для окончательного вывода, проводится бузулукским историком С. В. Колычевым (см. в т. ч.: Колычев С. В. Где родился Карамзин?: предположения и догадки // Гостиный двор: Литературно-художественный и общественно-политический альманах. Оренбург, 2012. № 40. С. 284–294). И наконец, третья версия – о симбирском происхождении, достаточно обоснованно изложенная историком Е. К. Беспаловой из Ульяновска (см.: Беспалова Е. К. К проблеме определения места рождения Н. М. Карамзина // Карамзинский сборник. Наследие Н. М. Карамзина в истории и культуре России: сб. материалов междунар. науч.-практ. конф. (г. Ульяновск, 5–6 дек. 2016 г.). Ульяновск, 2017. С. 55–72).
Но вернемся к непосредственной претензии читателя к Эйдельману: Блохинцев негодует, что историк написал о Карамзине, что тот «точно знал», что родился в Симбирской губернии. И здесь Эйдельман, без сомнения, знакомый с многолетней распрей относительно места рождения Карамзина, использует единственную твердь в этой истории – свидетельство самого Карамзина в автобиографической записке, впервые напечатанной в 1841 году: «Надворный советник Николай Михайлов сын Карамзин. Родился 1 декабря 1766 года в Симбирской губернии…» ([Карамзин Н. М.] Собственноручная записка Карамзина // Москвитянин. М., 1841. Т. I, № 1. С. 39; приложено литографированное факсимиле (между с. 38/39)).
В указанной выше статье Е. К. Беспалова, которая не видит необходимости не верить Карамзину, не только убедительно опровергает версию об Оренбуржье, но и предъявляет найденное ею подтверждение – еще одно доказательство самого Карамзина. Это цитата из рукописи, которую историограф в 1824 году составил для двора: «Краткая записка о городах для путешественника из Царского Села на восток России». Из тридцати городов, намеченных там к посещению, был и Симбирск, в описании которого видим такие слова: «Там я родился и провел детство» (Беспалова Е. К. Указ. соч. С. 68).
3. Письмо Г. Зыряновой в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
В двух последних номерах (за 11, 18 января) «Литературка» подряд опубликовала две статьи в рубрике «Полемика». С одной стороны, в них подкупает заинтересованный, принципиальный, нелицеприятный разговор о достоинствах, а в большей мере, – недостатках вышедших книг, о роли факта и вымысла в историко-биографическом жанре. С другой стороны, чувство недоумения вызывает то, что читателю в комментариях убедительно доказывают «незнание» взрослыми людьми и маститыми писателями элементарных вещей, которые знают со школы. А именно: что нехорошо списывать, а тем более выдавать за собственное, что тебе не принадлежит. И какие бы пространные доводы ни приводили писатели Н. Эйдельман и О. Михайлов, как бы ни опирались на цитаты и примеры классиков – истина очевидна. А стоило ввести О. Михайлову (позволю совет) в повествование <отсылки на> воспоминания Ермолова о Кавказе, конечно, тогда и не пришлось бы «брать за руку А. Мальгина».
Хочется спросить, словами самого же историка Н. Эйдельмана, действительно, «где предел этого произвола?». Позволю заметить, и дело не в жанре и художественном вымысле – хотя и в них конечно, – а в большой степени в содержании этого «вымысла» и ответственности писателя за его публикацию.
Вероятно, необходимо более требовательно подходить к изданию произведений рассматриваемого жанра. Например, книга О. Михайлова избежала бы тех кричащих исторических неточностей, если бы «архивные эксперты» с той же тщательностью потрудились над ней в рукописи, а случилось бы – и вообще стало препятствием ее выходу в свет в таком виде. А так, как говорится, что написано пером, не вырубишь <топором…> (утрата верхней строки при копировании. – П. Д.) Но то, что читатель не искушен в материале, и ему недоступны архивные материалы и он прочтет «любой материал», – странная позиция.
А через день газета «Комсомольская правда» (за 19 января) рассказала о своем «непросвещенном» авторе. На сей раз это критик и литературовед В. Чалмаев, книга которого «Серафимович. Неверов» вышла в солидной серии ЖЗЛ. Автор тоже «творчески» списал автобиографические очерки о детстве у самого Серафимовича. Неужели в издательстве не читали советского классика?
Полемика, безусловно, нужна на страницах «Литературки», но неужели для того, чтобы доказывать писателям прописные истины?
Зырянова Г.
Возможно, автором является Зырянова Галина Павловна (род. 1939), старший преподаватель кафедры английского языка для естественных факультетов Ленинградского университета.
4. Письмо И. И. Иванова (Ленинград) И. С. Зильберштейну, 14 января 1984
Уважаемый Илья Самойлович!
Обращаюсь к вам по поводу вашей статьи в «Лит. газете» – «Подмена сути!» – о книге Эйдельмана «Большой Жанно» (об И. Пущине).
Сразу скажу: даже если не иметь в виду, что вы – создатель серии «Литературные памятники» , что вы – автор книги «Бестужев Н. А. – художник, декабрист», что вы – лауреат Ленинской премии, что вы хранитель бесценного сокровища – подлинников картин-портретов декабристов, написанных Н. А. Бестужевым в Сибири , – повторяю! Даже не зная всего этого – Вы правы во всех смыслах! Статья ваша верная! простая! подлинно научная!
Хочу сразу сказать, что декабристами я занимаюсь более 10 лет, серьезно и вдумчиво. Знаком (думаю) со всеми источниками. Прочитал все их мемуары: И. Якушкина, Корниловича, И. Горбачевского, Бестужевых, М. Орлова; дореволюционного издания «Записки С. Волконского», «Записки Д. Завалишина» (пора и их тоже издать по серии «Лит<ературные> пам<ятники>», хотя он и большой хвастун).
Читал и даже конспектировал материалы допросов, изданные Покровским в 1925 году и повторное – М. В. Нечкиной в 1950 году. Особенно меня поразили покаянные письма П. И. Пестеля от 16 и 31 января 1826 года («Каждый миг моей грешной жизни будет посвящен его величеству…»).
Знаком с последними изданиями МГУ: «Северное общество» и «Южное общество».
Но то, что написал Эйдельман, – чушь! И нелепость!
Вы очень великодушны и терпимы. Он совершил по отношению к Вам плагиат! – относительно отношений Н. Бестужева и Степовой.
Он совершил подлог! В смысле формы изложения: если бы были реально дневники И. Пущина и сына И. Я. Якушкина – Евгения, то они были бы изданы по серии «Литер<атурные> памятники».
Насчет встречи И. Пущина с Н. Н. Гончаровой тоже выдумка.
Евгений <Якушкин> действительно заставил многих декабристов написать мемуары. В этом его заслуга перед историей. Но нельзя же доходить до фантазии. Можно сказать – до хлестаковщины.
Другие книги Эйдельмана действительно хорошие. Тем более странно и досадно было читать «Большого Жанно». Откровенно говоря, дочитал с трудом, хотелось узнать – до какой степени дойдет эта фамильярность автора с историей, персонами и фактами.
