16. Письмо А. М. Адоскина (Москва) в редакцию «Литературной газеты», 22 января 1984
Уважаемые товарищи!
Впервые в жизни пишу подобное письмо и, по правде говоря, сам себе кажусь несколько смешным. Зачем, для чего? Но все же думаю, а вдруг… Вдруг на самом деле письмо мое окажется той самой последней каплей, которая все разъяснит и все поставит на свои места…
Помнится, у Пушкина в статье о критике есть такая фраза: «Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы всё думаем: как может быть это глупо или несправедливо?.. ведь ЭТО НАПЕЧАТАНО».
Эта цитата пришла мне в голову сразу же после прочтения большого «подвала» в «Литературной газете» от 11 января с<его> года, написанного известным литературоведом И. С. Зильберштейном, в котором он наголову разбивает младшего собрата своего по литературному цеху, историка и писателя Натана Эйдельмана. И еще почему-то вспомнилась такая игра, в которую мы в детстве играли: два мальчика для того, чтобы выяснить, кто прав, берут палку и по очереди снизу вверх хватают ее, сжимая в кулак, и тот, чей кулак окажется наверху, объявляется победителем.
Три статьи на одну тему в двух номерах «Литературной газеты»: сначала Мальгин, потом Эйдельман, и последний Илья Зильберштейн.
Уважаемые товарищи! Я представляю, каких только писем читателей вам не приходилось читать, представляю, что всегда кто-то разными способами кого-то обвиняет, кого-то защищает. Поверьте, что письмо мое действительно наивно по конечной цели – я ничего не требую, не прошу публикации и проч. Я просто считаю своим долгом совести, порядочности выразить свое читательское мнение по вопросу, мне не безразличному. Я, конечно, понимаю, что у вас на этот счет имеются свои аргументы. Но полемика происходит вокруг столь чистого имени, каким является имя Ивана Ивановича Пущина, а я не скрою, и имя автора книги об этом человеке для меня (уверен, что не только для меня) глубоко уважаемо и не безразлично, так что пусть меня простят, я в этом вопросе не могу быть равнодушным.
Моя творческая жизнь сложилась так, что последние годы я оказался посвященным в материалы, связанные с эпохой Пушкина. Мне посчастливилось окунуться в мир его друзей и познакомиться со многими первоисточниками, архивными материалами и документами того времени. Как много я мог почерпнуть и у историка Эйдельмана, и у нашего маститого литературоведа Ильи Зильберштейна.
«Лунин», «Апостол Сергей», «Пушкин и декабристы» – у первого; ценные находки, многочисленные тома «Литературного наследства», прекрасная книга о Н. Бестужеве – у другого. Признаюсь, что эти две фигуры для меня являлись самым высоким авторитетом. Они казались абсолютно безупречны. И вдруг…
Среди моих передач о декабристах и друзьях Пушкина есть передача, посвященная Пущину. Я, как говорится, не новичок в этом вопросе. Многое мне здесь пришлось разведать, перечитать, сопоставить. По мере своих возможностей я, как артист, пытался всячески проникнуть в душу Ивана Ивановича и разгадать этого замечательного человека. Конечно, это сугубо личное, но мне кажется, что «Большой Жанно» Эйдельмана – книга по духу чрезвычайно близкая к Пущину. Но уж во всяком случае это добрая, сердечная и талантливая работа. Безусловно, другие мнения и оценки не исключены. Понимаю, что недостаточно просто так, эмоционально утверждать, что это хорошо и всё тут. Вопрос в другом: я не могу понять, зачем, почему же признанному литературоведу понадобился такой тон и такой неуважительный стиль литературной критики для установлен «истины». Даже если предположить, что книга Эйдельмана неудачна, то на страницах газеты столь озлобленный и раздражительный тон «старейшего литературоведа» к своему собрату по перу мне кажется просто невозможным. Вообще, так не спорят и не ищут истину, так оскорбляют или сводят счеты. Но какие счеты могут быть у двух талантливых писателей?! Но удивительно еще и другое, что оказывается, что многие доказательства и примеры, которыми бьют Эйдельмана, на поверку – не случайны, а подчас, извините, оказываются подтасованными. Даже мне, не литературоведу и не историку, это бросается в глаза. И вообще недоброжелательность автора статьи достигает такого размера, что диву даешься. Чего стоит такое утверждение: «Теперь его внимание (т. е. Эйдельмана) все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве („Грань веков“)».
Каково?! Вообще, в статье Зильберштейна есть очень обидные слова. Он называет Эйдельмана человеком, «не выполняющим требований научной этики», советует ему обращаться с правом художника на вымысел «с уважением к приличию».
Непонятно, на каких читателей рассчитывает Зильберштейн. Ведь есть же люди, которые действительно внимательно прочли и «Грань веков», и книгу о Пущине, и ничего даже близлежащего к подобному открытию там не нашли.
Право же, после всего просто и не знаешь, что и подумать… И почему-то нет-нет да и вспомнятся добрые старые времена, когда в великой нашей литературе старшие поддерживали младших, когда не зазорно было радоваться чужому успеху, а какой-то чудак даже признал своего ученика победителем. А другой чудак, помоложе, <– А. А. Дельвиг> на развороте первого номера газеты, которая, кстати, называлась «Литературная газета», написал: «Издатель признает за необходимое объявить, что в газете его не будет места критической перебранке. Критики, имеющие в виду не личные привязки, а ПОЛЬЗУ какой-либо науки или искусства, будут с благодарностью принимаемы в „Литературную газету“…»
С уважением,
артист театра им. Моссовета,
заслуженный артист РСФСР
Анатолий Адоскин
22 января 1984 г.
Анатолий Михайлович Адоскин (1927–2019) родился в Москве, окончил студию при Театре им. Моссовета (1948; руководитель Ю. А. Завадский), актер театра и кино, автор литературных телепередач, заслуженный артист РСФСР (1981), народный артист России (1996). С 1975 года, когда отмечалось 150-летие восстания декабристов, он как автор-исполнитель начал готовить спектакли и телепередачи о декабристах (подробнее см.: Адоскин А. М. «Ах, если бы вы знали, если бы слышали…» / Ред.-сост. М. А. Фролов. М.: Р. Валент, 2015. С. 150–163).
Вероятно, нет нужды подробно комментировать «побежденного учителя» (В. А. Жуковского) или «другого чудака, помоложе» (А. А. Дельвига), но необходимо сказать, что А. М. Адоскин и Н. Я. Эйдельман были и знакомы, и дружны; на передачу Адоскина о Баратынском (1983, шестую в цикле) была написана восторженная рецензия (Эйдельман Н. Читателя нашел в потомстве он / После премьеры // Советская культура. 1983. № 117, 29 сентября. С. 4). Опубликованы воспоминания актера о Н. Я. Эйдельмане, с которым они сдружились после 1975 года (Адоскин А. М. Указ. соч. 177–182).
17. Письмо Ю. П. Артамонова (Нижневартовск) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
Уважаемая редакция!
Я прочитал полемическую статью И. Зильберштейна в Вашей газете (ЛГ № 2, 11.I.1984 г.) и решил откликнуться.
У меня историческое образование, и повесть Н. Эйдельмана «Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине» (а также статью А. Мальгина) я прочитал. Поэтому могу высказать некоторые суждения по существу полемики.
Во-первых, я должен сказать, что повесть я прочитал с большим интересом и нахожу ее не просто хорошей – великолепной. Критические же замечания А. Мальгина мне показались частными, внутрилитературными и неосновательными.
Написано хорошее произведение. Бросаться в поиски жанра, к которому можно отнести его, мне кажется занятием не только бесполезным, ненужным, но и просто вредным. Ибо обсуждается уже не само произведение, а его соответствие какому-то шаблону. Тут уж можно отыскать все, что захочется. И здесь я даже не соглашусь с самим Эйдельманом, признающим, что «законы жанра суровы». Нисколько. Никогда рамки жанра не были прокрустовым ложем для талантливого, да и просто хорошего, добротного произведения.
Но теперь оказывается, что речь идет не просто о «разрушении жанра» исторической прозы, с чем, по-моему, можно смириться и даже спать спокойно, а о «подмене сути». Это уже серьезно, и хочется разобраться.
«Большой Жанно» – повесть о Пущине, который был декабристом, то есть врагом самодержавия, и еще, кроме того, он был личным другом, скажем так – другом № 1 А. С. Пушкина. Вот она суть.
И эта суть нарушена, подменена?
Да нет, конечно. Просто Пущин у Эйдельмана не совсем почтительно, по мнению Зильберштейна, отозвался о жене Пушкина, сказав (четырежды подряд!), что она «губила» Пушкина и что Пушкину не следовало бы жениться или следовало бы попозже. Причем все это не в жесткой, не в оскорбительной форме, а, я бы сказал, в какой-то горестной.
К Пущину претензий, конечно, нет. Есть претензии к Эйдельману: Пущин не мог сказать таких слов. Почему же? «Хотя бы потому, что они не совпадали с его образом мыслей». Сказано и многозначительно, и туманно. А почему же все-таки «не совпадали»? Ответа нет. Есть сделанный на основе этого бездоказательного утверждения сокрушительный вывод о «подмене сути» в повести Эйдельмана. Какой сути, бог весть!
А теперь давайте попробуем разобраться в этом утверждении – «не совпадали с его образом мыслей». Неверно это. Весь XIX век вопиет против этого утверждения. Еще как совпадали! У многих и многих. Конечно, в первую очередь хочется привести колоритного Рахметова, который, как известно, отказался от любви во имя свободы от уз Гименея. А такая свобода ему нужна была для безоглядной работы на Революцию. И так поступал не только литературный герой Чернышевского, а масса самых разнообразных, вполне реально существующих, в том числе и хорошо известных нам людей, работавших в области и политической, и литературной, и научной деятельности. Это было, можно сказать, одно из самых характерных поветрий в общественной жизни интеллигенции и передового дворянства XIX века. И вдруг мне заявляют, что Пущин, который в своей жизни и сам поступил точно так же, не мог иметь такого образа мыслей. И хотят, чтобы я поверил в это. И в сокрушительные выводы, сделанные на основе этого бездоказательного и, как мы теперь видим, совершенно ошибочного утверждения.
Далее, автор критической статьи опровергает возможность Пущина иметь мнение о – как бы это выразиться поточнее – душевном состоянии Пушкина накануне дуэли, так сказать, в плане сохранившегося свидетельства Павлищева – «сам искал смерти». Во-первых, отвергается возможность знакомства Пущина с этим доказательством. Видите ли, письмо Павлищева опубликовано в 1890 году, «30 (!) лет после кончины Пущина». Ну и что? Пущин и Павлищев были все-таки современники. Могло письмо Павлищева попасть в руки Пущина? Могло. Для художественного произведения этого достаточно. Против этого, собственно, особенно-то и не спорит никто, в том числе и сам Зильберштейн. А значит, и рисовать восклицательные знаки было ни к чему.
А теперь, почему это мнение «нелепо» и «чудовищно»? Про вполне нормальных и хороших людей доводилось читать – «искал смерти в бою». Почему кто-то мог, а Пушкин не мог? Маяковский вот даже застрелился. И наша большая печаль в этой трагедии та, что не нашлось рядом с ним в тот момент человека, который почувствовал бы надвигающуюся беду и предотвратил ее. А ведь можно. Об этом и говорит Пущин. И я верю автору, что именно так думал и так мог написать Пущин. А был бы рядом, то и дуэль предотвратить. Автор ведет интересный разговор о большой нашей национальной трагедии, пытается глубже проникнуть в ее суть, рассмотреть психологические и нравственные аспекты этой трагедии, их сложное переплетение с аспектами общественными и политическими и обнаруживает основательное знание материала и умелое владение им. А нас пугают, что это «нелепо», что это «чудовищно», что это «кощунственно». Вспоминается тот же Маяковский: «Я люблю вас, но живого, а не мумию. Навели хрестоматийный глянец». Не об истине печется тут Зильберштейн, о хрестоматийном глянце.
В целом И. Зильберштейн придерживается резко отрицательного мнения о книге «Большой Жанно». Это и «явная неудача», и «нагромождение фактов», не имеющих отношения к Пущину, и приписываемые Пущину размышления, которые «быть пущинскими, безусловно, не могли». Что же, ясно. Книга ему не понравилась. Бывает.
Но меня заинтересовал еще и тон этой полемической статьи – недоброжелательный, пытающийся бросить тень не на книгу уже, а на самого автора.
Так, говоря о «лестном» для него использовании автором повести его исследовательского труда «Художник-декабрист Николай Бестужев», И. Зильберштейн вдруг в сноске пишет следующее: «Можно привести и другие примеры весьма странного отношения (Вот как! Уже не „лестное“ использование, а «весьма странное отношение». – Ю. А.) историка Эйдельмана к исследователям, впервые опубликовавшим выявленные ими архивные материалы». И говорит о факте плагиата со стороны Эйдельмана по отношению к С. К. Кравченко. Повинен он в этом факте или нет, мы не знаем. Audiatur et altera pars. Но зато становится ясно, что использование Эйдельманом труда самого И. Зильберштейна было для него отнюдь не лестным. Какое уж тут «лестное использование», когда оно приравнивается к плагиату!
Далее, И. Зильберштейн говорит о «развязности» Н. Эйдельмана «в изображении Пушкина и его окружения», о «пристрастии» его «ко всякого рода скабрезностям», обвиняет его во все большем внимании «к интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии». Трудно защищаться от таких обвинений. Как ни ухищряйся, вопрос все равно остается имеющим особый привкус, вызывающим всеобщий живой интерес, который характеризуется обычно как «нездоровый». И не помогут никакие ссылки ни на невозможность обойти этот вопрос в данном конкретном случае, ни на значимость его в человеческой жизни вообще. Потому что существует другое мнение. Вот послушайте.
«…известный ученый Я. Л. Барсков предложил нам публикацию неизданных писем Екатерины II к Потемкину, но мы от нее отказались: документы эти не имели никакого отношения ни к литературе, ни к истории и отличались изрядным количеством интимных подробностей».
Как-то неловко читать о том, как советский исследователь спасал непорочную репутацию русской императрицы. Но главное – это все-таки категорическое утверждение о том, что интимная жизнь ее (как, мы понимаем, и других «особ императорской фамилии») не имела «никакого отношения ни к литературе, ни к истории». Вот так!
А. Суворов пострадал после Измаила от Потемкина, потому что тот был фаворитом Екатерины. Вот вам интимные отношения и история. А о литературе уж и говорить нечего. Уберите интимный вопрос из литературы, и сразу исчезнет не только весь «Декамерон» и Мопассан, но и весь Дюма. Да и не нужно лезть в прошлые века, чтобы понять, что это утверждение И. Зильберштейна «не имеет никакого отношения ни к литературе, ни к истории». И не нужно было делать пошлых намеков. В боксе такой прием называют ударом ниже пояса.
И еще.
Я совершенно согласен со словами А. Н. Толстого о том, что в историческом романе «мы ценим прежде всего фантазию автора, восстанавливающего по обрывкам документов, дошедших до нас, живую картину эпохи и осмысливающего эту эпоху». Выполнил ли автор повести эту задачу? Да, выполнил, и сделал это очень хорошо.
Но, оказывается, здесь у Толстого есть еще важные слова, как нам дают понять, не случайно опущенные в статье Н. Эйдельмана. «Вы спрашиваете – можно ли „присочинить“ биографию историческому лицу. ДÓЛЖНО. Но сделать это так, чтобы это было вероятно, сделать так, что это (сочиненное) если и не было, то должно было быть».
Я не почувствовал, что Эйдельман опустил эти слова умышленно, и даже порадовался, прочитав их. Дело в том, что, читая повесть, я так до конца и думал, что знакомлюсь с настоящим дневником И. Пущина. И все недоумевал, где же повесть, что же написал сам Эйдельман? Можно посмеяться над моей наивностью или глупостью, но я никак не могу согласиться с выводом И. Зильберштейна: «Вот этому-то требованию – „если и не было, то должно было быть“ – и не отвечает рассматриваемая книга Эйдельмана». Для меня является несомненным, что как раз отвечает полностью. Я был обманут автором на 100%. Великолепный обман! И пусть мне приведут любое место из повести, на котором бы я, историк, должен был споткнуться, почувствовать, что меня мистифицируют, что вот так Пущин не мог написать, подумать, сказать.
Кстати, и сам А. Толстой, на которого ссылаются оба оппонента, не был таким уж безукоризненным исполнителем этого своего требования. В самом начале его великолепного, безусловно, нашего лучшего исторического романа «Петр Первый» Софья у него говорит следующее: «Весело царица век прожила, и с покойным батюшкой и с Никоном-патриархом немало шуток было шучено… Мы-то знаем, теремные… Братец Петруша – прямо – притча, чудо какое-то – и лицом, и повадкой на отца не похож». (В первых изданиях даже «и лицом и повадкой, ну – чистый Никон».) Вот что пишет по этому поводу наш замечательный педагог и автор интересных литературно-критических статей А. С. Макаренко: «Все это исторически неверно. В этих словах клевета и на Петра, и на Софью. Таких слов она говорить не могла. Никон отправился в ссылку в декабре 1666 года… Петр же родился… 30 мая 1672 года… Поэтому никаких шуток Наталья Кирилловна Нарышкина шутить с патриархом не имела возможности».
Думаю, что А. Толстой знал об этом не хуже А. С. Макаренко, но ему зачем-то нужно было, чтобы Петр Первый в его романе был фактически сыном не царя Алексея Михайловича «Тишайшего», а неистового бунтаря – патриарха Никона. И он не выбросил из романа этих, строго говоря, совершенно невозможных в действительности слов Софьи.
А насчет невозможности, недопустимости встречи в художественном произведении Пушкина с Достоевским можно ответить примером из того же романа А. Толстого. Встретились же в нем мальчишки Петр Первый и Алексашка Меншиков. И красочное описание этой скорее всего никогда не имевшей место в действительности встречи настолько хорошо, что исключение этого эпизода из романа по каким-либо «недопустимым» соображениям было бы для него существенной потерей. Так что до тех пор, пока мы остаемся в допустимых (иногда даже с натяжкой!) временны´х рамках, для художественного произведения нельзя по каким-либо формальным соображениям «запретить» реальное изображение возможного события. Со «вседозволенностью» это не имеет ничего общего.
И наконец, о мудром завете Льва Толстого: «Художество требует еще гораздо больше точности… чем наука». Можно поверить Зильберштейну, что Симонов помнил этот завет. Но несомненно и то, сколько много писателей сейчас забыли его или и не знали никогда. Сколько есть еще произведений, в которых не только научной точности, простого жизненного правдоподобия не хватает и при чтении которых «раздирает рот зевота шире Мексиканского залива»[596]. И здесь повесть Эйдельмана отличается в лучшую сторону, находится, безусловно, на должной высоте.
Я не критик и не писатель. Я обыкновенный читатель. По случаю, повесть написана в рамках моей – я понимаю, относительной – компетентности. И мне было приятно прочитать ее и понять, как она хороша. И я уверен, что повесть эта найдет своего многочисленного и благодарного читателя.
Ю. Артамонов, учитель
P. S. Я, кроме всего сказанного, полагаю, что найденная Эйдельманом форма исторического повествования с нарушением «суровых законов жанра» еще найдет и своих последователей. И может стать даже модной, что уже опасно. Ведь для того чтобы воспользоваться этой формой, нужно не только прекрасное знание материала, но и глубокое чувство историзма, умение органично войти в систему многочисленных и разнообразных связей между живыми людьми давно отшумевшей эпохи, стать ее полноправным обитателем без права на чужеродную ошибку. Другими словами, писатель становится Штирлицем иного времени. Эйдельману это удалось. А последователям в данном случае лишь можно пожелать словами древнеримского поэта Вергилия: «Feci, quod potui, feciant meliora potentes (сделал, что мог, пусть сделают лучше, кто может)».
Юрий Петрович Артамонов (1926 – после 1985) родился в селе Новодевичье Куйбышевской области, в 1943‐м призван в ряды РККА, участник войны, демобилизовался в 1946‐м в звании старшего лейтенанта; педагог, с 1970-го – директор школы № 2 Нижневартовска. Процитируем воспоминания нижневартовского педагога Е. П. Максимовой: «…У школы появился и новый руководитель – Юрий Петрович Артамонов. Новый директор оказался неординарным человеком – настоящий интеллектуал, наделенный многими талантами, деликатный и справедливый, он был при всем этом необыкновенно скромен. Юрий Петрович, фронтовик, прошедший войну, видевший немало человеческих бед, лишений, жизненных потерь, умел сдерживать эмоции и направлять деятельность сотрудников в нужное русло. Многих руководителей мне пришлось увидеть за сорок с лишним лет трудового стажа, но таких грамотных, эрудированных, уважительных к людям, как Юрий Петрович Артамонов, встречать не приходилось. Он декламировал стихи, исполнял на фортепиано произведения великих композиторов, играл на аккордеоне. Такого директора, человека просто нельзя не уважать». (На культурном островке Нижневартовска [Электронный ресурс] // Новости Югры. 7 ноября 2016. URL: https://ugra-news.ru/article/date/21017/.)
18. Коллективное письмо, подготовленное М. Е. Аршанским (Ленинград), И. С. Зильберштейну, 19 января 1984
Открытое письмо
И. С. Зильберштейну
Копия: Главному редактору «Литературной газеты» А. Б. Чаковскому
Копия: В редколлегию журнала «Литературное обозрение»
Копия: В редколлегию журнала «Новый мир»
Копия: В редколлегию журнала «Вопросы литературы»
Ваша статья «Подмена сути!», опубликованная ЛГ 11/I–84 г., вызвала у нас серьезное недоумение.
Зная Вас как одного из инициаторов и редакторов замечательного издания «Литературное наследство», отличающегося строгой документальностью и научной объективностью, мы вправе были надеяться, что и статья, подписанная Вами, будет также обладать этими высокими достоинствами.
К великому сожалению, как содержание, так и, особенно, тон Вашей статьи не оправдали наших надежд.
Повесть Н. Эйдельмана «Большой Жанно» относится к разряду художественно-исторической прозы, что однозначно определено основным приемом автора – формой вымышленного дневника, неоднократно использованной в отечественной и зарубежной литературе.
По замыслу автора повесть не ограничена фактами биографии Пущина. Мы понимаем эту книгу как повествование о «становлении личности в эпохе», что по точному определению А. Н. Толстого является основным в исторической художественной прозе.
С этих позиций, как нам представляется, и надо бы рассматривать достоинства и недостатки повести. Вы же пытаетесь применить к этой книге критерии, пригодные для оценки научного исследования.
История и художество, вопреки Вашему утверждению, разделены не «по мнению Эйдельмана», а непреложно, самим ходом, самой логикой развития и обогащения исторической науки и художественной литературы.
Н. Эйдельман в своей статье «Подмена жанра» (ЛГ, 11/I–84) справедливо замечает, что «оба метода освоения прошлого друг на друга, конечно, воздействовали…».
Вас «особенно огорчает» включение Н. Эйдельманом в повесть некоторых глав, которые Вы называете «чужеродными пассажами», утверждая, что рассказы о доносчике Ростовцеве и о декабристе Н. Бестужеве не имеют «ни малейшего отношения к реальной биографии Пущина».
Донос Ростовцева, оказавший немалое влияние на судьбу всех декабристов, имеет прямое отношение к их биографии, а награда предателю – характерная черта эпохи Николая I. Николай Бестужев – близкий друг Ивана Пущина, и нет ничего невероятного (для художественного произведения) в том, что он мог доверить Пущину тайну своего сердца. Кроме того, в повести говорится не только о Н. Бестужеве. Здесь и судьбы Лихарева, Иосифа Поджио, Михаила Кюхельбекера – молодых людей, лишенных женской любви и ласки, насильственно отторгнутых от своих жен, невест, подруг. Рассказ о Н. Бестужеве не ограничен историей потаенной любви. Читатель узнаёт с необычайной и разносторонней одаренности этого человека, о его доброте, мужестве, об истории его гибели.
Все это тоже черты эпохи, и приходится напоминать старую и хорошо известную истину о том, что биография эпохи неотделима от биографии людей, живших, действовавших и страдавших в эту эпоху. Вот почему повесть «Большой Жанно», в отличие от чисто исторического труда, так сильно привлекает к себе сердца читателей «…бóльшим, более близким и кровным пониманием людей и событий, бóльшим волнением о них» (Ю. Тынянов).
Подавляющее большинство источников, которые Вы использовали при написании главы «Л. И. Степовая и ее роль в жизни Николая Бестужева», давным-давно опубликованы в дореволюционной России и в СССР и, следовательно, легко доступны любому, кто проявит интерес к этим материалам. Однако, назвав лестным для себя возможное использование Н. Эйдельманом сведений из Вашей книги, Вы сочли допустимым многозначительно заявить (в сноске): «Можно привести и другие примеры странного отношения историка Н. Эйдельмана к исследователям, впервые опубликовавшим выявленные ими архивные материалы» (подчеркнуто везде нами). В этой же сноске, не имеющей никакого отношения к обсуждаемой книге, Вы обвиняете Н. Эйдельмана в нарушении требований научной этики. Нетрудно заметить, что между Вашими категорическими, но сомнительными утверждениями об источниках осведомленности Н. Эйдельмана о потаенной любви Н. Бестужева и указанной сноской нет никакой логической связи, если не считать логикой плохо замаскированное стремление любыми (в том числе и некорректными) средствами очернить писателя, о книге которого Вы рассуждаете.
К этой же категории «доказательств» относится и обвинение Н. Эйдельмана в «развязности в изображении Пушкина и его окружения». Приводя цитату из письма Н. И. Павлищева, Вы не скупитесь на такие страшные слова как «кощунство» и «нелепость». Однако с таким же успехом Вы могли бы обвинить в «развязности», «кощунстве» и «нелепости» В. А. Жуковского, семью Карамзиных, К. Данзаса и многих других современников – друзей Пушкина. Разделяя Вашу позицию, к «кощунственным» и «нелепым» следовало бы отнести и опыты поэтического проникновения в истоки трагедии Пушкина (М. Лермонтов, А. Блок, Б. Пастернак, Д. Самойлов, В. Берестов).
Ссылка на исследование П. Е. Щеголева ничего не меняет. Многие новые для нас факты трагедии 1836–1837 годов стали известны уже после смерти П. Е. Щеголева. Кроме того, неоспоримым является то обстоятельство, что Е. А. и С. Н. Карамзины, К. К. Данзас, Н. И. Павлищев и многие другие имели перед нами – Вами и Вашими современниками – существенное преимущество: они лично знали Пушкина, были его близкими друзьями и писали о месяцах и днях, предшествовавших роковой дуэли, о подробностях дуэли и о кончине поэта одновременно со всеми этими горестными событиями. Нельзя забывать также и о чрезвычайно важном, личном свидетельстве Пущина о его встречах и беседах после возвращения из ссылки с В. И. Далем и К. К. Данзасом.
Вас также «весьма огорчает и пристрастие Н. Эйдельмана ко всякого рода скабрезностям» (подчеркнуто нами).
Можно согласиться с тем, что повесть «Большой Жанно» ничего не потеряла бы без «воспоминаний» А. Ф. Закревской. Однако далее Вы, без всяких на то оснований, обвиняете Н. Эйдельмана в том, что «теперь его внимание все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве („Грань веков“)» (подчеркнуто нами).
Надо полагать, что смысл слов «интимная жизнь» не нуждается в особых пояснениях.
Как ни прискорбно об этом говорить, но процитированные ранее Ваши слова совершенно не соответствуют действительности и свидетельствуют только о том, что Вы просто не читали эту книгу, ибо в ней нет ни одной строки о чьей-либо интимной жизни.
Такой «полемический» прием не нов, но зато бесконечно далек не только от научной, но и от элементарной человеческой этики.
В своей статье «Подмена жанра» Н. Эйдельман нигде, вопреки Вашему утверждению, не «пытается оправдать вседозволенность». Наоборот, напоминая известную мысль Пушкина о верности законам жанра, Н. Эйдельман подчеркивает необходимость точных определений понятия жанра и законов жанра, а также необходимость серьезной полемики о проблеме соотношения научного и художественного, справедливо утверждая, что эта проблема «не может быть решена раз и навсегда».
В то время как домысел писателя Н. Эйдельмана в его художественном произведении питается важными и бесспорными свидетельствами: письмами Пушкина, письмами и воспоминаниями современников Пушкина, записками и письмами Пущина, братьев Бестужевых и многих декабристов, Ваши слова о том, что повесть «Большой Жанно» – «это всего лишь нагромождение фактов», а авторские размышления, «приписываемые по ходу повести Пущину… быть Пущинскими безусловно не могли» (подчеркнуто нами) – не больше чем категорические, увы, ничем не доказанные, и ни на чем кроме предвзятости не основанные.
Получается, что Ваша статья, рекомендованная редакцией ЛГ как комментарии к статье Н. Эйдельмана, представляет собою не комментарий, а попытку опорочить хорошую, хоть и не лишенную недостатков книгу и ее автора.
Однако в данном случае дело не только в том и даже не столько в том, хороша или плоха повесть Н. Эйдельмана и какие в ней есть достоинства и недостатки. Дело в том, что миллионам читателей ЛГ преподносятся в виде конечной и неоспоримой истины заведомо неверные и однобокие концепции понимания и оценки историко-художественных произведений.
Что же касается тона статьи и некорректности, использованных в ней приемов, то приходится сожалеть, что под статьей стоит подпись И. С. Зильберштейна, которого ЛГ рекомендует как старейшего и, по-видимому, достаточно авторитетного советского литературоведа.
Ю. С. Перцович – филолог-библиограф
Л. С. Станкевич – филолог
М. Е. Аршанский – инженер
А. Н. Латышева – филолог
Н. Б. Селиванова – геолог
А. Е. Наумова – инженер
Датируется по почтовому календарному штемпелю на конверте, там же в качестве обратного указан адрес М. Е. Аршанского; и там же рукой И. С. Зильберштейна надписано: «Дружки Эйдельмана». Отметки рукой И. С. Зильберштейна в тексте, в том числе на первом листе слова «одного из инициаторов» («Литературного наследства»).
Юрий Саввич Перцович (1902–1987) родился в Новороссийске, окончил Государственный институт истории искусств в Ленинграде; в 1920‐е в Петрограде дружил с К. Вагиновым и М. Кузминым, вплоть до начала 1930‐х печатался как критик, литературовед; в 1932‐м вступил в ВКП(б) и по путевке Ленинградского обкома уехал в Хибиногорск (Кировск Мурманской области) для написания книги о советском Севере, с 1934-го – директор дома-музея С. М. Кирова в Кировске, затем редактор газеты «Кировский рабочий». В 1937‐м арестован, обвинен по 58‐й статье, но после падения Ежова освобожден; в 1941–1945 годах – на Карельском фронте замполитом, с начала 1946‐го по август 1949-го – директор Мурманского музея Отечественной войны и краеведения, уволен с работы в ходе кампании по борьбе с космополитизмом. Вернулся в Ленинград и только в 1954‐м смог найти работу по специальности – поступил в ГПБ на должность библиографа, писал статьи по книговедению, был другом И. М. Кауфмана; в значительной степени именно Ю. С. Перцовичем написана книга, вышедшая под именем Н. П. Смирнова-Сокольского, – «Русские литературно-художественные альманахи и сборники XVIII–XIX вв.» (М., 1965); публиковал статьи в сб. «Книга: Исследования и материалы». (См. о нем: [Ратнер А. В.] Оруженосец: [Биогр. очерк о Ю. С. Перцовиче] // Советская библиография. М., 1988. № 4. С. 56–58; Коган Е. И. Библиограф с большой буквы: [о Ю. С. Перцовиче] // Библиография. М., 2007. С. 69–78; Пономарев Д. С. История создания музея обороны Заполярья [Электронный ресурс]. URL: https://murmansk.roskazna.gov.ru/upload/iblock/87c/Istoriya-sozdaniya-muzeya-oborony-Zapolyarya_r.pdf.)
Л. С. Станкевич (ок. 1926 – до 2003); жена – Н. А. Станкевич (1926–2012), кандидат искусствоведения, профессор Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина (ныне Академия художеств).
Михаил Ефимович Аршанский (1912–1985), подробнее о нем см. выше (с. 275); как сообщает Е. И. Коган, М. Е. Аршанский был душеприказчиком библиографа И. М. Кауфмана, близким другом которого был Ю. С. Перцович (Коган Е. И. Библиограф с большой буквы: [о Ю. С. Перцовиче] // Библиография. М., 2007. С. 70).
Анна Николаевна Латышева (урожд. Клементьева; род. 1932); по отцовской линии – потомок А. О. Смирновой-Россет; родилась в Ленинграде, где оставалась во время блокады. Окончила филологический факультет ЛГУ, работала библиотекарем, экскурсоводом.
Наталья Борисовна Селиванова (род. 1945) с юности увлекалась геологией, окончила геологический факультет Ленинградского университета по кафедре петрографии, ученица профессора Г. М. Саранчиной (1911–2004), работала в Казахстане, впоследствии вернулась в Ленинград и в 1974‐м была принята в Ленинградское отделение Института археологии АН СССР, автор научных публикаций (оптико-петрографический анализ при идентификации глиняной массы античных амфор, камня эпохи неолита и т. п.). В 1994‐м эмигрировала в США, в 1998‐м защитила диссертацию о петроархеологии северо-запада Аляски в Рутгерском университете в Нью-Брунсвике (штат Нью-Джерси) и осталась там преподавать, с 2000‐го преподавала геологию в колледже округа Милдсекс (штат Нью-Джерси), профессор (см.: Г. М. Саранчина: [Некролог] // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 7: Геология, география. СПб., 2004. Вып. 2. С. 126–127; Quimby B. Professor Profile: Natalia Malyk-Selivanova // Quo Vadis: Middlesex County College. Edison, N. J., 2018. Vol. 54, Issue 5, February 21. P. 4).
19. Письмо М. Е. Аршанского (Ленинград) Н. Я. Эйдельману, 4 октября 1983
Дорогой Натан Яковлевич!
При сем препровождаю (каков канцелярист!) копию письма, отправленного мною в редакцию журнала «Литературное обозрение» .
Не для вящей славы писал я, а потому, что возмущен был, раздосадован и обеспокоен.
Не в Мальгине дело! Статейка безграмотная, невежественная, полна противоречий и т. п., но думаю, что в данном случае это сочинение опубликовано не случайно.
Насколько я понимаю, вся «соль» этой статьи в одном абзаце или, вернее, части абзаца: «…для спора между строк с иными, не сему автору принадлежащими идеями и установками» (курсив мой).
Вот в чем дело – ИДЕИ и УСТАНОВКИ!
Может быть я преувеличиваю (дал бы Бог!), но боюсь, что это сигнал, в появлении которого, с учетом многих, хорошо известных обстоятельств нет (увы!) ничего невероятного.
Вот почему я раздосадован и обеспокоен. Вот почему я позволил себе отнять у Вас немного минут драгоценного времени.
Кстати, должен сообщить Вам следующее. Желая быть наиболее точным в своих доводах, я решил в третий раз прочитать Вашу повесть.
В районной библиотеке, где я брал эту книгу, мне принесли ее из т. н. запасного фонда, куда убрали всю серию «Пламенные революционеры».
Будет время, проверю, как обстоит дело в других библиотеках.
В заключение желаю Вам от всей души доброго здоровья, мужества и крепости духа, а нам Ваших книг, книг и книг!