Он родил другую мысль – в какой степени серии ЖЗЛ и «П<ламенные> р<еволюционеры>» несут ответственность за свои издания? Глубоко убежден, что редакция «Литературные памятники» такого не позволила бы.
Всего вам доброго, Илья Самойлович. Вашу книгу о Н. Бестужеве я имею в своей библиотеке и перечитываю много раз.
С уважением – Иванов
Иванов Иван Илларионович,
офицер запаса, политработник.
Работаю в Арт<иллерийском> музее – рядом с местом казни декабристов. Читаю публичные лекции о соврем<енной> худ<ожественной> л<итерату>ре.
14 января 1984 г.
Обращает на себя внимание путаница автора в двух академических сериях – «Литературное наследство» и «Литературные памятники».
Иванов Иван Илларионович – сотрудник Военно-исторического музея артиллерии, инженерных войск и связи МО СССР (официально в штате – с 1985 года).
5. Письмо Ф. Я. Кисельникова (Нелидово) в редакцию «Литературной газеты», 1 февраля 1984
Дорогая редакция!
Нельзя без возмущения читать в ЛГ халтурные и нахальные статьи Н. Эйдельмана «Подмена жанра» – 11 января 1984 г. и «Письмо в редакцию» в № за 1 февраля 1984 г. Н. Эйдельмана.
Нам, читателям, сразу бросается в глаза, что это не серьезный литератор, а халтурщик, хапуга. И. Зильберштейн правильно его критиковал в статье «Подмена сути!». А этот снова не унимается и требует настоятельно содействия «скорейшему опубликованию письма».
В комментарии отдела русской литературы ЛГ хорошо и аргументированно разоблачается Н. Эйдельман как литературный плагиатор и демагог. Ведь всем очевидно, что присва<ива>ет чужие труды и находки – И. Зильберштейна, С. Кравченко и других.
Этот тип нащипал в свою книжонку-повесть ото всех понемножку. Надо гнать таких из литературы, не давать им ходу!
Его метод исследования – подать читателю в искаженном виде Пущина, А. С. Пушкина – т. е. развенчать русских гениев. Низменное копание в личной жизни писателей-классиков – это кощунство. Такой горе-автор только вводит в заблуждение нас, читателей! Да еще нахально охаивает ученого И. Зильберштейна. Словесами, хитрыми недомолвками прикрывает убогость своего метода.
Таких проходимцев, нечестных литераторов, сознательно нарушающих из корыстных целей литературную этику, занимающихся лит. плагиатом, надо отлучать и наказывать.
И ни в каком издательстве, редакции не давать им ходу ни с парадного, ни с черного хода!
А он еще распоясался и считает, что демагогией можно защититься от критики. Больше не предоставляйте ему слова на страницах газеты. Если он член ССП, – исключить его!
Ф. Кисельников, ветеран Великой Отечественной войны
1 февраля 1984 г.
Кисельников Федор Яковлевич (1919–2001) родился в Стародубском уезде Гомельской губернии, по окончании школы поступил на рабфак в Новозыбкове, где пробовал свое перо – писал стихи и рассказы. Поступив в Калинковичское военно-пехотное училище, не забросил литературных занятий (его пестовал М. В. Исаковский); по окончании училища прошел войну, был многократно ранен и контужен, после войны состоял слушателем Военной академии РККА им. Фрунзе, уволен в запас по состоянию здоровья в 1956 году в звании майора. Обосновавшись в г. Нелидово, с 1962‐го возглавлял городское отделение ДОСААФ, автор статей в местной газете «Знамя коммунизма», создатель истории своей 287‐й стрелковой Новоград-Волынской дивизии (1994), в 1990‐е был увлечен автобиографическим романом «Перемышленцы» (остался неопубликованным)[585].
6. Письмо С. К. Кравченко (Киев) в редакцию «Литературной газеты», [1984]
Еще раз о «Долохове – Дорохове»
(по поводу публикации статьи Н. Я. Эйдельмана)
В газете «Комсомольская правда» за 1974 г. (№ 5 от 6 января, стр. 4) была напечатана под рубрикой «По следам одной биографии» статья кандидата исторических наук Н. Я. Эйдельмана «Долохов – Дорохов. Из архивного небытия». В названной здесь работе автор знакомит читателей с целым рядом уже хорошо известных фактов биографии современника и боевого товарища М. Ю. Лермонтова – Р. И. Дорохова (сына героя Отечественной войны 1812 г.), одного из свидетелей трагических событий, развернувшихся в июле 1841 г. в Пятигорске и приведших к гибели великого русского поэта. Однако почти все это повествование Н. Я. Эйдельмана, к сожалению, сводится к тому, чтобы показать нам Дорохова, в основном, как бесшабашного удальца, сорвиголову, «странного, не очень приятного, но чем-то привлекательного человека», знакомого А. С. и Л. С. Пушкиных, М. Ю. Лермонтова и некоторых декабристов. Именно такое видение автором статьи Дорохова иллюстрируется, например, в самом начале ее цитатой, якобы взятой из письма Дорохова. На самом же деле, цитата эта – объединенные Н. Я. Эйдельманом в одно целое, возможно для подтверждения явно отрицательной характеристики Дорохова, разные отрывки, взятые из его писем. Так, начиная цитировать концовку письма Дорохова к Юзефовичу от 7 августа 1834 г.: «В Москве – Левушка Пушкин (в оригиналах писем Дорохова Л. С. Пушкин ни разу не назван по фамилии. – С. К.), был вчера у меня и едет на Кавказ. Разбогател злодей – весь бумажник набит векселями…» Н. Я. Эйдельман заканчивает этот отрывок словами из приписки Дорохова в письме Л. Пушкина к Юзефовичу от 17 августа 1834 г.: «Завидую вам – вы опять увидите горы, опять услышите свист чеченских пуль и умрете, может быть, от острой шашки чеченца, а не от лихорадки и поноса, как я грешный – с чем прибыть честь имею – Руфин Дорохов. В Москве, в Леонтьевском переулке, в доме Раевского». Этот текст созданного Н. Я. Эйдельманом письма Дорохова комментируется следующим образом: «Таковы, между прочим, и легкие, небрежные строчки, которыми начался наш рассказ». Однако названные отрывки содержат совсем иную оценку фактов и самого Дорохова, если рассматривать их с учетом полного текста каждого из писем[586]. Эти отрывки из писем вряд ли показались бы читателям столь «легкими и небрежными», если бы в статье Н. Я. Эйдельмана оба письма были приведены полностью, так как в них говорится о покушении на Дорохова отставного поручика Д. П. Папкова, который стрелял в него «в грудь, в упор, ночью, когда я (Дорохов. – С. К.) вылезал из кареты, – пуля скользнула по груди, и впилась в спину». Дорохов здесь же шутит по поводу богатства Л. Пушкина, но шутка у него получается весьма мрачной, т. к. заканчивает он ее следующими словами: «Прости, будь здоров и напиши, жив ли ты или тебя подстрелили как вальдшнепа на перелете», в приписке же к письму Л. Пушкина Дорохов сообщает о деле своем с Папковым: «Я с ума схожу, любезный Юзефа! Папков вздумал меня убить, a меня спрашивают, за что я его бранил. Смех, да и только». Здесь же он иронизирует над собственной физической немощностью, в которой пребывал в тот период. Где уж здесь «легкость и небрежность»! Если уж и говорить «о легкости и небрежности» женатого «грешника» Дорохова, то следует привести его шутливое стихотворение «К усам», написанное в 1833 году:
Красуйтесь, вейтесь завитками,
Мои драгунские усы,
Она лилейными перстами
Играла вашими кудрями
Свиданья в праздные часы;
Но ради бога вас прошу я
Не передать, в насмешку нам,
Опять, с засосом поцелуя,
Сурьмы предательской щекам.