Искренне любящий и уважающий Вас
М. Е. Аршанский
4 октября 1983 года
Речь идет о письме М. Е. Аршанского в «Литературную газету» после публикации статьи А. Мальгина (письмо в архивном деле не сохранилось).
20. Письмо Ж. К. Атантаева и Л. А. Сыромятникова (Семипалатинск) в редакцию «Литературной газеты», 14 января 1984
В редакцию «Литературной газеты»
Мы внимательно прочли статью И. Зильберштейна «Подмена сути!» (ЛГ, № 2, 1984 г.). Разбор книги Н. Я. Эйдельмана «Большой Жанно» ведется в целом аргументированно, многие положения данной статьи можно принять.
Однако с одним тезисом статьи мы не можем согласиться. И. Зильберштейн пишет, что внимание Н. Эйдельмана все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве («Грань веков»).
Еще раз внимательно перечитав книгу Н. Эйдельмана «„Грань веков“ (Политическая борьба в России, конец XVIII – начало XIX столетия)», мы не обнаружили ничего подобного, что можно было бы оценить словами И. Зильберштейна.
Книга «Грань веков» представляет собой глубокое, добросовестное научное исследование, написанное интересно и увлекательно.
Создается впечатление, что И. Зильберштейн не читал «Грань веков». Он походя дает уничижительную характеристику этой работе Н. Эйдельмана, не затрудняя себя никакими доказательствами и аргументами.
Это кажется тем более странным, что сам И. Зильберштейн ратует за точность и соблюдение требований научной этики.
Думается, что «Литературная газета» должна либо извиниться перед Н. Я. Эйдельманом и читателями за грубый и бездоказательный разнос книги «Грань веков», либо аргументированно доказать справедливость характеристики И. Зильберштейна относительно данной книги.
С уважением,
Ж. К. Атантаев
Л. А. Сыромятников
преподаватели технологического института
14/1 – 1984
Женис Курманович Атантаев – зав. кафедрой истории КПСС и политэкономии Семипалатинского филиала Джамбульского технологического института легкой и пищевой промышленности, кандидат исторических наук (тема «Руководство партийных организаций Казахстана социалистическим соревнованием на промышленных предприятиях (1966–1970)», защищена в МГУ в 1974‐м), доцент, член КПСС. В момент написания этого письма Атантаев возглавил борьбу с О. Р. Рахыжановым, назначенным в 1981 году ректором его вуза, насаждавшим «национал-протекционизм» и явления, которые позднее стали в русском языке именоваться коррупцией (причем ректор угрожал Атантаеву даже уголовным преследованием за клевету). Только благодаря вмешательству собкора «Известий» по Казахстану В. И. Щепоткина удалось снять ректора с должности, причем для его усмирения недостаточно было одной статьи в центральной газете страны и решения ЦК компартии Казахстана, так что Щепоткину пришлось выступить еще раз (см.: Щепоткин В. Протекция // Известия. М., 1986. № 250, 7 сентября. С. 3; Щепоткин В. Паутина // Известия. М., 1987. № 24, 23 января. С. 3); эти статьи сделали имя Атантаева известным в республике.
Л. А. Сыромятников – преподаватель кафедры философии и научного коммунизма Семипалатинского филиала Джамбульского технологического института легкой и пищевой промышленности, член КПСС.
21. Письмо В. В. Бараева (Москва) в редакцию «Литературной газеты», февраль 1983
Полемика, вспыхнувшая в «Литературной газете» после статьи А. Мальгина «Разрушение жанра…» (21 сентября 1983 г.), вызывает глубокое недоумение и искреннее огорчение. Не очень удачный ход с явным креном в сторону грубости задан в самом начале.
Воспользовавшись тем, что в «Большом Жанно» (повесть об Иване Пущине, «Политиздат», серия «Пламенные революционеры», 1982 г.) Н. Эйдельман передвинул во времени встречу декабристов (прием в беллетристике вполне допустимый), А. Мальгин «разоблачил» автора с помощью… его же книг, позволив себе массу ехидных уколов, иронических замечаний, в основном вкусового характера. Спокойный, доказательный ответ Н. Эйдельмана («Литературная газета», 11 января 1984 г., «Подмена жанра»), казалось бы, поставил все на место, но редакция сочла необходимым прокомментировать этот ответ, предоставив слово И. С. Зильберштейну.
Давно лично знаю Илью Самойловича. Как и все, преклоняюсь перед почти стотомным «Литературным наследством», которое он ведет со дня основания до сих пор, уважаю огромные заслуги в поиске реликвий прошлого, множество его трудов, а особенно монографию «Художник-декабрист Николай Бестужев», удостоенную Государственной премии СССР, за присвоение которой я «голосовал» статьей в «Советской культуре» (15 июня 1979 г.).
Если А. Мальгин подверг критике лишь одну повесть Эйдельмана, то И. Зильберштейн обрушился не только на «Большого Жанно», но и на «Грань веков» (издательство «Мысль», 1982 г.) и, по сути, на все его творчество. Плагиатор со стажем, нарушитель научной этики, любитель скабрезностей, проповедник вседозволенности – таковы ярлыки, широким жестом, наотмашь прилепленные к «чемодану» книг Эйдельмана.
Для большей убедительности в разборе полемики необходимо перечислить основные книги критикуемого автора. Первой из них была не «Ищу предка», как пишет И. Зильберштейн. До нее вышли «Путешествие в страну летописей», «Герценовский колокол», «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“», а после – «Болдинская осень» (в соавторстве с В. Порудоминским), «Лунин», «Апостол Сергей», «Вьеварум» (как и предыдущая – о декабристе С. Муравьеве-Апостоле), «Герцен против самодержавия», «Твой XIX век», «Прекрасен наш союз…», «Пушкин и декабристы», «Грань веков», «Большой Жанно» и совсем недавно – «Последний летописец» (о Карамзине).
Даже по названиям видно, насколько цельно и интересно творчество Н. Эйдельмана. Буквально все его книги (о «Грани веков» и «Большом Жанно» будет сказано особо) были тепло встречены и читателями, и критикой. Читая их, испытываешь истинное удовольствие от массы новых фактов, введенных в научный оборот, от роя мыслей, ассоциаций и удивительно яркой, образной манеры изложения. Порой автор намеренно не ставит всех точек над i, в результате чего читатель невольно идет по пути самостоятельных раздумий, сопоставлений к собственным выводам и суждениям.
Отдельные книги Эйдельмана давали толчок дальнейшей разработке темы. Так, после «Лунина» появилась повесть Л. Ермолинского «Голубая звезда», пьеса Э. Радзинского «Лунин, или Смерть Жака», роман Б. Гусева «Легенда о синем гусаре».
Попробуем разобраться спокойно, что же произошло, как и почему могло случиться такое? Дело в том, что в «Большом Жанно» автор впервые в своей практике отошел от научной формы изложения и беллетризовал повествование. Если предыдущие книги были неуязвимы для критики, которая, кстати, могла вестись с двух сторон – исторической и литературоведческой, то повесть «Большой Жанно» из‐за отхода от строгой научности в какой-то степени позволила подставить автора под огонь критики. И словно обрадовавшись редкой возможности, А. Мальгин и И. Зильберштейн бросились в атаку, но «разоблачения» их настолько субъективны, сделаны с такими передержками, что их никак нельзя оставить без внимания.
И. Зильберштейн обвиняет Н. Эйдельмана в том, что в «Большом Жанно» автор дословно использовал опубликованные им впервые материалы. Но, во-первых, Эйдельман цитирует только подлинные письма Н. Бестужева к Степовым, которые и надо публиковать дословно, во-вторых, разве запрещено публиковать подобные письма другим авторам? В-третьих, в художественном произведении сноски о том, где и кем впервые опубликованы они, просто неуместны.
Статья И. Зильберштейна изобилует чисто вкусовыми оценками. Глава о Ростовцеве «ничего в биографии Пущина не разъясняет», «зачем уделять ему столько места», «Пущин и Ростовцев не были, по-видимому, знакомы». А ведь все декабристы хорошо знали о зловещей роли доносчика в канун революции. Споры о нем после возвращения их из Сибири были очень актуальны.
Чужеродными называются и страницы о любви Н. Бестужева к Л. Степовой. Но, между тем, эта глава ярко раскрывает трагизм личной жизни не только Бестужева, но и других декабристов, которые впервые в русской истории спорили о праве революционера «на личную жизнь».
Пристрастие Эйдельмана к скабрезностям Зильберштейн «доказывает» цитатой: «…Дельвиг тютькается с младой супругой». Глагол «тютькаться» показался непристойным, а в словаре С. Ожегова он означает всего-навсего нянчиться, проявлять излишнюю заботливость.
И уж совсем шокировал И. Зильберштейна эпизод в церкви перед отпеванием Пушкина, переданный устами графини Закревской. Чтобы найти это место, я потратил около часа – никак оно не попадалось на глаза. (Вот уж действительный недостаток книги – отсутствие оглавления, хотя повесть разбита на множество частей с подзаголовками и датами!) А найдя, удивился тому, что этот рассказ занимает всего лишь абзац – менее половины страницы. Главное же критик как бы не замечает, что ни Пущин, ни автор отнюдь не симпатизируют этой эпатирующей особе. Более того, судя по контексту, деликатный Пущин вовсе не желает выслушивать ее «Дамский Декамерон» («…боюсь, что подробностей мне уж никогда не услышать», – замечает про себя Пущин). Недаром сразу после этого он «совсем некстати» вспоминает убийственные строки Герцена: «Все эти Клейнмихели, Закревские… с девизом „рука руку моет“ и доселе бодро стоят на страже беззакония и произвола».
Во время работы над статьей я еще раз внимательно ознакомился не только с раскритикованными местами, но и со всей книгой. Сколько в ней ярких, прекрасных страниц! Буквально чувствуешь, как электризуется воздух Петербурга в канун восстания, когда именно донос Ростовцева (ну как же обойти его?) довел накал страстей до апогея и разрядился решением идти на площадь! До чего неожиданна, нетрадиционна картина самого восстания! Впервые в художественной литературе вижу столь смелый, неординарный показ 14 декабря, когда декабристы, хоть и немного, но «дышали воздухом свободы»! А сколько нового узнаешь из описания каторги и жизни декабристов на поселении! Многие страницы полны подлинного трагизма, поднимающего на заслуженную высоту политический и духовный подвиг первенцев свободы.
Признаюсь, что в тексте и на полях помимо восклицательных знаков есть и вопросительные, которыми отмечены либо явные описки и ошибки, либо то, с чем можно не согласиться. Так, Н. Бестужева буряты называли не Улан-Орон, а Улан-Наран, а М. Бестужев приехал из ссылки в Москву двумя годам раньше, чем указано в книге. Подобные мелочи, конечно, не украшают, но в «Большом Жанно» их так мало, что они вовсе не портят общего хорошего впечатления. Все дело в том, к какому знаку склоняться при чтении. Мальгин и Зильберштейн читали явно с отрицательным уклоном и сделали все, чтобы разложить знак плюс на два минуса и выставить два с минусом: «Ничего путного не получилось из замысла Н. Эйдельмана… – категорически утверждает И. Зильберштейн. – Это всего лишь нагромождение фактов…», «Сочинение, выпущенное тиражом 300 000 экземпляров, весьма в малой степени дает представление о Пущине».
Поставив крест на «Большом Жанно», И. Зильберштейн обвинил Эйдельмана, что «в одной московской газете» он перепечатал «находку С. К. Кравченко, ни словом ни вспомнив украинскую исследовательницу». Давно ведя «досье» на публикации по декабристам, без труда нахожу статью Эйдельмана «Долохов – Дорохов», хотя Зильберштейн не называет ни газеты, ни даты публикации. Так вот, в «Комсомольской правде» за 6 января 1974 года, где опубликована статья, нет и намека на то, что Эйдельман приписывает себе находку. Более того, он прямо пишет: «Недавно украинские ученые опубликовали потрясающее письмо Дорохова Юзефовичу». Таким вот образом создается версия о плагиате.
Назвав «Грань веков» книгой «о Павле I и его убийстве», Зильберштейн упрекает Эйдельмана в том, что «его внимание все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии». Создается впечатление, что критик не только не читал, но и даже не раскрывал этой книги, ведь на титульном листе крупно напечатан подзаголовок: «Политическая борьба в России. Конец XVIII – начало XIX столетия». О Павле I и его «системе» до революции было написано очень много. В советской же исторической литературе это первое монографическое исследование политической борьбы на рубеже прошлых веков, завершившейся дворцовым переворотом 1801 года и восхождением на престол Александра I. Так что «Грань веков» вовсе не «описание интимной жизни», а глубокий основательный анализ эпохи, в которую зарождалось первое поколение русских революционеров. Неслучайно эта книга получила высокую оценку на страницах ведущих исторических журналов «Вопросы истории» и «История СССР». Вот что, например, написал историк Р. Овчинников: «…Книга по композиционному построению, манере подачи материала, образной емкости языка воспринимается и как художественное произведение. Благодаря этим свойствам книга вызывает к себе глубокий интерес и профессиональных историков, и широкого круга читателей» («Вопросы истории», № 9, 1983 г.).
Но вернемся к главному обвинению Зильберштейна – «развязности (Эйдельмана) в изображении Пушкина и его окружения». Это необходимо сделать, так как у несведущего читателя может сложиться впечатление, что Эйдельман порочит образ поэта не только в «Большом Жанно», но и в других статьях и книгах. Кроме того, нельзя вырвать эту повесть из всего контекста творчества Эйдельмана, так как она прямо продолжает и развивает его думы и мысли, находки и открытия, связанные с великим поэтом.
«Большой Жанно» не просто хронологически следует за книгами «Болдинская осень», «Вьеварум», «Прекрасен наш союз…», «Пушкин и декабристы», а логически и диалектически вытекает из них. И вот что хочется отметить прежде всего: мало кто на сегодня сделал столько, для того чтобы развеять туман сплетен и слухов, дымку неясностей и загадок, которые сгустились вокруг Пушкина еще при жизни. Клеветой и порочащими слухами были очернены и его взаимоотношения с декабристами, а выяснение истины усложнялось тем, что многие письма, дневники, документы, которые могли пролить свет истины, были уничтожены после восстания 1825 года.
Волны клеветы захлестывали Пушкина на протяжении всей его жизни и стали главной причиной его гибели – «пал оклеветанный молвой». Эти же мутные волны проникли и в воспоминания, написанные в Сибири много лет спустя и выражавшие мнение не только Горбачевского, но и других декабристов. «Мы, – люди середины XX века, – писала А. Ахматова, – знаем в 100 раз больше о немалодушии Пушкина, чем знали его современники, и во всем, что знаем, можем только им гордиться, сейчас настал момент распутать эту тягостную путаницу». Соавторами Эйдельмана в поиске истины стали и пушкинисты прошлого века, и видные советские ученые, литераторы, перечислять которых здесь невозможно. Таким образом, ведя расследование на базе огромных достижений пушкиноведения за полтора века, Эйдельман в каком‐то смысле венчает усилия многих поколений пушкинистов.
Тщательно расследовав маршруты передвижения поэта, круг знакомых и друзей, их переписку, архивы царской охранки, Эйдельман выяснил, какую зловещую роль в очернении Пушкина сыграли мастера политической провокации и их подручные, которые, оклеветав поэта в глазах декабристов, ввергли его в пропасть. «Мы только полтора века спустя можем приблизительно представить размеры, контуры, границы зла, преодоленного Пушкиным в 1824–1825 годах», – пишет Эйдельман. Борьба за «социальную репутацию» поэта, опороченную клеветниками, чрезвычайно злободневна и сейчас, ведь яд сплетен просочился и в наш век, и кое-кто до сих пор принимает их за чистую монету.
Большую роль в исследовании аспектов взаимоотношений Пушкина и декабристов играет так называемое медленное чтение, которое Эйдельман использует в целом ряде исследований, а также и в повести «Большой Жанно». Изучая вслед за автором не только окончательные варианты стихов, но и черновики поэта, мы проникаем в святая святых – творческую лабораторию Пушкина. Как много открывается с помощью такой методологии! Совершенно по-новому читаются не только произведения поэта, но и страницы и главы всей его жизни. С удивлением и горечью узнаем мы, что ответ декабристов (стихотворение А. Одоевского «Струн вещих пламенные звуки…»), видимо, не дошел до Пушкина. С волнением следим и буквально ощущаем между строк бурю чувств поэта во время работы над посланием Пущину «Мой первый друг…». А как деликатно, с каким душевным тактом изображает Эйдельман взаимоотношения Пушкина с женой. Взгляд Эйдельмана на Наталью Николаевну гораздо сложнее и более теплый, нежели это изображает Зильберштейн.
При чтении книг Эйдельмана, где приводится масса новейших, весьма значительных находок, создается впечатление, что они появились чуть ли не сами собой и упрятаны то в сносках, ссылках, то в примечаниях, набранных самым мелким шрифтом. Например, находка ордера на арест поэта – своего рода сенсация в пушкиноведении, но в книге «Пушкин и декабристы» она подается так, что при первом чтении даже не замечаешь, что автором находки является Эйдельман. В работе над «Гранью веков» он, помимо опубликованных ранее, выявил и использовал документы и мемуары из 35 архивов разных городов страны. И именно эта кропотливая, почти каторжная работа над документами является одной из основ его творчества. А этот невидимый читателю огромный массив фактов, имен, дат, цифр, переплавленный творческой фантазией и превосходным стилем, лежит в основе успеха всех работ Эйдельмана без исключения.
Такт, деликатность, уважительное отношение к чужому труду, да и вообще доброжелательность, стремление помочь другим – неотъемлемые черты настоящего таланта. Много и в разных местах я слушал выступления Эйдельмана и каждый раз поражался не только его умению находить контакт с любой аудиторией, но и удивительной щедрости, с которой он раздаривает факты, добытые в архивах, предположительные адреса редких документов, различные гипотезы и даже целые направления поисков. И многие, зная об этом, то и дело обращаются к нему, получая ценные советы, адреса, факты, как говорится, в одно касание. Так он помог журналисту Н. Прожогину найти в Италии могилу лицейского друга Пушкина И. Корсакова и неизвестные полотна К. Брюллова. Общение с ним помогло актерам А. Адоскину и В. Рецептеру в работе над их телевизионными и концертными программами. Эйдельман был рецензентом и консультантом более десятка художественных и научно-популярных фильмов и целого ряда пьес историко-революционной тематики. Все это дает полное право назвать имя Н. Эйдельмана в числе крупнейших пушкинистов и декабристоведов нашего времени. Именно поэтому нельзя оставаться равнодушным к странной полемике, бросающей тень на его доброе имя.
Предоставив слово А. Мальгину и И. Зильберштейну, «Литературная газета» мало позаботилась об их уважительном отношении к трудам критикуемого автора, иначе чем объяснить беспрецедентную грубость, неоднократные передергивания и подтасовку фактов, граничащих с явным подлогом. Этим самым задеты не только Эйдельман, но и издательства «Политическая литература», «Мысль», «Книга», различные газеты и журналы, где публикуются его работы. А это может породить у редакторов, рецензентов цепную реакцию чрезмерной осторожности, недоверия ко всем пишущим на исторические темы, к смещению в принципах отношения к авторскому вымыслу, в борьбе против буквализма, сухого протокола в изложении фактов истории как в научных работах, так и в художественных произведениях.
Бараев Владимир Владимирович,
консультант отдела партийной жизни
и коммунистического воспитания
журнала «Коммунист»
Владимир Владимирович Бараев (1933–2018) родился в Восточно-Сибирском крае, на Ангаре, в семье В. И. Бараева – председателя Балаганского райколхозсоюза. В 1934 году отца разоблачили как «сына старосты и кулака», исключили из ВКП(б), и семья переехала на строительство паровозо-вагонного завода в Верхнеудинск (Улан-Удэ), где В. В. Бараев закончил школу (1950). Окончил философский факультет Московского университета (1955), работал в газетах «Молодежь Бурятии», «Молодой целинник», в 1966‐м назначен зам. главного редактора журнала «Байкал» (Улан-Удэ), познакомился с Н. Я. Эйдельманом, который приезжал в Иркутск летом 1966‐го вместе с группой московских литераторов, отправившихся в ознакомительную поездку по Восточной Сибири; в 1967 году был направлен на практику в редакцию журнала «Дружба народов», познакомился лично со столичными литераторами. Как результат его практики воспринимается уникальный для эпохи сдвоенный номер журнала «Байкал» (№ 1–2) за 1968 год, в котором были напечатаны главы из книги А. Белинкова о Ю. Олеше – «Поэт и толстяк», повести братьев Стругацких «Второе нашествие марсиан» и «Улитка на склоне»; после критики в центральной прессе и аппарате ЦК решением Бурятского обкома КПСС Бараев был снят с должности; впоследствии обосновался в столице, сперва работал в «Журналисте», затем в «Коммунисте». (См.: Свитич Л. Г. Целинная журналистика времен хрущевской оттепели. М., Факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова, 2009. С. 132, 144–146; Бараев В. Последние залпы по шестидесятникам // Байкал. 2018. № 1. С. 112–115.)
22. Письмо В. В. Бартошевича (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты», 2 февраля 1984
В редакцию «Литературной газеты»
Уважаемая редакция!
21 сентября прошлого года в ЛГ (№ 38) появилась статья А. Мальгина «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе». Статья эта настолько поразила меня своей «некачественностью», что я, считая опубликование ее ошибкой, выдумал было тогда же, в сентябре, написать Вам «сердитое письмо». Однако удержался: мне подумалось, что уникальную несообразность статьи обязательно заметят специалисты и дадут ей должную оценку, которую ЛГ опубликует. И вот 11 января с<его> г<ода> в вашей газете появились две статьи: первая – ответ одного из критикуемых Мальгиным авторов – Н. Эйдельмана, а вторая – комментарии к ней известного искусствоведа, литературоведа и коллекционера И. Зильберштейна, который, пытаясь защитить Мальгина, стремится переключить внимание читателей на вопросы, к выступлению Мальгина прямого отношения не имеющие. А 18 января были опубликованы еще две статьи – второго критикуемого А. Мальгиным автора, О. Михайлова, и комментарии, с которыми выступил А. Смирнов, безоговорочно поддержавший Мальгина. Тут уж я почувствовал, что должны высказать свое мнение и рядовые читатели. Свое личное мнение я и хочу высказать, при этом прошу извинить за вынужденные длинноты – будучи просто читателем, я не могу выдвигать серьезные обвинения или декларировать какие-либо положения, как это делают И. Зильберштейн и А. Смирнов, без подробных доказательств и ссылок на источники.
Лицо А. Мальгина как критика, его некомпетентность и наклонность ко всякого рода непозволительным «передергиваниям» я хочу показать прежде всего на разборе критики им работы О. Михайлова. Объясню почему: мне не довелось стать профессиональным историком (так уж получилось, что в войну ушел служить мальчишкой, да и задержался на военной службе на несколько десятков лет), но интерес к отечественной истории остался на всю жизнь, при этом самой любимой темой является война 1812 г., а потому за научной и художественной литературой по этой теме я слежу с особым вниманием и интересом.
«Историческое повествование» О. Михайлова «Гроза двенадцатого года», вошедшее затем в его роман «Ермолов» и книгу «Бородино», представляется мне произведением безусловно слабым, могу даже сказать – очень слабым. В нем нет и намека на какое-либо исследовательское начало, обязательное для любого автора, взявшегося за историческую тему, тем более столь известную, как Отечественная война 1812 года (а ведь в архивах лежат десятки, если не сотни тысяч не попавших еще в поле зрения историков документов об этой войне); количество использованных Михайловым печатных источников крайне ограничено; никакой собственной концепции, собственного взгляда на описываемые события у него нет, он просто пересказывает или переписывает (подчас без критического подхода) то, что давно известно; художественные достоинства этого произведения более чем скромны (Михайлов даже считает, будто для написания документально-художественного произведения «не обязателен какой-то художественный дар», с чем согласиться, конечно, нельзя); наконец, следствием слабого знания темы является большое число совершенно недопустимых в документальном произведении фактических ошибок, в том числе и грубых (при этом замечу, что ошибки, которые представляются мне наиболее серьезными, не обнаружены ни Мальгиным, ни Смирновым). Такое произведение бесспорно заслуживает острой, нелицеприятной критики, но эта критика, как и в любом другом случае, должна быть квалифицированной и справедливой. Вот этим-то двум требованиям критика А. Мальгина и не отвечает, что я и намерен доказать.
Из всех перечисленных мною недостатков работы Михайлова А. Мальгин затрагивает только два – фактические ошибки и методы использования источников. Давайте посмотрим, как он это делает.
Мальгин отмечает у Михайлова всего две ошибки и делает это в обоих случаях неудачно, ибо в одной из них Михайлов, по сравнению с другими допущенными им огрехами, повинен меньше всего, а вторая просто выдумана Михайловым в связи с его некомпетентностью в вопросах, о которых он взялся писать.
Судите сами.
Мальгин пишет: «Историки бьются над загадкой, почему Наполеон так и не сделал своего любимца Жюно маршалом, а О. Михайлов разрешает проблему одним махом… – на Бородинском поле у него сражается МАРШАЛ ЖЮНО». Да, Жюно действительно маршалом не был. Ошибка налицо. Михайлов признал ее и в оправдание невнятно пробормотал: «Я доверился двум солидным советским источникам и не захотел или не успел перепроверить…» Оправдание выглядит жалко, и за это не преминул ухватиться А. Смирнов: «…если …„не хотеть или не успевать перепроверить“, …то о какой же фактографичности произведения можно говорить?» Однако неприятная правда состоит в том, что если бы Михайлов удвоил, утроил или учетверил количество использованных источников и при этом старался выбрать наиавторитетнейшие, то вполне могло бы случиться так, что он все равно остался бы в заблуждении, что Жюно был маршалом, потому что ошибка эта давным-давно разгуливает по нашей научной литературе, включая и академические издания. Не буду давать длинный перечень примеров, приведу лишь наиболее разительные. В книге «Наполеон» академика Е. В. Тарле «маршал Жюно» появляется многократно (см.: Е. В. Тарле. Соч., т. VII. М., 1959, с. 198, 199, 218). При этом показательно: академическое собр. соч. Тарле издавалось после его смерти, ответственным редактором работы «Наполеон» была академик М. В. Нечкина, а никакой поправки, никакого примечания к «маршалу Жюно» не сделали и, более того, Жюно назван маршалом в именном указателе (см.: там же, с. 853). Далее. К 150-летию Отечественной войны 1812 года Академия наук СССР выпустила в 1962 г. сборник работ современных историков – в этом сборнике Жюно назван маршалом тремя авторами (см.: 1812 г. К стопятидесятилетию Отечественной войны. Сборник статей. Изд. АН СССР. М., 1962, с. 115, 126, 150). Не избавилась от этой досадной ошибки историческая наука и в последующие годы. Так, в одном из последних крупных исследований по истории Отечественной войны 1812 года, книге чл.-корр. АН СССР, начальника Института военной истории, генерала-лейтенанта П. А. Жилина «Гибель наполеоновской армии в России» Жюно значится маршалом и в тексте, и в именном указателе (см.: ук. соч., изд. 2‐е, исправленное и дополненное. Изд. «Наука». М., 1974, с. 242, 427). Почему нашло на наших историков такое наваждение, я не знаю, могу только отметить, что ошибка эта восходит к эпохе войны 1812 г.: известен опубликованный рапорт М. И. Кутузова Александру I от 15 августа 1812 г., в котором Жюно именуется фельдмаршалом, а в «Описании сражения при селе Бородине…», составленном вскоре после войны и неоднократно издававшемся, в том числе и в советских научных изданиях, Жюно неизменно называется маршалом, и ни в одном издании публикаторы эту ошибку не отметили (см.: М. И. Кутузов. Сборник документов. Том 4, часть 1. М., 1954, с. 99, 446, 448, 450, 452; см. также: Бородино. Документы, письма, воспоминания. М., 1962, с. 318, 320, 321, 324). Удивительно ли, что из научной литературы «маршал Жюно» перекочевал в художественную, в том числе и документально-публицистическую? Последний из известных мне случаев – удостоенная Государственной премии РСФСР 1982 г. книга Александра Кривицкого «Тень друга» (см.: ук. соч., М., 1982, с. 23).
Конечно, при серьезном разговоре можно и должно указывать на любые ошибки. Но ошибки бывают разные, и критик обязан быть объективным. При детальном разборе произведения Михайлова было бы уместно сказать, что автор, к сожалению, повторил широко распространенную в нашей научной литературе неточность. А вот выделять в короткой статье эту ошибку как одну из главных и создавать ложное впечатление, будто автором допущена вопиющая безграмотность, ибо «историки бьются над загадкой», о чем якобы один только О. Михайлов не знает, – это значит проявить неуважение к читателю, рассчитывая на его неосведомленность. Не исключено, конечно, что Мальгин просто не знает, на заблуждение каких высоких авторитетов опирается Михайлов. Но тогда можно сказать: не пиши о том, в чем не сумел разобраться.
Лихо расправившись с Михайловым за «маршала Жюно», Мальгин еще более лихо проводит вторую атаку. Он пишет: «На той же странице „повествования“ участвует в битве генерал Дезе. Во французской армии и в самом деле был такой генерал-герой, да только погиб он за несколько лет до Бородина, в битве при Маренго. В Бородинском сражении участвовал другой генерал – ДЕССЕ…»
Итак, выдвинуто обвинение в неправильном написании фамилии и объяснена причина: автор, мол, по невежеству спутал сравнительно малоизвестного участника Бородинского сражения с давно погибшим героем Маренго. Михайлов попытался было сказать, что не спутал он двух генералов, что ошибается сам Мальгин, так как фамилии того и другого писались в XIX веке как Дезе, а позже участника Бородинского сражения стали чаще именовать Дессе, но это вопрос орфографии, а не существа дела. Однако Смирнов тут же авторитетно заявил, что «как подтверждают военные документы 1812–1813 г. г. и историографии Отечественной войны, изданные в XIX в., (интересно: как можно издавать историографии. – В. Б.)… эти фамилии и прежде писались по-разному», в связи с чем предмета для «спора на темы орфографии нет». Сказано это тоном приговора, который «обжалованию не подлежит». Но я намерен его «обжаловать», потому что Смирнов вольно или невольно написал неправду. Правда же состоит в том, что в XIX в. среди разных написаний фамилии генерала – участника Бородинской битвы употреблялось и написание Дезе. Именно так писал эту фамилию крупнейший историк войны 1812 г. А. И. Михайловский-Данилевский (чуть ниже я приведу доказательство этому). М. Богданович, на которого ссылается Смирнов, чаще всего писал Дессе, однако встречается у него и Дезе (см., например, его «Историю Отечественной войны 1812 года, по достоверным источникам», т. I, СПб., 1859, с. 145). Написание Дезе употреблено в «Списке значущим генералам, убитым и раненым в сражении при Бородине», опубликованном в виде приложения к сочинению Ф. Растопчина (см.: Сочинения Растопчина. СПб., 1855, с. 363). Можно было бы привести и другие примеры.
Следует сказать, что ни Михайловскому-Данилевскому, ни другим авторам, употреблявшим написание Дезе, никто никогда не предъявлял нелепого обвинения в том, будто они путают двух генералов. А вот Мальгин додумался облыжно обвинить в этом Михайлова. Почему? Потому, как видно, что он знал только одно написание – Дессе, причину появления другого понять не сумел, а не сумев – выдумал. Между тем причина очень проста: Михайлов весь эпизод с этим генералом почти дословно списал у Михайловского-Данилевского. В этом нетрудно убедиться.
Текст А. И. Михайловского-Данилевского («Описание Отечественной войны 1812 года», часть 2, СПб., 1843, с. 218):
«При начале дела ударило Компана осколком гранаты. Он сдал команду Дезе, который вскоре был опасно ранен. Его место заступил присланный от Наполеона генерал-адъютант Рапп, но и его не пощадил русский свинец».
Текст О. Михайлова («Наш современник», 1982, № 10, с. 54):
«При начале дела дивизионного генерала Компана ударило осколком гранаты. Он сдал команду другому генералу – Дезе, но и тот вскоре был опасно ранен. Его место заступил присланный от Наполеона генерал-адъютант Рапп, однако и его не пощадил русский свинец».
Такое бездумное списывание заслуживает, конечно, осуждения (в частности, и за указание фамилии не в принятом сейчас, а в одном из вариантов старого написания). Но чтобы обнаружить это списывание, нужно знать основную литературу 1812 года, Мальгин же Михайловского-Данилевского, как видно, не читал, а в результате вместо указания на действительный недостаток выдвинул выдуманное им самим необоснованное обвинение.
К критике фактических ошибок Мальгин присоединяет еще один критический «пассаж». Обнаружив у Михайлова явную словесную оплошность, он не пожалел места и красок, чтобы расписать ее с присущим ему сарказмом. Однако и тут не обошлось без конфуза. Позвольте пояснить, о чем идет речь. Кутузов по окончании войны 1812 г. признался Ермолову: «Если бы кто два или три года назад сказал мне, что меня изберет судьба низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я право плюнул бы тому в рожу!» Слова «Если бы кто два или три года назад…» Михайлов опрометчиво заменил словами: «Если бы кто в молодости сказал мне…» Получился, естественно, курьез, настолько нелепый, что и длинных пояснений, казалось бы, не требуется. Но Мальгин буквально вцепился в эту нелепицу. И вот что у него получилось:
«Я лично представляю дело так. 15 августа 1769 года в корсиканском городке Аяччо в семье мелкопоместного дворянина Карло-Мария Буонапарте родился младенец Наполеон. И в тот же миг, за тысячи километров от Италии, некто спрашивает у молодого двадцатипятилетнего офицера Михаила Кутузова: „А что, Миша, не возьмешься ли ты низложить императора Наполеона?“ – „Да что ты, окстись!“ – отшатывается Кутузов и плюет этому „кому-то“, как вы сами догадываетесь, „в рожу“».
Сильно написано! На это можно бы сказать: «И поделом этому Михайлову, раз заслужил». Только вот хочется спросить язвительного критика: «А при чем тут Италия?» Почему в момент рождения Наполеона «некто» задает свой вопрос молодому Кутузову «за тысячу километров от Италии», а не от Испании или, скажем, Англии? Я лично представляю дело так: Мальгин считает, что Наполеон родился в Италии. Другое объяснение, по-видимому, невозможно. Но ведь общеизвестно, что еще до рождения Наполеона Франция сначала купила у Генуэзской республики (Италии как государства в XVIII веке вообще не существовало) формальные права на Корсику, а затем завоевала ее и объявила своим владением. так что родился будущий французский император во Франции. Выходит, что у Мальгина и тут, в этом простейшем случае, получилась довольно неприятная «история с географией».
В целом стремление А. Мальгина предстать в облике знатока истории и поборника исторической точности вызывает в памяти древний совет: «Врачу, исцелися сам!» Ошибки следует уметь выбирать самые серьезные (а у Михайлова есть из чего выбрать) и критиковать их надо со знанием дела. Без этого никакой сарказм не поможет, напротив – он бумерангом бьет по самому критику.
Вся остальная критика работы Михайлова сводится у Мальгина к тому, что он уличает автора в переписывании целых кусков из «Записок» А. П. Ермолова и частично Д. В. Давыдова. Критика правильная, но беда в том, что Мальгин и тут не может удержаться от бестактных передергиваний и преувеличений, рассчитанных на недостаточную осведомленность читателей. Вот примеры.