Это стихотворение было послано на суд Юзефовичу вместе с другим, уже серьезным стихотворением «Вечер», в котором лирическое описание картин вечерней природы сочетается с горькой иронией над мелочной суетливостью, развратом и пошлостью окружающего их общества:
Merveilleux tableau que la vue deconore a la penzeé.
Люблю уйти в поля, как солнце западает,
Глядеть, как тень моя шагает и растет,
И отдохнуть в тиши измученной душою
От пошлых умников, от сплетен городских,
От жен податливых и от мужей слепых,
Чтоб в неге сладостной беседовать с мечтою!..
Уйти так далеко, чтобы дубовый лист
Задвинул от меня, на пурпуре небес,
Обвившийся туман вкруг башенной темницы,
– Несносных городов сей саван гробовой —
И чтоб вечерний жук, витая предо мной,
Урчаньем заглушал безумный шум столиц[ы].
* Очевидно, Merveilleux tableau que la vue découvre á la pensée. Ch. Nodier. – «Прекрасная картина, видение которой ублажает мысли». Ш. Нодье[587].
Приведенные здесь стихотворные строки говорят не о лихом рубаке и бретере Дорохове, каким его изображали некоторые современники (одни из чувства мести, другие – от непонимания), а о наблюдательном, умном, уже уставшем от жизненных невзгод человеке, прогрессивная настроенность которого позволяет ему не только заметить, но и весьма точно описать порочную гибельность, нравственную обреченность тогдашних общественных правил и постановлений, бдительно охраняемых башенной темницей – символом николаевской России. Упоминание о башенной темнице наряду с другими пороками общественной жизни в стихотворении Дорохова, написанном тогда, когда гибли в казематах и ссылках лучшие умы России, – это уже нечто большее, политически значительнее и трагичнее, чем предлагает в своем кратком комментарии Н. Я. Эйдельман, называя эпоху Николая I «скучной, однообразной». Казалось бы, историку незачем напоминать о том страшном по своей жестокости и равнодушию к человеческим судьбам времени, когда полностью подавлялась человеческая личность, когда даже быть просто добрым, великодушным и справедливым было, к сожалению, не только смешно и неумно, но и опасно. По словам же М. А. Дороховой (урожд. Плещеевой), ее муж «был добрый, великодушный, храбрый, но крайне вспыльчивый и непоследовательный человек». Декабрист А. С. Гангеблов считал Дорохова «человеком благовоспитанным, приятным собеседником, острым и находчивым. Но все это было испорчено его неукротимым нравом…!» [Поэтому, прежде чем говорить о личности Дорохова, следует строго различать и ни в коем случае не смешивать характер и темперамент этого человека, а это, как известно, не одно и то же.][588] Сложной и во многом трагичной была судьба Дорохова. Он испытал несчастье, страдал и мучился в молодости и в старости. Поэтому, чтобы дать действительно объективную характеристику личности Дорохова, абсолютно необходим всесторонне тщательный и тонкий психологический анализ поступков этого человека с учетом исторической обстановки той эпохи, с бытом и нравами общества, воспитавшего его. Публикуя письмо Дорохова о причинах, которые приведут к гибели Лермонтова, анонимные (по милости Н. Я. Эйдельмана) «украинские ученые» обращают здесь внимание на ряд чрезвычайно важных обстоятельств. Прежде всего – именно глубокая порядочность, честность, прямота и искренность натуры поэта вызывают у Дорохова, видевшего жизнь общества далеко не с лучшей стороны, тревогу за судьбу Лермонтова. Точно так же на эти черты характера обращали внимание и другие современники Лермонтова: Д. А. Столыпин, Ф. Боденштедт (в пересказе П. К. Мартьянова). Однако участника опаснейших военных экспедиций, кровопролитнейших сражений с горцами, лихого рубаку и удальца Дорохова тревожит такая отважность, смелость его боевого друга. Таким образом, наблюдательный Дорохов предполагал уже осенью 1840 г. две вполне вероятные причины, которые могли бы привести к трагической гибели Лермонтова: 1) честный, прямой и искренний человек рано или поздно погибает в обществе, где властвуют интриги, лицемерие и фальшь; 2) пребывание пылкого и храброго поэта на опасных участках войны с горцами также рано или поздно приведет к его гибели. Последнее, названное здесь обстоятельство тщательно аргументировал в своей статье «Два распоряжения Николая I» С. А. Андреев-Кривич («Литературное наследство», т. 58, 1952). Как видим, Н. Я. Эйдельман явно упрощает задачи литературоведов, когда, говоря о Дорохове, подчеркивает только то, что «исследователи интересовались личностью того „грешника“, который мечтает умереть от шашки, а не от лихорадки». В то же время тщательный, с учетом многих аспектов и обстоятельств анализ собранных о Дорохове материалов позволяет сделать совершенно другой вывод, иначе, чем предлагает Н. Я. Эйдельман, квалифицировать поступки Дорохова и отношение к нему исследователей: их интересовала и интересует, например, во-первых, личность современника Лермонтова, принимавшего самые энергичные меры против свершения дуэли между Мартыновым и Лермонтовым. Во-вторых, Дорохов интересовал и интересует исследователей как человек, чья «преданность… памяти Лермонтова была беспредельна» (A. B. Дружинин), как человек, глубоко потрясенный трагической гибелью замечательного поэта и оценивший «свершившийся поединок как преступление» (Э. Г. Герштейн).
Великий писатель и тонкий психолог Л. Н. Толстой, видимо, замечал какое-то несоответствие, противоречивость в высказываниях современников о характере Дорохова. Поэтому, изобразив его в своем романе «Война и мир» в облике Долохова – благородного буяна и бесшабашного кутилы, он сознательно изменил букву в фамилии героя, тем самым указав на неполное соответствие своего героя прототипу. К тому же настоящим участником и героем Отечественной войны 1812 года был не Руфин Дорохов, а его отец – генерал-лейтенант, георгиевский кавалер Иван Семенович Дорохов, умерший в г. Туле от ран в 1815 году. Сообщение же о том, что «личностью Дорохова как типом воспользовался граф Л. Н. Толстой, обрисовавший (Р. Дорохова. – С. К.) в „Войне и мире“ под именем Долохова», находим уже в комментариях ко II тому «Архива Раевских» (1909 г., стр. 242). В повествовании H. Я. Эйдельмана, вопреки правилам публикации архивно-мемуарных материалов, отсутствует, к сожалению, краткая история изучения биографии столь замечательной личности, какой был Руфин Иванович Дорохов, так как любое, пусть даже самое занимательно-популярное изложение не должно противоречить строгой точности научных данных. Об этом же человеке сравнительно много писали его современники, представители самых различных политических убеждений и взглядов: А. И. Арнольди, М. А. Дорохова, А. В. Дружинин, декабрист А. С. Гангеблов, Н. П. Раевский, П. Х. Граббе, А. И. Дельвиг, В. А. Жуковский, К. Я. Булгаков, М. Н. Лонгинов, Н. П. Шаликова, М. И. Пущин, Э. А. Шан-Гирей, Е. П. Янькова в передаче Д. Благово, г-жа Александровская, М. Ф. Федоров, В. Потто, Л. И. Т-о–о-в <Л. И. Тарасенко-Отрешков> в передаче кн. Н. П. Голицына, а также дети современников, например <Н. А.> Кузминский. Личностью Дорохова занимались П. А. Висковатый и Н. Н. Овсянников. П. А. Висковатый, один из первых биографов М. Ю. Лермонтова, собирал материалы о Дорохове со слов его современников. Н. Н. Овсянников писал о Дорохове, ссылаясь на рассказы его жены – Марии Александровны Дороховой. Она была дочерью приятеля Жуковского – камергера Александра Алексеевича Плещеева.
Биографией Дорохова занимались и известные литературоведы. Так, например, в сборнике «Пушкин и его современники» (вып. II, стр. 22–24) Б. Л. Модзалевский в статье «Из семейного архива Раевских» публикует и комментирует письмо Жуковского к Н. Н. Раевскому-младшему, в котором речь идет только о Дорохове. Е. Г. Вейденбаум в вып. IV того же сборника на стр. 196 поместил заметку о Дорохове биографического содержания; В. А. Мануйлов в статье «Утраченные письма Лермонтова» («Литературное наследство», 45–46, 1948, стр. 51–52) передает эпизод несостоявшейся дуэли Лермонтова и Дорохова. А. В. Попов в статье «М. Ю. Лермонтов в команде Руфина Дорохова» (Ученые записки Ставропольского гос. пед. ин-та, т. VII, 1951, стр. 167–179) и Л. П. Семенов в статье «Встречи М. Ю. Лермонтова на Кавказе» (Ученые записки Северо-Осетинского гос. пед. ин-та, т. XVIII, 1949) поведали читателям о кавказской жизни не только великого поэта, но, частично, и Дорохова. Богатейший материал собран и опубликован о Лермонтове и о его окружении в «Книге о Лермонтове» (вып. I, II, 1929 г.) П. Е. Щеголевым при участии В. А. Мануйлова. Во II выпуске этой книги дан материал о Дорохове.
В 1959 г. Э. Г. Герштейн публикует и комментирует рукопись А. В. Дружинина о Дорохове, которая считалась в литературоведении безвозвратно потерянной («Литературное наследство», т. 67, 1959, стр. 615–644), а в 1964 г. в издательстве «Советский писатель» вышла книга Э. Герштейн «Судьба Лермонтова». В этой книге, в главе «Неизвестный друг» (стр. 129–160) Э. Герштейн помещает наиболее полную биографию Руфина Дорохова. В 1971 г. в журнале «Радянське лiтературознавство» (№ 9, стр. 82–87) впервые были опубликованы и прокомментированы все письма Р. И. Дорохова, а также письмо и отрывки из писем Л. С. Пушкина из фонда М. В. Юзефовича, которые хранятся в Киеве, в Центральном государственном историческом архиве УССР, научным сотрудником Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР С. К. Кравченко в статье «М. Ю. Лермонтов в листах Р. I. Дорохова i Л. С. Пушкiна» (текст писем приведен на русском языке). В этих материалах, широко и весьма своеобразно использованных Н. Я. Эйдельманом без необходимого в таких случаях точного указания на первоисточник его публикации, речь идет не только об опасности для М. Ю. Лермонтова на Кавказе, но и уточняются многие данные биографии Р. И. Дорохова, с болью изложившего в Пятигорске летом 1851 г. литератору Дружинину историю гибели великого русского поэта.
Кравченко С. К.
Кравченко Сталина Константиновна, украинский историк литературы, исследователь биографии М. Ю. Лермонтова; выпускница Киевского университета (1956), затем сотрудник Института литературы им. Шевченко АН УССР, кандидат филологических наук (тема – «Последний (кавказский) период жизни М. Ю. Лермонтова»; 1978).
Как уже говорилось выше (см. с. 203), наряду с отмеченной текстологической бесцеремонностью, которую Н. Я. Эйдельман позволил себе в газетной статье 1974 года, в целом требования, выдвигаемые С. К. Кравченко, выглядят чрезмерными, особенно мы говорим о неких «правилах публикации архивно-мемуарных материалов», согласно с которыми требуется изложить историографию. Подобные требования, повторимся, вряд ли уместны при рассмотрении газетной статьи.
7. Письмо И. А. Крайных (Читинская обл.) в редакцию «Литературной газеты», 10 февраля 1984
В редакцию «Литературной газеты»
г. Москва
Уважаемые товарищи!
На страницах Вашей многоуважаемой газеты опубликованы полеместические статьи двух писателей-публицистов. В номере за 21 сентября 1983 г. критическая статья Андрея Малыгина «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе», в которой содержатся критические замечания в адрес писателя-публициста Н. Эйдемана по изданным им произведениям на исторические темы «Пушкин и декабристы» и «Большой жано ». И ответ Н. Эйдемана на эту критику в номере от 11 января 1984 года «Подмена жанра». Обе эти статьи мы, читатеско-краеведческая общественность нашего города совместно с библиотечными работниками, преподователями литературы и историками разобрали на наших читательских встречах.
И решили сообщить наши мнение обам автарам через вашу газету. Мы конечно не считаем себя знатоками теории литературных жанров. Но как читатели и краеведческая общественность сочли уместным выразить наши мнения по этому вопросу полемики двух писателей.
Мы считаем критические замечания А. Малыгина в адрес литературных произведений Н. Эйдемана справедливыми и обоснованными.
Мы знакомы и с другими публисцискими статьями Н. Эйдельмана на исторические темы в жур. «Наука и жизнь» и нам читателем многое непонятно в литературном жанре этого писателя. Толи Н. Эйдеман писатель-историк или писатель в жанре художественной прозы. Потому, что исторический реализьм в них подменяется художественным домыслам присущим жанру художественной прозы. При этом, как жонглел-фокусник подменяет времена и годы, исторические личностьи и события, т. е. реальность историческую, словомыслием домыслами присущими только в художественной прозе не приемливаемую в литературно-исторической прозе. Т. к. такое жонглирование историческими датами, личностями и событиями дезаарентирует читателя в познании действительно историческом отношении по времени, личностях и исторических событиях. Читатель оказывается в не доумении . Какому литературному источнику верить толи историческому толи художественной исторической романтичной прозе Н. Эйдельмана.