У Михайлова после Бородинского сражения Ермолов размышляет:
«Да, в Бородинском бою все русское воинство увенчало себя бессмертной славой! Не было еще случая, в котором оказано более равнодушия к опасности, более терпения, твердости, решительности и презрения к смерти. В этот день испытано все, до чего может возвыситься достоинство человека!» Мальгин указывает, что эти размышления почти дословно списаны из «Записок» Ермолова. Если бы он отметил далее, что такой прием не свидетельствует о мастерстве и зрелости автора, то был бы вполне прав. Но Мальгина интересует не это. Он пытается внушить читателю, что в первое время после Бородинского сражения такие мысли вообще не могли появиться у Ермолова, ибо приведенные размышления «родились под его пером не в день, не в два, а появились спустя многие годыпосле Бородина, после долгих раздумий, тщательного, пристрастного изучения хода боя». Тут уж хочется сказать критику: критикуй, но знай же и меру! Понятно, конечно, стремление Мальгина посильнее уязвить Михайлова, но позволительно ли ради этого оглуплять Ермолова? Известно, что невиданный героизм русской армии в Бородинской битве был очевиден всем ее современникам и уже в 1812–13 гг. справедливо получил самые высокие оценки в печати (я не привожу их только из опасения превратить свое письмо в целый трактат), а вот Ермолов – один из вождей русской армии в 1812 году – смог, оказывается, прийти к такой оценке, если поверить А. Мальгину, только после многолетних раздумий, тщательного да еще и пристрастного изучения хода боя. Что же это такое?
Другой пример передергивания. В связи с «заимствованиями» Михайловым из «Записок» Ермолова Мальгин восклицает: «Но зачем, спрашивается, напрасно трудиться, писать да переписывать, не лучше ль просто переиздать „Записки“ Ермолова? Они, ей-богу, того заслужили». Михайлов этого не стерпел: «Стоп! Тут пора все-таки взять за руку А. Мальгина. Допустить такую, ну, скажем помягче, некорректность, можно, кажется, лишь в расчете на полную безнаказанность…» Я целиком разделяю этот взгляд, такое написать можно действительно «лишь в расчете на полную безнаказанность». Но Михайлов не договорил до конца – по-видимому, ориентируясь на публикацию, он не хотел привлекать излишнее внимание к одному деликатному вопросу. Я же на публикацию не рассчитываю, поэтому поясню суть дела. Состоит она в том, что «Записки» Ермолова не только написаны тяжелым языком, но и весьма субъективны. В них содержится более чем спорная оценка полководческих способностей и действий Кутузова в 1812 году, дается уничижительная характеристика знаменитому подвигу Д. П. Неверовского под Красным, М. И. Платов характеризуется как генерал недеятельный и неспособный и т. д. Поэтому «Записки» Ермолова заслуживают, разумеется, переиздания, но лишь в виде научного издания, оснащенного солидным научным аппаратом и рассчитанного на весьма подготовленного читателя, – главным образом, специалистов-историков; заменить же художественное произведение – будь оно хорошее или плохое – такое издание никак не сможет. И уж что-что, а это Мальгину, конечно, известно. Зачем же он пытается вводить читателей газеты в заблуждение? Как можно назвать такой прием?
Пожалуй, достаточно. Поучительный урок, мне кажется, состоит в том, что произведение на историческую тему, пусть даже очень слабое, может быть подвергнуто квалифицированной критике (если она не ограничивается литературно-художественной оценкой) лишь при условии, что критик хорошо (во всяком случае, не хуже автора) знает данную тему. Если этого нет, и знание темы подменяется фанаберией, сарказмами, иронией, то получается пустопорожнее упражнение в остроумии, которое может, конечно, ввести часть читателей в заблуждение, но ничего общего с научной критикой иметь не будет и пользы не принесет.
Говоря о критике Мальгиным работы Михайлова, нельзя умолчать и о статье «Ошибки в диктанте» А. Смирнова, «углубляющей» Мальгина, ибо эта статья низвела полемику на такой уровень, что «есть от чего в отчаянье прийти». Отмечая у Михайлова мельчайшие ошибки и неточности (во многих случаях, конечно, правильно), Смирнов вместе с тем сам допускает ляпсусы весьма серьезные, а один из них – просто невероятен и не идет ни в какое сравнение с «грехами» Михайлова. Позвольте привести доказательства.
Выше отмечалось, как неграмотно Смирнов «прояснил» вопрос о «генерале Дезе». Но он решил «углубить» Мальгина по вопросу о «маршале Жюно». Вот что он написал:
«Признав, что французский генерал Жюно назван маршалом ошибочно, О. Михайлов не замечает более важного обстоятельства: Жюно у него оказался участником Бородинского сражения, тогда как на самом деле был отстранен Наполеоном от командования корпусом после боя у Ватутиной Горы еще 7 августа 1812 года и отправлен из России».
Прочитав это утверждение, я протер глаза: уж не померещилось ли? Нет, не померещилось! Припоминаю, что когда-то я уже встречал нечто подобное (в частности, в одной дореволюционной энциклопедии), но ведь для специалиста по истории Отечественной войны 1812 года (а Смирнов, судя по его книге «Москва – героям 1812 года», относится к числу таких специалистов) это не тот случай, когда должна быть очевидной вся несуразность ошибки. Количество французских корпусов, участвовавших в Бородинском сражении, можно посчитать по пальцам, ими командовали крупнейшие военачальники Наполеона, и действия каждого из них, в том числе командовавшего 8‐м корпусом А. Жюно, изучены самым подробным образом. Можно было бы привести огромный список опубликованных документов, исследований, справочных изданий и т. д., в которых говорится об участии Жюно в Бородинском сражении, но это представляется мне лишним: речь идет о слишком уж известном, к тому же в названных мною публикациях и работах, где Жюно ошибочно именуется маршалом, речь идет чаще всего как раз о его действиях в Бородинском сражении и последующих событиях. Скажу поэтому только вот о чем: гнев Наполеона на Жюно после сражения у Ватутиной Горы и его действительные последствия тоже подробно описаны в ряде источников. Сошлюсь на два наиболее авторитетные. Находившийся в течение всего 1812 г. при Наполеоне генерал, дипломат и придворный Арман Коленкур пунктуально вел дневник, а позже переработал его в воспоминания, в которых, засвидетельствовав упреки Наполеона Жюно, затем рассказал: «В первый момент он добавлял к этому упреку суровые выводы и угрозы; но, по обыкновению, воспоминание о прежней хорошей службе Жюно взяло верх над мыслью о его теперешних ошибках, и недовольство императора осталось без последствий» (см.: Арман де Коленкур. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Госполитиздат, 1943, стр. 116). Очень детально изложил всю эту историю в своих мемуарах генерал Рапп, получивший сначала приказ принять от Жюно 8‐й корпус. После сражения у Ватутиной Горы Наполеон вызвал его и объявил о назначении вместо Жюно, но Рапп сразу же сообщил об этом начальнику главного штаба маршалу Бертье, а тот Коленкуру, и затем они «оба действовали настолько успешно, что Жюно сохранил за собой командование… К несчастью, неукротимость и пылкость юных лет сменились у него усталостью. В битве под Москвой (так французы называли Бородинское сражение. – В. Б.) он не проявил того увлечения и той энергии, которые он прежде неоднократно высказывал, а дело под Вереей довело недовольство им Наполеона до последних пределов» (см.: Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев. Том I. М., 1912, стр. 99–100).
Можно было бы разобрать и другие ошибки Смирнова: доказать, например, что, взявшись исправлять Михайлова по вопросу о том, сколько звезд мог видеть Ермолов на груди Аракчеева в 1809 г., он еще более запутал вопрос, причем, если Михайлов допустил частную ошибку, то Смирнов – более важную, неправомерно распространив на начало XIX в. такие правила ношения орденов, которых в то время еще не было; можно было бы доказать, что Смирнов не разобрался в старшинстве чинов Багратиона и Барклая или что он путает воинские чины со званиями и пр., но до каких же размеров тогда разрастается мое письмо и нужно ли это делать, если сам Смирнов привел слова Ермолова: «…малейшее искажение истины оскорбляет достоинство Истории и потрясает доверие к целому труду»? А ведь отрицание участия Жюно в Бородинском сражении – это не «малейшее», а грубейшее искажение истины и все ошибки Михайлова, отмеченные Смирновым, кажутся мелкими «сучками» по сравнению с этим «бревном». Такое и нарочно не придумаешь!
Плохую услугу оказал редакции газеты А. Смирнов. Достоинство Истории его статьей, быть может, и не будет оскорблено, а вот достоинство ЛГ и ее читателей, привыкших верить авторам, выступающим в роли авторитетных «судей-арбитров» (не говоря уже о достоинстве О. Михайлова), оскорблено безусловно. В связи с этим считаю, что о допущенных Смирновым «ошибках в диктанте» редакция обязана сообщить читателям (равно, впрочем, как и об ошибках Мальгина).
Теперь разрешите перейти к критике А. Мальгиным повести Н. Эйдельмана «Большой Жанно», ответной статье автора и комментировании ее И. Зильберштейном. Здесь все в основном ясно, за исключением одного: неужели Мальгин действительно не понимает разницы между документально-исторической прозой и исторической беллетристикой? Судя по тому, что он в одной статье критикует два произведения, относящиеся к разным жанрам, и подходит к ним по сути дела с одинаковыми требованиями (впряг, так сказать, в одну телегу «коня и трепетную лань»), вроде бы и в самом деле не понимает. Но это выглядит так странно, что не верится.
Как бы там ни было, но факт остается фактом: спутав два жанра, А. Мальгин предъявил к беллетристическому произведению на историческую тему такие требования, которые могут быть отнесены только к документально-исторической прозе, а именно: начисто, в принципе отверг право писателя-беллетриста на художественный вымысел и домысел. В этом и состоит вся суть критики «Большого Жанно». Это видно из того, что вымышленные Эйдельманом эпизоды Мальгин не рассматривает по существу, т. е. с точки зрения их исторического правдоподобия, художественной убедительности, оправданности или ненужности для воплощения авторского замысла и т. д. Он просто ссылается на некий «непреложный закон», нарушение которого «разрушает сам жанр», и в соответствии с этим отвергает любую авторскую вольность в обращении с фактами, пусть даже второстепенными или третьестепенными. Понадобилось, например, автору перенести дату некой дружеской пирушки декабристов и несколько изменить состав ее участников. Нельзя! Почему? А потому, что «ЭТИ люди в ЭТОМ месте в ЭТО время не встречались», а раз так, то «и встречаться не могли» (почти как у чеховского героя: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»). С этих позиций даже перенос автором даты частного визита врача к герою повести следует осудить, что Мальгин и делает. Более того: и научной гипотезой автор беллетристического произведения пользоваться не вправе, даже если она имеет прямое отношение к его герою, а «Милица Васильевна Нечкина немало трудов положила на то, чтобы доказать ее состоятельность». Почему? А потому, что «ведь гипотеза это, не более того. В разряд непреложных истин ее мешает перевести недостаток фактов». Вот так! Яснее не скажешь: в исторической беллетристике позволительно использовать только «непреложные истины»! Для полной последовательности Мальгину надо бы опротестовать еще и саму форму повести: как можно выдумывать дневник исторического лица! Было бы совсем нелепо, зато логично, а то получается не совсем складно: дневник выдумывать можно, а в нем выдумывать ничего нельзя.
Итак, позиция А. Мальгина предельно ясна. Она абсурдна, и поэтому все стрелы критика летят мимо цели. Доказать иное – невозможно, тем более после деликатного (пожалуй, слишком деликатного) пояснения, которое сделал в своей статье Н. Эйдельман.
Это прекрасно понял И. Зильберштейн. Взявшись выручать Мальгина, он и не пытается чем-либо подкрепить его позицию, а делает вид, что ее просто не существует, что «никто не собирается отнимать у художника права на вымысел и домысел». Но она-то ведь есть, эта позиция, и выражена так ясно, что разных толкований не допускает. Как же в такой ситуации можно пытаться выручить Мальгина? Оказывается, можно. Для этого надо отвлечь внимание от его позиции, подменив первоначальную суть полемики другими вопросами. И Зильберштейн это делает. Он заявляет, что в статье Мальгина «отмечены лишь некоторые недостатки, имеющиеся в повести Эйдельмана», что критические замечания Мальгина он вовсе не считает достаточными и под этим предлогом переводит полемику на другие рельсы. Смысл статьи Зильберштейна невозможно выразить точнее, чем словами ее заголовка: подмена сути! И для этой подмены пущены в ход разнообразные сильнодействующие приемы, в том числе и такие, от которых остается чувство горечи, недоумения и стыда за одного из старейших наших литературоведов.
Я уверен, что о статье Зильберштейна редакция получит немало писем. Подробно разбирать ее поэтому не стану, но выразить более детально свое отношение чувствую себя обязанным. Отношение это сводится к следующему.
Негоже известному советскому литературоведу обвинять другого известного советского литературоведа в «невыполнении требований научной этики» (а попросту говоря, в научном воровстве) походя, в подстрочном примечании. Негоже это! Такое тяжкое обвинение, задевающее личную и профессиональную честь человека, требует бесспорных и подробно аргументированных доказательств, в противном случае оно выглядит как инсинуация или нарочитое оскорбление. Не знаю, быть может, Зильберштейн спутал времена, мысленно перенесся, так сказать, в дни своей молодости, когда бездоказательные обвинения и приклеивание всякого рода ярлыков иногда, к сожалению, допускались. Но теперь времена другие. И в этой связи приходится теряться в догадках, почему редакция ЛГ не напомнила об этом Зильберштейну, почему она не указала ему на то, что сам прием, который он использовал, является безусловным и грубым нарушением «требований научной этики». Понять что-либо из обвинений Зильберштейна невозможно, равно как и из статьи Б. Н. Хандрос, на которую он ссылается («Пушкин. Исследования и материалы». Л., 1982, с. 327). При такой скудной информации обвинение Зильберштейна выглядит весьма сомнительным, но никаких сомнений не вызывает неэтичность его поступка.
Далее. Неловко читать статью, если в ней чувствуется фальшь и лицемерие автора. В статье Зильберштейна я лично эту фальшь и лицемерие ощущаю очень явственно. И прежде всего вот в чем.
Зильберштейн требует «уважения к приличию» и на этом основании обвиняет Эйдельмана в пристрастии «ко всякого рода скабрезностям». Его, Зильберштейна, это «весьма огорчает» и «беспокоит». «Скабрезности» он видит не только в «Большом Жанно», но и в «Грани веков» (где внимание автора якобы «поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии»), а чтобы показать, как надо «уважать приличия», приводит такой же пример из собственной практики. В 1933 году известный ученый Я. Л. Барсков предложил редакции «Литературного наследства» опубликовать неизданные письма Екатерины II к Потемкину, но предложение было отклонено, так как «документы эти не имели никакого отношения ни к литературе, ни к истории и отличались изрядным количеством интимных подробностей. А ведь могла бы получиться „сенсация“!». Читатель не может, разумеется, судить о характере документов, которые не были изданы, а следовательно, и о том, правильно или нет поступила редакция «Литературного наследства», отказавшись их публиковать (хотя в скобках замечу, что письма Екатерины II к Потемкину, каковы бы они ни были, к истории – прежде всего, к истории быта и нравов правящей верхушки, – имеют прямое отношение. К тому же известно, что П. Бартенев в свое время опубликовал в «Русском архиве» значительную часть этих писем, и никакой сенсации они не вызвали, ибо восприняты были как документы большой исторической ценности). Но допустим, что Зильберштейн прав, предположим, что письма Екатерины II действительно не следовало публиковать. Тогда невольно возникает вопрос: не лицемерие ли писать об этой заслуге полувековой давности, когда читатели хорошо помнят, что во времена, гораздо более близкие к нашим дням, редакция «Литературного наследства» допустила редкостную бестактность, опубликовав в 1958 году (т. 65) свыше ста сугубо личных, не предназначенных для печати писем В. В. Маяковского к Л. Ю. Брик, которые охватывали 13 лет и «отличались изрядным количеством интимных подробностей». И не постеснялись при этом поместить предисловие самой Л. Ю. Брик, объяснившей причины существования необычного «треугольника». Вот это была действительно сенсация. Ее неуместность и неприличие отмечались тогда в печати. А создавалась она при непосредственном участии И. Зильберштейна, что видно из самого издания. Поэтому не следовало бы ему выдавать себя за давнего поборника «уважения к приличию». Что же касается существа выдвинутого им обвинения, то могу сказать одно: каждая книга Эйдельмана, как справедливо ответил Мальгин, «встречается читателями с неизменным интересом», а раз так, то и оживленно обсуждается, и мне доводилось слышать разные суждения о его книгах, в том числе, конечно, и критические, но никогда ни от кого не слышал я обвинения в скабрезности. Нужно, по-видимому, иметь уж очень изощренное воображение, чтобы увидеть в «Грани веков» скабрезные «описания интимной жизни исторических лиц» вместо описанной там политической борьбы в России конца XVIII и начала XIX веков.