Мы полагаем, что уж самому-то Н. Эйдельману известно, что не все читатели имеют эрудицию в познании вопросов истории. Некоторые принимают исторический авторский домысел за истину. Что отражается на понятии и познании действительных исторических сведений об времини , личностьи и исторических событиях прошлого и нашего времени.
Следовательно, писатель не должен писать от того чтобы быть писателем-мастером художественного слова, не считаясь с тем, для какого круга читателей он пишет, а главное быть реалистом не обманывать своим мастерством художественной прозы своих читателей. Особенно в литературно-художественном творчестве на исторические темы. По этому мы позволили как читатели рекамендовать уважаемому Н. Эйдельману руководствоватся золотым правилом первого русского историка Н. М. Карамзина.
«История не роман. Домысел – лож всегда может быть красивой. Истенная история в своем бедном одеянии нравится только бескорыстным опытным, зрелым умам»[589]… Следовательно, писатель должен быть реалистом в каком бы то небыло литературном жанре на исторические темы.
Поэтому критику А. Малыгина мы, значительная часть читательско-краеведческой общественности в адрес Н. Эйдельмана, мы считаем в полне справедливой и объективной. А ссылки на великих писателей мастеров художественной прозы Пушкина, Толстого прошлого времени не приемлевыемы читательской общественностьи в нашем современном советском обществе. Советский реализьм основан на объективном понятьии нашего современного образа мыслий , как в среде писателей, так и читателей об этом не следует забывать писателям-современникам.
По поручению читательской общественностьи
с глубоким уважением и пожеланием больших
творчиских успехов обам авторам статей.
Старый 75-летний забайкальский
краевед, действ. член Географического
общества АН СССР
И. Крайных
10.2.84 г.
г. Петров-Забайкальский
Чит. обл.
<…>
Извинете за качесво и грамотность машинописи письма.
Годы раны, а машинка не подчиняется старикам.
Крайных Иван Андреевич (1912–?) родился в Серпухове в семье ткачей, в 1925‐м начал самостоятельную жизнь: до 1928‐го батрачил, с 1929‐го по 1930‐й – на комсомольской работе, с 1930‐го по 1932‐й – в РККА, где окончил школьный курс и получил звание младшего политрука (в 1939‐м переаттестован и получил звание политрука); с 1932‐го по 1936‐й – в органах УГБ НКВД «на руководящей командной работе», в 1936‐м отозван наркоматом путей сообщения для работы на железнодорожном транспорте в связи с изобретательской деятельностью в этой области (в 1935‐м подал заявку, а в 1937‐м получил свидетельство об изобретении на «автоматический вагонный замедлитель» с электрическим приводом тормозных шин для сортировочных горок) и после успешных испытаний оставлен в Управлении Московско-Киевской железной дороги «на спецработе», жил в Смоленской области. С 1938-го – член ВКП(б), но в 1940‐м исключен из ее рядов и в том же году осужден линейно-транспортным судом Московско-Киевской железной дороги по статьям УК РСФСР 109‐й (злоупотребление властью или служебным положением) и 95‐й (заведомо ложный донос) («будучи инспектором дорожного отдела наймов, пользуясь своим служебным положением в корыстных целях, оклеветал целый ряд невинных работников») на восемь лет лишения свободы и поражение в избирательных правах на четыре года (в момент ареста тогда у него было четверо детей, старшему из которых шесть лет). Наказание отбывал с 19 ноября 1940 года в ИТК в Орске, где работал бригадиром стахановской бригады; в июле 1942‐го подал ходатайство о помиловании (отправке на фронт вместо отбытия наказания), 31 декабря 1942 года Президиум Верховного Совета СССР постановил «снять с Крайных И. А. поражение в избирательных правах и отсрочить исполнение приговора до окончания военных действий, с направлением на фронт», однако направлен на фронт он был еще до этого решения, в момент подачи заявления (см.: ГА РФ. Ф. Р-7863. Оп. 6. Д. 3036. Л. 1–11; в картотеках участников войны имя его не значится).
После войны обосновался в городе Петровск-Забайкальский (б. Петровский завод); с 1950‐х активно участвовал в изучении местного края, пребывания там декабристов. Его усилиями были разысканы и сохранены надгробия местных кладбищ, зафиксированы вскрытия могил (в т. ч. С. Р. Лепарского в 1957 году), записаны устные рассказы старожилов об известных колодниках, работавших на рудниках (упом.: Константинов М. В., Цуприк Р. И. Изучение декабристского некрополя в г. Петровске-Забайкальском // Политическая ссылка в Сибири, XIX – начало XX в.: Историография и источники: [Сб. статей]. Новосибирск: Наука, 1987. С. 117). В архивном фонде С. В. Житомирской отложился реферат его доклада «Исторически ценные могилы и памятники кладбища г. Петровск-Забайкальска» и прочие выписки за 1961–1981 годы (ГА РФ. Ф. 10239. Оп. 1. Д. 163).
8. Письмо К. Малыгина (Ростов-на-Дону) в редакцию «Литературной газеты», 26 января 1984
Уважаемая редакция «Литгазеты», здравствуйте!
В № 2 от 11 января сего года Вами опубликован полемический материал Н. Эйдельмана и И. Зильберштейна. Это очень интересно и полезно и как резонанс на выступление А. Мальгина, и как борьба в защиту художественной точности.
Я, конечно, не писатель и не критик и «не суюсь в почтеннейшие лики»[590]. Я – рядовой читатель. И именно как таковой хочу высказать свое отношение к вопросу существенному.
Насколько я правильно понял т. Эйдельмана, в своей «Подмена жанра» он настойчиво стремится доказать и обосновать жизненность своей позиции как романиста, которому позволено смешивать и «божий дар с яичницей».
Не знаю, кто как, но я решительно не согласен с этим. Мне думается, когда романист взял на себя ответственность осветить жизнь и деятельность конкретной исторической личности, он не должен манипулировать ими как ему вздумается; оперировать фактами как ему захочется, и обильно потчевать читателя редькой, а утверждать, что это вовсе не редька, а брюква.
Одним словом, я против такого «художественного вымысла», который сродни передергиванию фактов, искажению подлинности событий. Не надо выдумывать лишнее, обманывать нас, вводить в заблуждение. Уж лучше свою фантазию, изобилие «художественного» вымысла, используйте, к примеру, так, как А. М. Горький в «Жизни Клима Самгина», или даже в «Фоме Гордееве», где, кстати, к писателю и за язык героя можно не предъявлять особые претензии.
А вот когда речь идет о конкретной исторической личности, тут язык должен верно отражать саму эту личность. Должен быть хотя бы приближенно достоверным.
В конкретном же примере с Пущиным, как убедительно показал и И. Зильберштейн, этот язык страдает грубым примитивом и не отражает ни образа мыслей, ни силы революционной убежденности, ни самого поведения как целеустремленной стоической личности.
Ну, чего стóят такие мещанские заключения: «сам себя закапканил», «…жениться вообще такому человеку, как Пушкин, не следовало – но если уж решился – аминь!»