Но лицемерие проявляется у Зильберштейна не только в этом. Вслед за Мальгиным он обвиняет Эйдельмана в неправильной трактовке роли Натальи Николаевны в гибели Пушкина. Мальгин начал этот сюжет так: «Например, такой тезис: Наталья Николаевна сыграла не последнюю роль в гибели Пушкина. Смелый вывод». Зильберштейн идет дальше: он утверждает, что характеристика Натальи Николаевны в «Большом Жанно» вообще «ничего общего с действительностью не имеет», и особенно возмущается тем, что она «завершается… четырежды повторенным на этой странице словом: „губила“». При этом делается вид, будто такая характеристика – это нечто невиданное и неслыханное. Да разве Зильберштейн не знает, как смотрели на роль Натальи Николаевны многие современники событий? Разве он не знает, как оценивали позже и даже в недавние времена роль Натальи Николаевны некоторые пушкинисты, писатели и поэты? Анна Ахматова, например, долгие годы занимаясь изучением жизни Пушкина, пришла к выводу: «Мы имеем право смотреть на Наталью Николаевну как на сообщницу Геккернов в преддуэльной истории. Без ее активной помощи Геккерны были бы бессильны». Или другие ее слова: «Из всего явствует, что Пушкин не имел никакого влияния на жену, что она делала все, что хотела, никак с ним не считаясь, разоряла, лишала душевного спокойствия…» Зильберштейну, конечно, известны эти действительно смелые выводы. Но он лицемерно умалчивает о них: пришлось бы критиковать слишком большие авторитеты, а к тому же признать, что по сравнению с характеристиками, которые давали Наталье Николаевне Ахматова или, скажем, Марина Цветаева («Чтобы не любить Пушкина (Гончарова) и убить Пушкина (Дантес), нужно было ничего в нем не понимать. Гончарову, не любившую, он взял уже с Дантесом, то есть с собственной смертью»), характеристика в «Большом Жанно» является весьма умеренной и деликатной. Новые взгляды на Наталью Николаевну стали, в основном, формироваться в последнее время в связи с новыми архивными находками. Но взгляды эти не стали бесспорными. И было бы странно, если бы их придерживался Пущин. Наконец, можно задать и такой вопрос: почему Пущин, увидавший по воле автора Наталью Николаевну единственный раз в жизни, не мог ошибаться в ее оценке? Кто дал право полностью отождествлять взгляды героя повести и автора? Воистину, много шума из ничего.
Значительное место в статье Зильберштейна занимают его субъективные мнения, но излагает он их так, будто изрекает очевидные истины, не нуждающиеся в доказательствах. Пущин, утверждает он, не мог сказать тех слов, которые он говорит в повести, «потому, что они не совпадали с его образом мыслей». Но почему читатель должен верить, что декабристовед Зильберштейн знает образ мыслей Пущина лучше, чем декабристовед Эйдельман? Зильберштейну кажется, что главы «О Ростовцеве» и «Любовь Николая Бестужева» являются в повести «абсолютно ненужными». Ну что ж, быть может, ему как специалисту эти главы не дали никакой новой информации и показались лишними, а другие читатели, не будучи специалистами, сочтут из очень интересными и уместными. Поскромнее Зильберштейну нужно бы быть при изложении своих личных воззрений. К тому же, если он хотел высказать свое мнение о качестве «Большого Жанно», то ему следовало бы это делать не в виде комментариев к статье Эйдельмана (в которой, помимо принципиального отстаивания права любого автора беллетристического произведения на исторический вымысел, ничего нет), а в виде возражений, скажем, О. Чайковской, давшей в «Новом мире» этой повести восторженную оценку. Тогда Чайковская при необходимости могла бы возразить Зильберштейну, а читатели получили бы возможность сравнить доводы двух критиков. Сам же автор оценивать свою работу, естественно, не может, поэтому получается нечто вроде игры в одни ворота.
Как за дубинку схватился Зильберштейн за слова Льва Толстого. Кого это может убедить? Давно ведь известно, что вырванными из текста цитатами, допускающими различное толкование, можно пытаться доказать все что угодно. Приведенным словам Л. Н. Толстого можно было бы противопоставить слова А. Н. Толстого (в полемике еще не приводившимися): «…выдумка иногда больше правды, больше, чем сама правда, и часто голая документальность малоубедительна». Но разве в цитатах дело?
В целом статья Зильберштейна и приемами, и стилем напомнила мне худшие примеры 35–40-летней давности, когда под видом критики допускалось подчас шельмование отдельных писателей.
В заключение хочется сказать вот о чем. Нынешнее положение в нашей исторической прозе мне как читателю представляется сложным и противоречивым. Появляется немало книг, написанных с большим знанием материала, высоким вкусом и тактом, и это, конечно, радует. Но вместе с тем явственно дают о себе знать и весьма прискорбные явления. Чертополохом расцвела вульгарная «пикульщина», увлечение которой среди части (не такой уж и малой) читателей приняло почти эпидемический характер, а должной критической оценки она не получает – у критиков часто язык не поворачивается назвать имя Пикуля, критикуют его чаще всего безымянно и мимоходом, на страницах ЛГ я вообще не припоминаю обстоятельного разговора о его творчестве. В области документально-исторической прозы очень серьезного обсуждения заслуживает вопрос о культуре обращения с источниками, о знании исторических реалий, об исторической точности при описании фактов, событий, людей, что касается, разумеется, в первую очередь авторов, но не только их, а критиков, рецензентов, редакторов. Отчасти это наглядно проиллюстрировала и настоящая полемика, в ходе которой критики, выискивая ошибки у О. Михайлова, сами допустили грубые ляпсусы, а наиболее существенные промахи автора так и не обнаружили. Но можно привести пример и более серьезный. Выше я упоминал о книге Александра Кривицкого «Тень друга» – в той связи, что в ней Жюно тоже ошибочно назван маршалом. Это, конечно, мелочь, но дело в том, что в этой книге масса исторических ошибок, и среди них есть грубейшие, хотя всю ее пронизывает призыв изучать, любить и знать отечественную историю в деталях. А книге этой дали Государственную премию. Как могло такое случиться? Ведь в связи с выдвижением на премию она должна была широко обсуждаться. Почему же рецензенты не помогли старому заслуженному журналисту исправить фактические ошибки? Почему не сделали этого и редакторы? Вот серьезная тема для разговора. Тут есть над чем подумать. (Попутно замечу: «если бы директором был я», то ввел бы на страницах ЛГ постоянную рубрику «Вносим исправления», где без лишних слов указывал бы на фактические ошибки, допущенные в книгах, статьях, рецензиях – польза была бы огромная как для читателей, так и для авторов.)
Как же на этом фоне выглядит настоящая полемика? На мой взгляд – неквалифицированная и неудавшаяся. Первопричина этого – неудачная амбициозная статья А. Мальгина, задавшая полемике неверный тон. Вторая причина – стремление отстоять это неудачное выступление, в связи с чем страсти разгорелись, первоначальные вопросы стали подменяться другими, дело дошло почти до оскорблений, борьба за историческую точность обернулась своей противоположностью, то есть ошибками, а в итоге, говоря словами того же Мальгина, «все смешалось, сместилось, передвинулось, факты и лица приобрели уже некий условный характер, и из них, похоже, лепили какую-то совсем иную, новую реальность». Во имя чего – не ясно.
Сейчас многие читатели ЛГ ждут: чем же кончится полемика? Жду и я. Меня, в частности, интересует: будут ли отмечены ошибки Мальгина и Смирнова; будет ли признана неэтичность приемов, использованных Зильберштейном; будут ли извлечены уроки из этой неудачной полемики? А уроки могут быть извлечены, ибо полемика вскрыла очень серьезные методологические недостатки критики, когда речь идет о произведениях на исторические темы.
Более 35 лет я выписываю и с интересом читаю ЛГ, радуюсь ее бесспорным удачам и достижениям, не остаюсь равнодушным и к ее неудачам. В данном случае я сказал и тем спас свою душу. Возможно, что в чем-то я не прав. Если так, то буду очень признателен за разъяснение, в чем именно.
С уважением,
подполковник в отставке В. В. Бартошевич
2 февраля 1984 г.
Мое длинное письмо было уже отпечатано на машинке, когда пришел номер ЛГ от 1 февраля с. г., в котором опубликовано письмо Н. Эйдельмана и комментарий отдела русской литературы ЛГ. В связи с этим убедительно прошу объяснить мне следующее.
1. В «Комментарии» утверждается, что в статье Зильберштейна никакого упрека Эйдельману в отсутствии ссылки на его публикацию нет, а говорится лишь о том, что использованы опубликованные им документы некстати. Но позвольте, ведь в тексте статьи Зильберштейна к сказанным с явной иронией словам: «Конечно, мне как исследователю лестно, что плоды моего труда не пропали даром, однако так и не ясно: зачем, ради какой цели автор повести о Пущине ими воспользовался?» – сразу же дана сноска, в которой говорится: «Можно привести и другие примеры весьма странного отношения историка Н. Эйдельмана к исследователям, впервые опубликовавшим выявленные ими архивные материалы», а затем приводится этот «другой пример», касающийся С. К. Кравченко. Ясно, таким образом, что Зильберштейн приводит два однопорядковых в его понимании примера. Иного толкования и быть не может, потому что использование каких-либо материалов некстати можно при желании истолковать как странное отношение к этим материалам, но это невозможно истолковать как странное отношение к исследователю, их впервые опубликовавшему. Почему же в «Комментарии» утверждается обратное?
2. До сих пор я считал, что если какие-то документы опубликованы, то любой автор вправе их цитировать, при этом в научных трудах обязательны ссылки на источник (что, к сожалению, далеко не всегда делается), а в других случаях, особенно же в газетно-журнальных статьях, такие ссылки могут быть, а могут и не быть, – чаще всего в соответствии со сложившейся практикой (в том числе и практикой ЛГ) они не делаются. Поэтому я совершенно не понимаю обвинений ни Зильберштейна в связи с использованием в газетной статье писем, впервые опубликованных С. К. Кравченко, ни оправданий Эйдельмана, ни «Комментария» отдела русской культуры ЛГ, в котором утверждается, что сделанные Эйдельманом ссылки недостаточно ясны и потому, мол, «создают впечатление», что он является первым публикатором, а затем делается упрек и в том, что при цитировании воспоминаний И. И. Пущина и А. В. Дружинина, которые неоднократно публиковались, тоже нет ссылок. Почему же он вообще обязан был в газетной статье делать какие-либо ссылки на первые публикации? Ведь можно привести сколько угодно примеров из практики работы ЛГ, когда в статьях письма и другие документы цитируются без всяких ссылок. Не буду специально подбирать наиболее выразительные примеры, но сошлюсь на первый попавшийся. В том же номере ЛГ от 1 февраля с. г., где жестоко раскритикован Эйдельман, помещено «не беллетристическое произведение, а историко-литературная статья» Оксаны Иваненко «Дочь кобзаря». В этой интересной статье приведено несколько цитат, в том числе из письма Мериме Тургеневу об «Украинских народных рассказах» Марко Вовчок, высказывание Леси Украинки о Вовчок и др. Все цитаты закавычены, но нет ни одной ссылки. Между тем, из статьи видно, что автор более десяти лет занималась изучением жизни и творчества М. Вовчок, знакомилась с «документами архивов и библиотек», ездила с исследовательскими целями по местам, где бывала Вовчок, в том числе на Немировщину, в Неаполь, Флоренцию, Милан. Разве не может в связи с этим у некоторых читателей «сложиться впечатление», что некоторые из цитируемых документов найдены самим автором? Может, конечно. Но ведь исходить надо не из впечатлений, а из того, что если автор не делает ясного заявления о своем открытии, то и не следует ему это открытие приписывать. Иваненко же такого заявления не делала. Не делал его, как я понял, и Эйдельман. Так почему же редакция ЛГ к статьям на своих страницах предъявляет одни требования, а к статье Эйдельмана (он ее называет, кстати, не статьей, а очерком) в «Комсомольской правде» другие? Объясните мне это, пожалуйста.
3. В «Комментарии» отмечается, что некоторые авторы каждое критическое выступление в свой адрес «воспринимают как нечто чрезвычайное, из ряда вон выходящее. А потому немедленно следуют гневные „опровержения“, которые продиктованы „стремлением любыми средствами поставить себя вне критики“». Мне кажется, что отдел русской литературы ЛГ пока что совершенно неоправданно держит вне критики Мальгина, Смирнова, Зильберштейна. Хочу поэтому спросить вот о чем. В ходе полемики был поставлен важный вопрос о недопустимости исторических ошибок в документально-исторической прозе. Но ведь совершенно очевидно, что такие ошибки тем более недопустимы, абсолютно недопустимы, в статьях авторов, выступающих за их недопущение. Когда же отдел русской литературы ЛГ укажет на ошибки Мальгина и Смирнова?
Общее впечатление от хода полемики у меня сложилось такое: несколько авторов (А. Мальгин, А. Смирнов, И. Зильберштейн) предприняли на страницах ЛГ попытку «разрушения жанра» – жанра объективной научной критики, а редакция ЛГ не дает почему-то этой попытке должной оценки. Жаль!
Бартошевич
5 февраля 84 г.
Виталий Владимирович Бартошевич (1924–2000) родился в Смоленске, затем семья переехала в Новороссийск, в 1942‐м призван на фронт, окончил Ленинградский высший военно-педагогический институт им. М. И. Калинина (1952); кадровый военнослужащий, вышел в отставку в 1974‐м в звании подполковника. Его работы по фалеристике в значительной степени представлены в сборнике «В борении с Наполеоном: Нумизматические очерки» (2001), а сочинение о «Константиновском рубле», где автор публикует ряд неизвестных архивных материалов, стало хрестоматийным; В. В. Бартошевич в свете его научных работ представляется уже не коллекционером-любителем, а серьезным исследователем; недаром его труды были отмечены классиками музейной науки, отдел нумизматики Исторического музея предложил ему участвовать в «Трудах ГИМ». По роду своих научных интересов В. В. Бартошевич был хорошо знаком с историком Отечественной войны 1812 года А. Г. Тартаковским, ближайшим другом Н. Я. Эйдельмана, а также с самим автором «Большого Жанно» (см. Мельникова А. С. Виталий Владимирович Бартошевич (1924–2000) // Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография: Сб. материалов / Труды ГИМ, вып. 132. М., 2002. С. 304–310; список работ: Глейзер М. М. XX век: Любительская нумизматика в Петербурге – Петрограде – Ленинграде – Санкт-Петербурге. СПб.: Издание автора, 2003. С. 35–37).
Считаем необходимым снабдить комментарием слова В. В. Бартошевича о публикации частной переписки Маяковского с Л. Ю. Брик в «Литературном наследстве» (1958). Это событие стало поворотным этапом в существовании как академической серии, так и в биографии И. С. Зильберштейна: Л. В. Маяковская, сестра поэта, сочла публикацию в томе «Новое о Маяковском, ч. 1» порочащей «честное имя борца за коммунизм», а принятое 31 марта постановление Комиссии ЦК КПСС по вопросам идеологии, культуры и международных связей осудило это издание; причем ввиду «грубой политической ошибки» руководители Агитпропа ЦК Л. Ф. Ильичев и Д. А. Поликарпов рекомендовали «укрепить состав редакции „Литературного наследства“, отстранив от работы Зильберштейна как недобросовестного литературоведа»; только заступничество Луи Арагона (мужа Э. Триоле, родной сестры Л. Ю. Брик, но прежде всего известного писателя, видного деятеля Французской компартии, лауреата Ленинской премии 1957 года «за укрепление мира между народами») спасли тогда Зильберштейна от увольнения, но академик В. В. Виноградов «согласно личной просьбе» был освобожден от обязанностей главного редактора «Литературного наследства», а подготовка второй части «Нового о Маяковском» (т. 66) был прекращена (см.: Галушкин А. Ю., Фролов М. А. Слишком «Новое о Маяковском» // Литературный факт. 2017. № 5. С. 288–372).
23. Письмо Г. Г. Валлиулина (Ленинградская обл.) в редакцию «Литературной газеты», 19 января 1984
Уважаемая редакция!
И. Зильберштейн, вопрошая – «Впрочем, что удивительного?», – объясняет неудачу книги Н. Эйдельмана «Большой Жанно» как закономерное явление, которому предшествовали все литературные публикации Н. Эйдельмана, за исключением «некоторых вполне добротных исследовательских работ…» (надо полагать, что «некоторые» отражает лишь малую, незначительную часть).
По мнению И. Зильберштейна, «Грань веков» – книга, где «внимание все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии», т. е. императора Павла I, его родственников и особ, создающих «интимную жизнь».
Но, собственно, в какой главе, на какой странице И. Зильберштейн усмотрел описание интимной жизни Павла I и его семьи?
Из книги ли Н. Эйдельмана «Грань веков»? Те строки в книге, в которых говорится о связи Павла с Нелидовой, нужны для описания событий, имеют политическое значение и не носят бульварной романтичности.
Ставя перед собой цель написать книгу о личной жизни Павла, Н. Эйдельману незачем было пользоваться обширными материалами по истории общественного движения конца XVIII века, положению крестьян, отношениям самодержавия и дворянства, извлечением из приказов по армии, отданных Павлом I, т. е. документам, представляющим общественно-политическую обстановку в России того времени.
При всем желании из указанных материалов почерпнуть сведения интимного свойства невозможно.
После прочтения «Грани веков» создается впечатление, что И. Зильберштейн не дал себе труда прочесть книгу или в погоне за невероятным заведомо исказил очевидное.
И уж если чему удивляться, так это методу или логике рассуждений И. Зильберштейна, с помощью которых можно сделать вывод, что труд Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» есть книга об интимных отношениях человечества за весь период его развития, а рецензент «Грани веков» доктор исторических наук Н. Покровский стал специалистом в новой области.
Позволю привести аннотацию на книгу: «В книге показывается основное направление внутренней политики самодержавия в конце XVIII – начале XIX в.: попытки Павла I с помощью централизации власти и „палочной регламентации“ всего уклада жизни оградить Россию от влияния идей Великой Французской революции… Автор раскрывает причины краха этой политики и гибели ее „венценосного вершителя“».
По-моему, аннотация в полной мере отвечает содержанию книги.
С уважением, Валиуллин Гариф Галиевич
19.01.84
В случае, если редакция не сочтет возможным опубликовать мое письмо, прошу переслать его И. Зильберштейну.
Сведений об авторе письма нам разыскать не удалось. Николай Николаевич Покровский (1930–2013) – однокурсник и друг Н. Я. Эйдельмана, академик РАН (1992).
24. Письмо Ф. И. Гончарова (Баткенская обл. Казахской ССР) в редакцию «Литературной газеты», 18 января 1984
С большим удовольствием я прочитал статью А. Мальгина № 38 за 1983 г. «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе». Прочитал эту статью и захотел купить книгу Н. Эйдельмана «Большой Жанно», но, увы, несмотря на то, что автор полемической статьи И. Зильберштейн «Подмена сути!» сетует, что книга «Большой Жанно» вышла тиражом 300 тысяч экземпляров, ее, увы, нет в продаже и не появлялась в книжном магазине гор. Кызыл-Кия, несмотря на то, что у меня хорошие отношения со всеми работниками, они мне сказали, что книга была в областной базе города Оша, но сплыла.
Но я хочу писать не об этом, а о статье Зильберштейна «Подмена сути!», где он разносит автора книги «Большой Жанно» в пух и прах, говоря, что «художество требует гораздо больше точности, чем наука». Но тогда почему никто не критикует книгу Чаковского «Блокада»? Когда вместе с историческими лицами введен образ лейтенанта, фамилию даже и не помню, кажется Зенков (Звягинцев. – П. Д.), но это не суть важно. Важно то, что это вымышленный образ действует, любит и даже разговаривает на совещании со Сталиным после событий финской войны. И ни одна душа, ни один критик не сказал товарищу Чаковскому; как вы могли это сделать – вымышленный образ ставить в один ряд с Ворошиловым, Жуковым.
Хотя Н. Эйдельман в вашей газете № 2 в статье «Подмена жанра» пишет, что эта книга – художественно-историческое произведение и действующие лица существовали в самом деле, Пущин, Закревская, но И. Зильберштейну это не нравится, Пущин никогда не встречался с Гончаровой. Хорошо, пусть будет так, я не исследователь, я по профессии шахтер.
Но Зильберштейну надо выяснить, как любила Гончарова Пушкина – много или мало; думаю, что она его не любила, а вышла замуж за славу и известность Пушкина. Хочу процитировать письмо Хомякова, который пишет Языкову: «Ты уже вероятно имеешь о дуэли Пушкина много подробностей, одно, что тебе интересно будет знать, это итог. Пушкина убили непростительная ветреность его жены и гадость общества Петербургского!» А Хомяков хорошо знал Пушкина, в подтверждение своих слов хочу процитировать записку Пушкина Муханову: «Будь у меня вечером и привези Хомяковых». Так что Хомяков знал, какая святая Наталья Николаевна.
Хочу коснуться еще <слов> о сомнении Зильберштейна романа Закревской с Пушкиным, я позволю привести отрывок письма Пушкина к Вяземскому, который относится к Аграфене Федоровне Закревской 1799–1879 г., двоюродной сестре Ф. П. Толстого, с 1818 г. жене Закревского: «Если б не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в свои сводники (к чему влекли меня внезапная склонность <и нынешнее> состояние моего Благонамеренного, намеренье благое, да исполнение плохое». 1 сентября 1828 г. Петербург.
Я не вижу ничего странного, могло ли вообще произойти подобное у гроба убитого, хотя слово «убитый» не совсем верно, он умер после ранения, хотя Закревская сообщает: «Там заперлись с вечера десять дам и девиц, более никого», и до утра не обмолвиться словечком о Пушкине и не промыть косточки покойному – от этого не удержится ни одна женщина в мире. Тем более из процитированного мною письма видно, что Закревская имела все основания похвастаться: в Декамероне – 10 дам. Еще хочу добавить немного свое к Декамерону. Этого нет у Эйдельмана – цитату самого Пушкина из письма к С. А. Соболевскому, февраль 1828 года: «Пишешь мне о M-me Kern, которую я с помощью божию на днях …!» Как говорится, комментарии излишни. Моя беда в том, что я не читал книгу «Большой Жанно», но думаю, что мои симпатии еще больше были и будут на стороне Н. Эйдельмана. От себя хочу пожелать автору книги «Большой Жанно» дальнейших творческих успехов и порадовать нас новыми неизвестными фактами о жизни таких великих и замечательных людей, как Пушкин, Пущин, и такого ничтожества, как жена Пушкина Гончарова.
Гончаров Федор Иванович
18 января 1984 г. Кызыл-Кия
Сведений об авторе, шахтере по профессии, установить не удалось.
25. Письмо Я. А. Гордина (Ленинград) Ф. А. Чапчахову, [январь 1984]
Члену редакционной коллегии
«Литературной газеты»
Ф. А. Чапчахову
Многоуважаемый Федор Аркадьевич!
Как многолетний читатель «Литературной газеты», неоднократный автор ее и член Союза писателей, я хотел бы получить ответы на ряд вопросов, вызванных у меня статьей И. Зильберштейна «Подмена сути!», опубликованной 11 января сего года.
1. На каком основании И. Зильберштейн утверждает, что «Пущин и Ростовцев не были, по-видимому, знакомы между собой» и почти никак не соприкасались?
Во-первых, материалы следствия над декабристами (по-видимому, незнакомые И. Зильберштейну в достаточном объеме) свидетельствуют о том, что Пущин и Ростовцев встречались в декабрьские дни 1825 года. Во-вторых, и это самое главное, те же материалы следствия, равно как и воспоминания декабристов, донесли до нас напряженные обсуждения в канун восстания вождями тайного общества, одним из которых был Пущин, поступка Ростовцева, члена тайного общества, близкого к Рылееву и Оболенскому. Поступок Ростовцева, сделавший выступление психологически неизбежным для руководителей общества, был одним из самых значительных в эти дни. Таким образом, Пущин и Ростовцев «соприкасались» весьма тесно в решающий период перед восстанием. В-третьих, И. Зильберштейн умалчивает и еще об одном обстоятельстве, весьма выразительно присутствующем в критикуемой им главе повести. Н. Эйдельман с полной убедительностью показывает, что именно в момент написания героем повести его дневника Ростовцев был одной из центральных фигур общественной и политической жизни страны. О Ростовцеве, ведущем деятеле крестьянской реформы, писали газеты, о нем неоднократно говорил в своих изданиях Герцен. В эту полемику включились и вернувшиеся из Сибири декабристы. Известна переписка Оболенского с Ростовцевым и Оболенского с Пущиным о Ростовцеве. Таким образом, обращение Пущина в конце 50‐х годов к проблеме Ростовцева не только совершенно органична, но и играет важную роль в смысловой структуре книги, связывая две эпохи – эпоху восстания и эпоху кануна крестьянской реформы.
Какое же право имеет И. Зильберштейн писать в этой связи о «пассажах, заполняющих… десятки страниц, но к реальной биографии Пущина ни малейшего отношения не имеющих»? И как могла газета напечатать этот странный «пассаж» «старейшего литературоведа», не подозревающего, что основной материал этой главы вовсе не «накоплен» Н. Эйдельманом, а опубликован еще в прошлом веке?
2. На каком основании И. Зильберштейн инкриминирует Н. Эйдельману «дословное использование» им, И. Зильберштейном, опубликованных материалов? Почему он умалчивает о том, что речь идет о письмах Н. Бестужева, использовать которые имеет полное моральное и юридическое право любой автор художественного произведения, причем использовать именно дословно?
Кроме того, разве И. Зильберштейну неизвестно, что Н. Бестужев был близким соратником Пущина 14 декабря и близким его другом в Сибири? Почему же он считает страницы о Н. Бестужеве в книге о Пущине «чужеродными»?
Любой непредвзятый читатель, познакомившись с этими страницами, поймет, что дело там вовсе не в том, чьими дочерями были девочки Степовые. Взяв за основу историю трагической любви декабриста, писатель мастерски воссоздал внутренний мир одного из самых светлых людей русского освободительного движения, показав его благородство, самоотверженность, которые определили и его поведение во время восстания и следствия. И естественно было для Пущина перед смертью вспомнить именно Н. Бестужева и рассказать о нем.
Что же дало право И. Зильберштейну намеренно исказить смысл главы о Н. Бестужеве и, пользуясь этим, обвинить автора повести в сомнительных «новациях»?
3. На каком основании И. Зильберштейн повторяет замечательное «открытие» А. Мальгина относительно того, что «Пущин никогда не встречался с Н. Н. Ланской»? Опытный архивист И. Зильберштейн не может не знать, что отсутствие сведений о событии еще не означает, что события не было. Мы не знаем – встречался Пущин с Н. Н. Ланской или нет. А потому автор художественного произведения вправе заполнить пробел своим воображением, потому что встреча эта могла состояться.
4. Откуда известно И. Зильберштейну, что Пущин не мог сказать тех слов о Наталье Николаевне, которые он говорит в повести? Откуда ему известен истинный образ мыслей Пущина по этому вопросу?
5. На каком основании И. Зильберштейн, грубо вульгаризируя мысль Н. Эйдельмана о настроениях Пушкина последних месяцев жизни, обвиняет писателя в том, что он солидаризируется с известной фразой Н. И. Павлищева: «Он искал смерти, умер бы с радостью…»? У Н. Эйдельмана сказано следующее: «…В прямое самоубийство я не верю, все же семейство, жена, четверо малюток, но отчаянный вызов, искушение судьбы – это было» (с. 327). Разве это одно и то же?
Если И. Зильберштейн считает, что Пушкин перед последней дуэлью находился в состоянии полного душевного равновесия и бодро смотрел в будущее (чему противоречит все, что мы знаем об этом периоде жизни поэта), то как он объяснит – хотя бы! – три вызова (Соллогубу, Хлюстину, Репнину), которые Пушкин послал в период, предшествующий роковой дуэли?
Я уж не говорю о постоянных подтасовках, которые совершает И. Зильберштейн, буквально приписывая Н. Эйдельману мысли его героя. Идя по этому пути, можно зайти очень далеко.
6. Почему И. Зильберштейн считает скабрезностью фразу: «Дельвиг тютькается с младой женой»? По толковому словарю Ожегова слово «тютькаться» означает всего-навсего «проявлять излишнюю, преувеличенную, ненужную заботливость».
7. На каком основании И. Зильберштейн обвиняет Н. Эйдельмана в присвоении открытия украинской исследовательницы С. К. Кравченко?
И. Зильберштейн предусмотрительно не сообщает читателю – где и когда опубликован был очерк Н. Эйдельмана. Но сам-то он читал очерк и прекрасно знает – с первых строк Н. Эйдельман дает понять, что открытие сделано не им. А перед наиболее значительным текстом прямо ссылается на публикацию «украинских ученых». Для популярного очерка этого вполне достаточно, и уж во всяком случае – тут и речи нет ни о каком плагиате.
И еще – зачем понадобилось И. Зильберштейну в статье о книге 1982 года вспоминать очерк на совершенно другую тему, опубликованный в «Комсомольской правде» 6 января 1974 года?
Пристало ли И. Зильберштейну после этого вести разговоры о литературной этике?
8. На каком основании И. Зильберштейн утверждает, что литературная деятельность Н. Эйдельмана началась с повести о доисторическом человеке, в то время как началась она с фундаментальных работ о Герцене и его сподвижниках?
9. На каком основании И. Зильберштейн утверждает, что книга «Грань веков» рассказывает об интимной жизни «особ императорской фамилии», в то время как это серьезное исследование идеологии русского общества на разных его уровнях в конце XVIII – начале XIX века?
Почему автор статьи считает себя вправе откровенно обманывать читателя, а газета предоставляет ему эту возможность?
10. Почему И. Зильберштейн, претендуя на всеобъемлющую оценку повести «Большой Жанно», базируется на нескольких второстепенных эпизодах и совершенно обходит главное в книге – революционную деятельность героя, события 14 декабря, взаимоотношения героя с Пушкиным, то есть все, ради чего и была написана книга? Пользуясь этим нехитрым приемом, можно легко опорочить любой исторический роман, в котором есть хотя бы десяток неудачных страниц. Но разве это можно считать нормой для добросовестной критики?
11. Наконец, где был отдел проверки, когда автор статьи, введя в заблуждение редакцию, громоздил подтасовку на подтасовку, стремясь скомпрометировать крупного историка и талантливого писателя?
Я не претендую, многоуважаемый Федор Аркадьевич, на публикацию этого письма, но хотел бы получить ответы на вопросы, весьма меня волнующие. Ведь если статья А. Мальгина вполне безобидна и даже умиляет своей методологической невинностью, то произведение И. Зильберштейна уникально по своей грубости, бездоказательности и недобросовестности и потому очень опасно как прецедент.
С уважением – Я. Гордин
Яков Аркадьевич Гордин (род. 1935) – литературный критик и писатель, прославился в 1970‐е как исторический романист; родился в Ленинграде, по окончании средней школы (1954) и службы в армии поступил в 1957‐м на филологический факультет ЛГУ (после второго курса перевелся на заочное отделение, на четвертом курсе бросил); увлекся поэзией, работал геофизиком в экспедициях НИИ геологии Арктики; в 1960‐е заявил о себе как писатель и с того времени жил литературным творчеством, член Союза писателей СССР, друг и единомышленник Н. Я. Эйдельмана.
26. Письмо Е. Гусевой (Москва) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
Здравствуйте, уважаемые товарищи!
«Литературка» – газета для меня любопытная и даже более, чем 8 последних полос, меня интересуют первые полосы. Нельзя сказать, чтобы меня интриговали, захватывали дискуссии, ведущиеся на этих самых страницах. Но иногда чувство удовлетворения бывает сильнее, скажем, удивления тому, зачем вообще затевается разговор ради разговора (я из тех скептиков, которые считают, что беллетристика нынче скучна и уныла, – и что толку, если первый, второй и так далее критик скажет об этом, пусть даже смело и громко). Но, собственно говоря, речь пойдет не совсем об этом, да и не ради высказывания собственных мнений на предмет современного состояния как беллетристики, так и критики решилась я на монолог…
Я помню, как обрывалось и ухало в бездну сердце, когда я в литературно-художественных журналах, сборниках критических статей начала 20‐х годов читала рецензии о творчестве Есенина. Меркло в глазах и становилось плохо (семинарский доклад и курсовая работа о разных моментах творческой биографии Есенина на моем студенческом счету; кончила я в 1980 году Московский государственный историко-архивный институт по специальности «историко-архивоведение»). Кажется, на всю жизнь у меня теперь остался физиологический рефлекс на критику подобного качества. Во всяком случае, если начинает темнеть в глазах и как-то очень неприятно шуметь в голове, я говорю себе, что это сигнал тревоги. Он все-таки включается, пусть не очень часто. Но вот сейчас тот самый нечастый момент, когда налицо все симптомы. Причина? Ответная статья И. С. Зильберштейна «Подмена сути!» на статью Н. Я. Эйдельмана «Подмена жанра» на странице 4 номера 2 газеты. Очень дурной тон избран для данной статьи И. С. Зильберштейном (вообще говоря, я позволю себе усомниться в абсолютном авторстве И. С. З.; он человек старый, если не сказать престарелый, что в принципе, может быть, и вовсе не так существенно – ведь В. Б. Шкловский до сир пор великолепен, хоть и немощен! – но дело все в том, что для определенного круга людей совсем не секрет, что И. С. З. его возраст не всегда позволяет высказывать здравые вещи, что очень многие акценты в его восприятии не соответствуют истинному положению вещей и т. д.)[597]. Критика – она, конечно, всем не мед, однако, как известно, существует критика и критиканство, даже если оно рядится в одежды единственно возможной критики, обличающей все пороки, попутно тыкание носом в очевидные истины. Критика приемлема только тогда, когда в высказывании мнения, противоположного тому, что неприемлемо (а потому и критикуемо), обнаруживается знакомство с предметом, когда же и текст, и подтекст критического замечания имеют своей целью публично указать на небезупречность критикуемого с точки зрения этики… (утрачена строка текста сверху листа. – П. Д.) критик слишком много на себя берет. Вообще, такое впечатление, что эта несчастная книжка Натана Яковлевича Эйдельмана просто явилась долгожданным предлогом, чтобы оптом рассчитаться с ним за все. Я знаю, как невероятно раздражает многих из его ученых собратьев его дар легкого, изящного (и скорого!) писания, когда даже его научные работы не сводят скулы зевотой, а доставляют удовольствие. Я представляю, как все эти бездарные завистники возрадовались по прочтении статьи Зильберштейна и сказали: «Так ему, только давно уже надо было…»
Разумеется, я прочла «Большого Жанно». Не потому, что интересуюсь серией ПР, а потому, что слежу за работами Натана Яковлевича. Особо сложной гаммы чувств при чтении за собой не наблюдала (историей движения декабристов интересуюсь давно), хотя отличала и удачи, и промахи (пожалуй, эпизод с «дамским Декамероном» всего более неудачен, хотя после альбома «Женщины в жизни Пушкина»[598] – так, кажется, – особо неблагоприятным не показался, во всяком случае, он просто теряется, перебивается, и уж тень-то неужто на Пушкина бросает?). Книга как книга. Не самая лучшая, но и не такая, чтобы раздражаться подобной уничижительной рецензией. Зачем раздел «Любовь Николая Бестужева»? Такой прекрасный раздел, на такой светлой ноте! Ничего об Иване Ивановиче Пущине там не узнаем? А как же быть с тем, что просят иногда назвать своих друзей, чтобы лучше понять и узнать нас? Кажется, И. С. З. больше всего раздражает то, что Эйдельман не сделал соответствующую сноску, но в художественной литературе это делать не принято. Кстати, в своих исторических романах О. Д. Форш так активно пользовалась мемуарными источниками и историческими сочинениями, однако обошлось. Если вспоминать дальше, то можно задать следующий вопрос: а зачем в романе «Радищев» О. Д. Форш рассказывает не только о любовных отношениях Екатерины и Потемкина, но и присовокупляет, что Потемкин был любовником трех своих родных племянниц, а Екатерина со временем потеряла не только меру в своих утехах, но и вкус (если говорить о девальвации родовитости ее любовников)? Это поражает? По-моему, все-таки не это. Форш пробует объяснить, почему Екатерина выбирает для себя такой циничный, неженский путь. И все-таки при чем же здесь Радищев? (Относительно несостоявшейся публикации писем Екатерины и Потемкина могу сказать, что иногда сокрытие самой неприглядной истины может обходиться дороже, чем знание этой истины – во всяком случае, даже при отсутствии публикации, не раз слышала бытующие полуцензурные соображения на сей предмет; а Потемкина Екатерина как раз любила, хотя бы так, как она вообще способна была любить и т. д. К слову – как будто бы инициатором издания «Литературного наследства» был все-таки А. М. Горький, а не И. С. Зильберштейн.)