Короче говоря, прочитав возражения Эйдельмана на статью Мальгина, я не нашел ничего такого, что оправдывало бы его в моих читательских глазах. Но полностью солидарен с литературоведом Зильберштейном и искренне ему признателен как, впрочем, и т. Мальгину, за предупреждение о тех непростительных принципиальных недостатках, которые нас будут подстерегать, когда нам доведется читать повесть «Большой Жанно», и, что особенно страшно, вдруг можем оказаться в трясине плагиатства, если безотчетно доверимся Эйдельману. Но, ах, как все это пренеприятно!
С извинениями Константин Малыгин, – инвалид В<еликой> О<течественной> войны.
26.I–1984 года,
г. Ростов-Дон
9. Письмо Н. Михненко в редакцию «Литературной газеты», 4 февраля 1984
Главному редактору «Лит. газеты»
Зав. отделом русской литературы
Уважаемые товарищи!
Сразу скажу, сообщу о себе – я не литератор. Рядовой служащий, свыше 20 лет читатель «Литературки» (полностью вторую часть, частично – первую), очень благодарен за многие материалы, публикации, информации познавательного характера, затрагивающие ту или другую струну души, оставляющих отзвук, след. В общем, ко многим материалам я небезразличен и использовал в своей работе и при выполнении общественных (партийных) нагрузок, вернее поручений. На часть публикаций, благодарный, писал отклики, отзывы.
Прочитал сегодня в № 5 ЛГ статью Латыниной, письмо Н. Эйдельмана (вспомнил его предыдущие оправдательные письма и критические статьи по его книге) и комментарий отдела. Мне хотелось спросить (да и высказать свое, читателя, мнение-предложение):
– есть ли в Союзе Советских Писателей своеобразная дисциплинарная (ревизионная) комиссия, наделенная определенными полномочиями не выпускать в свет книгу, если в ней обнаружен плагиат, т. е. хищение чужого произведения (фальсификация), допущены исторические неточности, передергивания фактов?
А если и допущен выпуск в свет, то применяются ли санкции (экономические) – возмещение ущерба, допущенного в результате изъятия тиража, переделки и перепечатывания (после исправления), и дисциплинарные (вплоть до исключения) за корыстолюбие, за нарушение моральных, этических норм?
Мы, рядовые читатели, с уважением и почтением относимся к писателям, к их нелегкому труду. Поэтому особенно неприятно (а еще и омерзительно) читать письмо Н. Эйдельмана. Я всецело на стороне И. Зильберштейна, указавшего на нечистоплотность (кстати, не все выверты Н. Эйдельмана указаны в критических статьях) Н. Эйдельмана.
Наподобие и действия В. Петелина, указанные А. Латыниной в критической статье «О тамбовской сирени в Калифорнии»[591].
Можно было бы умолчать, если бы подобные факты были единичные. Да, собственно, пусть даже этот факт и единичный, но ведь это ложка дегтя в бочке меда! К сожалению, такие случаи в последнее время участились.
Больно об этом читать и писать (кстати, и среди ученой среды). Разрушается стереотип – советские писатели – верные последователи, наследники великого А. С. Пушкина и М. Горького – верные помощники Партии, достойные ее проводники – должны создавать произведения чистыми руками, с чистой совестью.
На ваших произведениях, дорогие товарищи писатели, мы учимся, мы воспитываемся. А что же получается? Мы верим Вам! Оправдывайте наше доверие!
С уважением,
читатель Н. Михненко
04.02.84
P. S. Прошу прощения за сумбурность этого письма, его неряшливость.
10. Письмо Г. М. Мороза (Московская обл.) в редакцию «Литературной газеты», 3 февраля 1984
Редакция «Литературной газеты» 11 января 1984 года
представила вниманию читателей статьи Н. Эйдельмана
«Подмена жанра» и И. С. Зильберштейна «Подмена сути!»
Мнение читателя
Я не писатель, не литературовед и не историк. Я – читатель. И воспринимаю книгу как инструмент познания мира, познания жизни. Как правило, я верю книге, верю ее автору.
Но, оказывается, писателю Н. Эйдельману верить нельзя. Допустив в своей книге «Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине» ряд искажений исторической правды, неправильно датировав известные исторические события и биографии исторических лиц, он в «Литературной газете» за 11 января 1984 года в статье «Подмена жанра» говорит, что он не ошибся, не просмотрел все эти несоответствия, а допустил их осознанно, умышленно. Ему, якобы, позволяют делать такие пассажи законы жанра, сформулированные классиками русской и советской литературы, на которых он ссылается. Но ссылки на классиков и цитаты подобраны искусственно, предвзято, и кое-где умышленно оторваны от главного вывода высказывания. Так было с цитатами из А. Н. Толстого. А чего стоят ссылки на Л. Н. Толстого, если Н. Эйдельман «забыл» привести следующее высказывание великого писателя, не оставляющее камня на камне от всей концепции самого Н. Эйдельмана: «Художество требует еще гораздо большей точности… чем наука…»!
Так зачем все-таки понадобилось писателю Н. Эйдельману допускать неточности, смещать во времени известные исторические события? В своей статье он не открывает причин такого неуважительного отношения к книге и к своему читателю, но похваляется, что в его повести есть десятки других неточностей, смещений, еще не замеченных критикой. И оправдывает себя тем, что неточности и смещения были у А. С. Пушкина, у Л. Толстого, у Ю. Тынянова.
Но эти и другие наши классики над своими произведениями трудились непомерно много, постоянно улучшая слог и стиль, непрерывно переписывали целые страницы и главы, исправляя обнаруживавшиеся неточности и ошибки.
Историк и писатель Н. Эйдельман, по-видимому, знает, что некоторые из писателей в процессе создания художественных произведений заводили на своих героев (тем более – на исторических) целые картотеки, в которых скрупулезно регистрировалось все, что происходило с героями. Так исключались разного рода накладки – неточности, смещения во времени и т. п. Вот что значит уважение к книге, к читателю и к себе!
Если бы такую картотеку завел и писатель Н. Эйдельман, когда создавал своего «Большого Жанно», то, например, дойдя до той же сентябрьской 1858 года пирушки декабристов в Москве, он надолго задержался бы здесь: пирушка ведь не получилась! В жизни она состоялась несколькими месяцами ранее, а в сентябре не могла быть хотя бы потому, что некоторые из ее участников к этому времени из Москвы убыли. Но если уж очень хотелось использовать имевшийся у историка Н. Эйдельмана материал о пирушке, писателю Н. Эйдельману пришлось бы исправить и переделать, переписать кое-что из написанного ранее.
Но картотеки не было. Не было и необходимой писателю требовательности к себе, ответственного отношения к своему труду, уважения к читателю и издательству. И вот появляется произведение, в котором, по словам самого автора (конечно же, сказанным только после выхода книги из печати), «есть еще десятки… смещений», т. е., по-нашему, – неточностей и ошибок.
А ведь эта книга не для чтения «от нечего делать».
В ней на фоне исторических событий действуют исторические лица.
И книга издана в серии «Пламенные революционеры».
И издатель – «Политиздат»!..
Г. Мороз
P. S. Можно предположить, что, если бы «Политиздат» сдал рукопись на рецензию квалифицированному и беспристрастному литературоведу или историку, Н. Эйдельману пришлось бы устранить все десятки «смещений» и переписать некоторые главы (прежде всего, относящиеся к А. С. Пушкину). Но, видимо, издатель был заворожен тем, что перед ним оказались в одном лице и автор повести, и историк, а сам автор тогда не рискнул предупредить издателя о том, что в предлагаемой им рукописи десятки «смещений» и отдельные, мягко говоря, очень недостоверные сведения.
Сейчас Н. Эйдельман настойчиво убеждает нас, что его книга «Большой Жанно» – произведение «чисто художественное, беллетристическое» (где допустимы любые авторские фантазии и вымыслы).
Но ведь чистая беллетристика – не профиль «Политиздата».
Представляется, что Н. Эйдельман неискренен с нами сейчас. Не мог он предложить «Политиздату» чистую беллетристику – не взяли бы, да и не является ведь эта книга таковой!
Пос. Белоозерский
Московской области <…>
Мороз Георгий Мефодиевич.
3 февраля 1984 г.
Мороз Георгий Мефодиевич (1923 – после 1985) родился в Бирзуле Одесской области, ветеран Великой Отечественной войны, демобилизован в звании сержанта, кавалер двух орденов Славы. Положения письма являются пересказом статей «Литературной газеты».
11. Письмо А. С. Мыльникова (Ленинград) И. С. Зильберштейну, 16 января 1984
Дорогой Илья Самойлович!
Только что прочитал Вашу статью в ЛГ «Подмена сути!» и свое отношение к ней могу выразить одним словом – «браво»! Ваше выступление тем более своевременно, что в последние годы исторические беллетристы наши слишком много «лепят новой реальности». Тем более удивила меня статья О. Чайковской в «Новом мире» (1983, № 8), где она дает высочайшую оценку повести «Большой Жанно». При этом главу о Н. Н. Пушкиной она называет несущественной (!), а все остальное – примером и образцом исторической беллетризации. Я только недавно прочитал ее статью и впал в грустное недоумение – а тут как раз увидел Вашу статью и просто возрадовался: наконец-то услышал разумный и авторитетный голос!
Совершенно согласен с Вами о неуместности подобных стилизаций – а если хотите откровенно, то фальсификаций документов наших великих людей. Вся беда в том, что массовый читатель, которому невдомек подобные «стилизаторские» приемы, поверит в строки, изданные Политиздатом.
Так проникают подобные конструкции в массовое историческое сознание наших современников, не принося пользы, но сея вред. Вот к чему сводится «лепка новой реальности»! Я уж не говорю о других Ваших справедливых замечаниях в этой статье.
Прошу извинить за неказистость письма – я сейчас отдыхаю в пансионате в Пушкине и просто не мог удержаться от этого письма. Спасибо Вам за статью – она безумно нужна и исключительно своевременна!
Прошу передать привет Наталье Борисовне[592]. Желаю Вам обоим доброго здоровья и удач в наступившем году!
Ваш искренне
А. С. Мыльников
16/I 84
г. Пушкин
Мыльников Александр Сергеевич (1929–2003) родился в Ленинграде, окончил юридический факультет ЛГУ (1952), дипломная работа по истории средневекового славянского (чешского) права, поступил на работу библиографом в ГПБ; кандидат исторических наук («Чешская политическая и историческая мысль в библиографических трудах чешских ученых и публицистов (20–40‐е гг. XIX в.); 1958); парторг ГПБ, зав. отделом рукописей и редкой книги ГПБ в 1962–1973 годах, доктор исторических наук («Возникновение национально-просветительской идеологии в чешских землях XVIII в.»; 1972); с 1973‐го —сотрудник Ленинградского отделения Института этнографии АН СССР (Кунсткамера), в 1992–1997 годах – директор; известный специалист по культуре славянских стран и источниковедению.
12. Письмо В. К. Панчука (Одесса) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
Кому это нужно?
Хочу сказать несколько слов по поводу статьи Н. Эйдельмана «Подмена жанра» (ЛГ № 2, 1984 г.) Я не согласен с ним, что при создании художественного произведения можно смещать исторические даты, ставить героя в другие условия. То, что утверждает автор, ссылаясь на А. Пушкина, Л. Толстого, звучит неубедительно. Если допускать подобные вольности в трактовке исторических дат, то как-нибудь другому автору взбредет в голову описывать Победу в Великой Отечественной войне не в весеннее время, а зимой. А почему и нет, если у автора возникло желание показать своего героя на фоне победы именно в такое время года, если у него так «вытанцовывается»? Или, скажем, перенести творчество Шиллера в XVI век, а битву под Москвой изобразить осенью… Да мало ли что может нафантазировать писатель! А что, скажет он в оправдание, я ведь написал книгу в «юмористически-фантастическом ключе».
Думается, что смещение дат – это действительно произвол автора. И не стоит прикрывать его ссылками на классиков. К тому же автор статьи, кажется, не понял А. Толстого. Ведь он очень четко сказал «…мы ценим прежде всего фантазию автора, восстанавливающего по обрывкам документов, дошедших до нас, живую картину эпохи и осмысливающего эту эпоху». По-моему, в этих словах нет и намека на то, что можно смещать даты, передергивать их, городить что попало и как попало, лишь бы было занимательно. Читателю такая занимательность не нужна. Если в произведении речь идет о личности исторической, то я хочу видеть ее в той эпохе, в той обстановке, в которой она жила и работала. Но если автор вписывает ее в иную эпоху, это уже оскорбление памяти о ней, это кощунство по отношению и к истории, и к личности. В таком случае, кому нужно такое произведение? Читателю? Нет, мне не надо, потому что я хочу знать правду о той эпохе, об истории и людях, ее творивших. И Иван Пущин, думаю, не заслужил того, чтобы о нем писалось в «юмористическом ключе».
В. Панчук
г. Одесса.
Панчук Валентин Кондратьевич (1929–?) родился в Житомирской области, кадровый военный; после событий в Чехословакии 1968 года, будучи в звании майора, награжден бронзовой медалью ЧССР «За укрепление дружбы по оружию» (1970).
13. Письмо В. С. Смирнова (Норильск) в редакцию «Литературной газеты», 14 января 1984
Уважаемая редакция!
Я, обыкновенный рядовой читатель, решил написать в «Литературную газету», чтобы поделиться некоторыми своими мыслями. Никто не станет отрицать, что поток всевозможной информации все возрастает и человек не может его переварить. Не может человек переварить и все те литературные произведения, которые печатаются у нас в стране. Так не пора ли от количества перейти к качеству? Не секрет, что встречаются произведения малоидейные, никчемные, ничего полезного не дающие читателю. Мало того, некоторые произведения просто приносят вред, вводя в заблуждение читателя, печатая явную нелепицу. Я как-то начал собирать эти «перлы», но потом бросил, ибо для этого не хватит ни терпения, ни времени. Помню, один автор указывает, что в начале войны в танковом сражении участвовало около 2000 танков. Но ведь этого не было[593]. Самое крупное танковое сражение было в 1943 году в июле под Прохоровкой. Или один автор пишет, что во время блокады Ленинграда корову кормили… рыбой.
Мы все время говорим и пишем о реализме, а в произведениях, отнюдь не фактических, нет-нет да и появится какой-нибудь ляпсус. И вот, когда произведение напечатано, разошлось по стране многотысячным тиражом, в дело вступают критики и начинают хвалить или ругать написанное. А то еще и полемику затеят. Но ведь критиков читают не все, кто читает вышедшее произведение. Читатель верит в написанное, не подозревая, что не всему написанному надо верить. А жаль. И особенно обидно, когда неточности и нелепости встречаются в произведениях, где описываются реальные события, исторические события или описывается жизнедеятельность известных людей.
За письмо я сел после того, как в ЛГ от 11 января 1984 г. прочитал полемику Н. Эйдельмана и И. Зильберштейна. И решил внести предложение. Прежде чем печатать произведение, необходимо его пропустить через фильтр обстоятельной критики, а «не махать кулаками после драки». И критику платить не только за количество «профильтрованных» страниц, а дополнительно за все замечания. Пусть литераторами будет написано меньше, да лучше.
С уважением,
В. Смирнов
14 января 1984
Инициалы и адрес отправителя указаны на конверте. Сведений об авторе разыскать не удалось.
14. Письмо Ю. В. Труфановой (Иркутск) И. С. Зильберштейну, 18 января 1984
Уважаемый Илья Самойлович!
Пишу Вам по поводу статьи «Подмена сути!» («Литературная газета» № 2 от 11.01.1984). Большое Вам спасибо! Сейчас я объясню.
Когда я читала книгу Натана Эйдельмана «Большой Жанно», я, признаюсь, несколько раз была неприятно поражена некоторыми штрихами, фразами и интонациями, исходившими от И. Пущина (если только можно говорить об интонациях голоса героя книги). Надо сказать, многие читатели, особенно молодежь, принимают точку зрения автора за неоспоримую истину – я не раз убеждалась в этом в разговорах со сверстниками. Мне 18 лет, я работаю на заводе и учусь в Институте народного хозяйства. Мне, как и многим другим студентам-вечерникам, некогда было бы искать литературу и смотреть, что в этой книге – истина, а что – «художественный вымысел». И, честно говоря, если бы я не интересовалась когда-то жизнью и творчеством Ивана Пущина, я бы на долгое время, если не на всю жизнь, приобрела бы ложное представление об этом человеке! И вот, мое давнее представление о Пущине, с одной стороны, и авторитет Н. Эйдельмана (кандидат ист. наук, автор многих работ) и нехватка времени для проверки своих сомнений, с другой стороны – вселяли в меня противнейшее чувство раздвоенности! И тут – Ваша статья! Вы заострили внимание читателей «Литературной газеты» на тех самых моментах, которые и во мне в свое время оставили неприятный осадок! Только Вы, естественно, написали жестче и сильнее, чем сказала бы я.
Я Вам очень верю и благодарю Вас!
И еще я хочу повторить, что большая часть молодежи узнает о ком-то или о чем-то (с чем не связана его профессия) всего из нескольких (примерно 1–3) художественных произведений, и мало кто обращается к документам только лишь для того, чтобы расширить свой кругозор. Позволю себе процитировать Николая Гавриловича Чернышевского, который так сказал о русской литературе: «В нашем умственном движении играет она более значительную роль, нежели французская, немецкая, английская в умственном движении своих народов, и на ней лежит более обязанностей, нежели на какой бы то ни было другой литературе… Поэт и беллетрист не заменимы у нас никем…»[594]
И, значит, чрезвычайно важно, чтобы в этих художественных произведениях не подменялась суть, чтобы не исчезало чувство ответственности перед читателями и уважение к исторической правде!
Еще раз выражаю Вам свою признательность.
18.01.1984 г.
Труфанова Юлия
г. Иркутск
Труфанова Юлия Витальевна (род. 1965?) – студентка Иркутского института народного хозяйства (ныне – Байкальский госуниверситет); поступила в 1982 году на дневное отделение планово-экономического факультета по специальности «экономика труда», но уже в сентябре подала заявление о переводе на факультет вечернего обучения, где и числилась до 1984 года; то есть, судя по хронологии, курс обучения в институте не был ею окончен.
15. Письмо А. Е. Шнейдера (Москва) И. С. Зильберштейну, 12 января 1984
Дорогой Илья Самойлович, огромное спасибо за статью в ЛГ. С большим трудом, с лупой (зрение катастрофически падает) я прочел Вашу статью.
Не только удовольствие читать ее, не только радость единомыслия читателя с автором, не только большая эрудиция, но и благородное достоинство и сдержанная поучительность тона отличает Вашу статью от всего, что приходится читать «по диагонали» в ЛГ.
Поздравляю Вас, Илья Самойлович, с Новым годом, желаю Вам здоровья! Уверен, что даже в Переделкинском Д<оме> т<ворчества> вы трудитесь, как всегда.
Уважающий Вас А. Шнейдер
12.I.84
P. S. Теперь уже своим знакомым не буду ничего доказывать об Эйдельмане, а просто отсылать к Вашей статье. Так будет крепче. АШ.
Вложено в маркированный конверт, отправленный на домашний адрес И. С. Зильберштейна. Помета рукой адресата на конверте: «Шнейдер об Эйдел<ьмане>».
Александр Евсеевич Шнейдер (1913–2004) – историк-архивист; окончил ЛГУ (1939), после чего призван в ряды РККА, служил на Дальнем Востоке, по окончании Великой Отечественной войны уволен в запас и поступил научным сотрудником в ЦГВИА, где проработал всю жизнь, автор публикаций и статей; в 1990‐е репатриировался в Израиль, похоронен в Иерусалиме (дата смерти указана в кн.: Фурман М. Л. Непростая история простой еврейской семьи. Иерусалим: Лира, 2010. С. 234).
Не исключено, что у автора письма была особая причина для того, чтобы солидаризироваться с Зильберштейном: в 1976–1977 годах на страницах «Литературной газеты» разгорелась так называемая архивная дискуссия, начатая статьей С. В. Житомирской – «широкий обмен мнениями о значении личных архивов наших современников для изучения и понимания исторического процесса». Вопрос о критериях отбора документов личных архивов на государственное хранение не только оказался наиболее острым, но и разделил участников на два лагеря. С. В. Житомирская, к которой присоединились в своих статьях Я. А. Гордин, М. О. Чудакова, Л. И. Успенский, С. О. Шмидт, Н. Я. Эйдельман и др., полагала, что «нам не дано предугадать, что покажется достойным деятельного изучения наших потомков, а потому чем больше архивов мы сохраним, тем лучше». Противостояли им Г. П. Шторм, В. В. Цаплин, А. Е. Шнейдер, И. С. Зильберштейн и др., которые настаивали на цензе: «Сосредоточив усилия на сборе материалов, касающихся тех наших современников, деятельность которых признается наиболее плодотворной, архивисты получают возможность отказаться от чисто количественной ориентации в своей работе. Творческая активность личности, таким образом, становится пропуском в архив для относящихся к ней документов»[595].