О возможных соображениях И. И. Пущина по поводу женитьбы Пушкина Эйдельман скорее прав, чем не прав. Иван Иванович слишком хорошо знал Пушкина (ведь был же он уверен, что только его отсутствие привело к роковой развязке). Да и что было единственным ощутимым результатом этого брака? Гибель Пушкина.
К Наталье Николаевне.
Иван Иванович волен был смотреть через призму этого неутешительного исхода. Спорить о роли Натальи Николаевны в этой трагедии можно бесконечно, можно оправдывать ее или защищать, то отчего бы не взыскать за открытое пренебрежение к ней Анны Андреевны Ахматовой или Марины Ивановны Цветаевой. Отчего взыскивать надо непременно с Эйдельмана? Пушкин у каждого свой – и вряд ли это подсудно И. С. Зильберштейну.
Что касается «Грани веков», то увидеть в этой достаточно объемной книжке исключительно проблемы интимной жизни Павла (кроме всем известной лестницы в Михайловском замке, ведшей из спальни Павла I в спальню Нелидовой, кажется, и нет ничего более), то ведь это, знаете, как смотреть…
Во всех – больших и малых – работах Н. Я. Эйдельмана так ощутима горечь невосполнимых для историка утрат – рукописи, к несчастью, и горят, и теряются в хранилищах, и бесследно исчезают. Н. Я. Эйдельман много работает в архивах, дотошно, кропотливо, ко многим своим находкам идет годы. И вот бывает так (каждому архивисту это известно), что когда никак не находится нужный документ (о котором к тому же знаешь, что он был), то хочется воссоздать, реконструировать (даже сочинить) его самому. Соблазн велик, особенно если человек хоть немного литературно одарен. Для научной работы этот путь невозможен, но ведь остается еще литература, где в рамках заданной ситуации (истории в нашем случае, но не вообще, не из учебников, а где живут, любят, ошибаются, прозревают люди) можно «написать» дневник хотя бы за И. И. Пущина (Эйдельман был бы бесконечно рад, если когда-нибудь где-нибудь этот дневник отыскался).
Странно, что «Литературка», печатавшая статьи Н. Я. Эйдельмана (и ничуть от этого не проигравшая!), позволила себе такой (не выпад даже) пассаж. Слово «полемика» ничего не упрощает. Во всяком случае, я была бы рада, если бы разговор все-таки вернулся в русло историко-литературных проблем, а не дошел до точки кипения в вопросе о выяснении степени этичности как Эйдельмана, так и Зильберштейна. Никогда не задумывалась над вопросом, как после подобных выступлений ЛГ складывается общественное мнение вокруг тех, кому «влетело», но за Эйдельмана есть основание тревожиться – он достаточно независим, а недруги этого не прощают. К тому же он пока всего только кандидат наук, что не упустил случая в своей страшно этичной манере заметить И. С. Зильберштейн. Профессор, отчитывающий кандидата! – как некрасиво…
Ночные мои заметки не совсем складны, но править – дело безнадежное, если рассчитывать на доставку моего письма в редакцию ЛГ, просто не отправлю…
Может быть, дело еще в том, что И. С. З. – литературовед (т. е. человек, ничего не создающий, но живущий с пресловутой критики и бездарных комплиментов; впрочем, каюсь, это несправедливо – ни по отношению к Зильберштейну, ни тем более к литературоведению, ни даже к критике), а Н. Я. Э. – историк, и историк пишущий, и некоторые понятия у них все-таки разнятся, а ведь известное дело, что прежде, чем спорить, уточняют понятия. Во всяком случае, интерпретация понятия «вторая реальность» у историков и литературоведов разная…
Гусева Елена
25 л.
P. S.
О Якове Ростовцеве. И. С. З. полагает, что человек этот заслуживает 4–5 строк, а не 26 страниц. Не знаю, как с точки зрения математических выкладок (великолепно, наверное), но в доносе Якова Ростовцева царю было названо имя И. И. Пущина (независимо от степени их личного знакомства) – и тем самым Ростовцев все-таки поставил себя в определенные отношения с каждым из декабристов, поименованным в его доносе. И с него спрос исторический за каждого из них. Н. Я. Эйдельман это понимает, потому что чувствует историю сердцем, для И. С. З. – это лишний повод сделать очередной глубокомысленный вывод о том, что Эйдельман поторопился использовать не к месту накопленный им материал. Движение декабристов дает так много примеров разнообразных человеческих судеб, что ограничиться рассказом об одной судьбе (в данном случае И. И. Пущина) трудно, кого-либо предпочесть тоже трудно, и если выбирается определенный круг действующих лиц (именно этот, а не другой), то, вероятно, автору виднее. Ведь на этом материале Н. Я. Эйдельман размышляет о благородстве и подлости (ведь Ростовцев не Шервуд, Бошняк или Майборода; он сам рассказал декабристам, что предуведомил Николая, он был готов к смерти от их рук – и все-таки, все-таки это предательство, которое не искуплено годами душевных терзаний в чине генерал-адъютанта)…
И почему никто из критиков не заметил интересную часть в этой книжке, ту, где словами И. И. Пущина историк скрупулезно разбирает ход восстания на Сенатской площади и делает захватывающий дух вывод, что при стечении обстоятельств, над которыми восставшие не потеряли бы контроль, победа была возможна. Мы из школьных учебников еще помним фразу о том, что победить декабристы не могли. И с точки зрения школьных учебников оценивали декабристов как сумасбродных рыцарей. И вот предлагается новый взгляд – нет, они знали, что делали, они могли достичь свои цели (не приписываю первое высказывание этого взгляда Эйдельману, в ряде последних исторических работ этот взгляд присутствует, хотя и не формулируется; но в художественном плане Эйдельман, видимо, первый). И – об этом ни слова. Это осталось незамеченным. Где объективность критики? И чем не доказательство того, что И. С. З. (или кто-то под прикрытием его известной фамилии) пытался просто подмочить репутацию Эйдельмана? Сколько новых лиц глянуло на нас со страниц работ Натана Яковлевича, сколько новых голосов зазвучало! Дубельт, Липранди, М. Лунин, C. Муравьев-Апостол, перечисление фамилий можно было бы продолжить, если бы это могло послужить аргументом противоположной стороне (в чем я сомневаюсь). У нас много историков, но мало таких, которые бы всерьез и без амбиций занимались популяризацией исторических знаний (лично я могу сейчас припомнить только Д. С. Лихачева, В. Л. Янина, Р. Г. Скрынникова), и на этом фоне выпад против Н. Я. Эйдельмана наводит на слишком грустные мысли… Впрочем, В. Пикуль (речь сейчас не о нем конкретно) от известного скандала вокруг романа «У последней черты» вряд ли что-то потерял (уж, во всяком случае, не популярность), однако там и случай был все-таки другой, и мера оценок была другой (много было справедливого), а в данном же случае из критики конкретной книги получился некрасивый наскок на автора этой книги…
Елена Гусева (род. 1958) – выпускница факультета архивного дела Историко-архивного института (1980).
27. Письмо Т. Е. Жесько (Московская обл.) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
Уважаемые товарищи!
Я прочла в ЛГ статьи «Разрушение жанра», «Подмена жанра», «Подмена сути!». И, конечно, «Большой Жанно» Эйдельмана тоже прочла.
Мы учились в те годы, когда истории в школе не проходили, была лишь история партии и предшествующее ей революционное движение в России (декабристы, народники, пролетарии). Все без привязки к историческим личностям и вообще к эпохе. Все сведения об исторических событиях мы (кого интересовало) черпали из исторических романов. Поэтому свято верили, что если в романе реальное историческое лицо, тогда все биографические сведения верны. Конечно, мы понимали, что разговор Пушкина с Пущиным, или что сказала Натали Пушкина в ответ на комплимент царя – все это домыслы писателя. Но если он писал, что такого-то числа был бал во дворце, то мы были уверены – бал был, ведь писатель опирался на документы.
Другое дело бал у вымышленных героев, пусть даже являющихся прототипами кого-то. Но если точно известно (по документам), что, например, Пушкин такого числа приехал в Михайловское, то зачем что-то менять и путать!! Тем более что требования к автору «Семьи Горбатовых»[599] – одно, а к пушкинисту Эйдельману – другое.
Но И. Зильберштейн, критикуя Эйдельмана, впал, мне думается, в другую, к сожалению, очень распространенную, крайность. Я не за то, чтоб смаковать, разбирая грязное белье великого человека. Но почему-то у них принято: если это Пушкин (Маяковский, Лермонтов и пр., и пр.), то у него уже не может быть некрасивых (мягко говоря!) поступков, мелких мыслишек. Почему? Они все люди, наделенные огромным дарованием в той или иной области, но они не ангелы. Ведь если почитать в учебниках, то, заменив дату рождения и фамилию, можно говорить почти о любом. А они были все такие разные, со своими слабостями, недостатками и даже пороками. Не надо их (недостатки) выпячивать, но и закрывать их фиговым листочком тоже не стоит.
Неужели то, что мы (не из романов) знаем о Байроне, О. Уайльде или Чайковском, хотя бы на йоту умаляет наше преклонение перед их талантом? Думаю, что нет.
Каждый великий человек – очень сложное, многоплановое явление, к которому нельзя подходить с наивным «что такое хорошо и что такое плохо».
С уважением,
Жесько
Татьяна Ефимовна Жесько (урожд. Фомина; 1915–?) родилась в Москве в семье железнодорожного инженера, после Октябрьской революции семья обосновалась в подмосковной Малаховке, где отец был первый раз арестован, а она по окончании в 1931‐м школы-семилетки, поступила на курсы книжной торговли и устроилась продавцом в букинистический магазин на Пушкинской площади. В 1939‐м, получив рабочий стаж, поступила в Московский институт химического машиностроения, по окончании работала инженером химического производства до 1949-го, получила инвалидность (кардиология); в 1951‐м ее отец арестован во второй раз. В 1958‐м вышла замуж за Е. Ф. Жесько, вернувшегося из лагерей политзаключенного, с 1959‐го по 1980‐й работала старшим библиотекарем в Малаховской библиотеке; в конце 1970‐х оказалась в числе инициаторов создания в Малаховке народного (краеведческого) музея, куда передала и свои воспоминания (см.: Давыдова Д. В. К 105-летию со дня рождения Татьяны Ефимовны Жесько: Из истории Малаховского музея [Электронный ресурс]. URL: https://zen.yandex.ru/id/5fbfba9608bac754f39bf00e).
28. Письмо З. М. Каневского (Москва) в редакцию «Литературной газеты», 21 января 1984
В редакцию «Литературной газеты»
копии: в Секретариат Союза писателей
и в Политиздат
В ЛГ № 38 за 1983 г. подверглась критике книга Н. Я. Эйдельмана «Большой Жанно» (из серии «Пламенные революционеры»). Неискушенный читатель мог бы подумать так: многоопытный критик Мальгин отчитывал некоего Эйдельмана. К счастью, самый широкий читатель за последние два десятилетия хорошо узнал имя писателя и историка Эйдельмана, имя же критика Мальгина по-настоящему услыхал впервые как имя человека, подвергшего разносной критике и Эйдельмана, и целый жанр.
ЛГ потребовалось несколько месяцев, прежде чем под рубрикой «Полемика» появился ответ Эйдельмана (в № 2 за 1984 г.). Ответ исчерпывающий, убедительный и – это необходимо подчеркнуть особо – предельно корректный и очень достойный по тону. Однако в том же номере газеты напечатано то, что редакция сочла возможным назвать комментарием «одного из старейших советских литературоведов И. С. Зильберштейна». (Замечу, что Н. Я. Эйдельман не удостоился ни одного эпитета…) Самый факт такой «полемики» вызывает, по меньшей мере, удивление: критикуемому автору не дали возможности ответить на поступающие в редакцию отклики и, судя по всему, даже не показали комментарий Зильберштейна!
Признаться, давно не читал ничего подобного, ни по сути, ни по форме. Зильберштейн, так же как и Мальгин, делает вид, будто ведать не ведает, что Эйдельман – автор полутора десятков капитальных книг и нескольких киносценариев, что он один из самых ярких и интересных наших исследователей (в одном месте Зильберштейн снисходительно называет его кандидатом исторических наук), что он замечательный знаток Пушкина и декабристов, Павла I и Герцена, что кроме художественных произведений (назовем беллетризованными биографиями, а их в свое время писали такие выдающиеся авторы, как Стефан Цвейг, Алексей Толстой, Юрий Тынянов) он создал ряд строго документальных книг, каждая из которых вызывала интерес у специалистов. Всё это критики ловко оставляют «за кадром», отделываясь невнятными впечатлениями от работ Эйдельмана и ведя огонь по «Большому Жанно».
Впрочем, нет. Зильберштейн столь же резко, сколь и неправедно, походя, нападает и на книгу «Грань веков». Как же нужно, выражаясь словами одного из героев роммовского фильма «Тринадцать», «невозлюбить» Эйдельмана, чтобы назвать эту книгу-исследование книгой «О Павле I и его убийстве»! Как ухитрился «старейший литературовед» увидеть в этом глубоко научном, страстно написанном труде лишь Павла и его убийц, не заметив главного – «грани веков», эпохи, России и не только России?! Заглянул бы хотя бы за обложку – там ведь крупно напечатанный подзаголовок: «Политическая борьба в России»…
Мне, человеку, пишущему об истории освоения Арктики, о людях Севера, вот уже почти четверть века доставляет огромное наслаждение читать исторические произведения Эйдельмана (в которых для меня, специалиста по истории и географии полярных стран, всегда находится немало поучительного), слушать его публичные выступления. И всегда казалось: какой прекрасный сплав научного мышления, писательской одаренности, таланта истинного просветителя, так много знающего, столь много дающего! У меня создалось прочное впечатление: все мы, счастливые обладатели его книг, слушатели-зрители в переполненных аудиториях, единодушны в подобной оценке, да что говорить – до сих пор все без исключения критики были предельно доброжелательны к Эйдельману, чаще всего – восторженны. До сих пор… Сегодня же с обвинениями во всех смертных грехах на него обрушился Зильберштейн.
С какими средствами? – Одновременно с жалкими и зловещими. Жалкими, потому что писатель и историк Эйдельман не нуждается в защите, и любой, настаиваю, любой непредвзятый читатель «Большого Жанно» (а мое личное мнение таково: это блестящее произведение, стоящее в одном ряду с «Луниным» и «Апостолом Сергеем») не найдет здесь ни единого недостатка, старательно приписываемого критиком автору (это вовсе не означает, что в книге нет каких-то недостатков, неточностей или упущений – речь сейчас идет о ложных обвинениях Зильберштейна, и только. Именно об этом спокойно и веско Н. Я. Эйдельман рассказал многочисленной аудитории в ЦДЛ 19 января с. г., аргументированно отбив все наскоки, точнее – наветы критика. Увы, пока лишь устно).
Конечно, если сладострастно обследовать глагол «тютькаться» (а он вполне невинен и означает «нежиться, ластиться») и на этом основании упрекать автора в пристрастии к скабрезностям – тут можно уйти далеко. При этом можно, нимало не смущаясь нарушением научной и всякой прочей этики, оскорбительно назвать «Большого Жанно» «пробегом по всей жизни декабриста», напрочь забыв, а вернее тщательно не замечая, что это книга о Пущине и Пушкине, о декабристах и восстании, о каторге и воле, о любви, благородстве и предательстве. Делая вид, будто ничего этого в книге нет, комментатор начинает громить несуществующие скабрезности и померещившиеся ему фактические неточности. О фактах, о праве автора строить художественное произведение по законам давно и прочно существующего жанра Эйдельман убедительно высказался в ответе Мальгину (и 19 января в ЦДЛ). Очевидно, на эту тему можно спорить и спорить, а сам Эйдельман отнюдь не настаивает на том, что изрекает истину в последней инстанции. Но речь ведь идет не о споре, но о «полемике», о методике, взятой на вооружение критиком Зильберштейном.
Именно это зловещее слово, «вооружение», приходит на ум, когда читаешь Зильберштейна. Грозное, недоброе средство – критик обвиняет Эйдельмана не только в ошибках, но и в плагиате, хотя самого этого слова и не произнести вслух. Расчет, вероятно, таков: «Литературную газету» читают люди самые разные, глубоко знать произведение Эйдельмана, любить и уважать их автора они вовсе не обязаны, а стоит намекнуть на его профессиональную непорядочность, реакция будет соответствующая – у нас обычно остро реагируют на подлость!
До сих пор никто не обращал подобного упрека человеку, который является первооткрывателем множества историко-литературных документов. Теперь обвинение брошено. И что же? – А вот что. Лишая Эйдельмана права на немедленный печатный ответ Зильберштейну, редакция «Литературной газеты» вольно или невольно лишает его права на доброе имя, любые устные объяснения, пусть при единодушной поддержке зала, не в счет…
Хочу сказать со всей определенностью: газета оказалась явно не на высоте, предоставив страницы недобросовестному критику и, как показывают факты, не проверив с достаточной тщательностью обвинения в адрес Эйдельмана. Напрашивается естественный вопрос: может ли писатель, любой писатель, именитый или начинающий, быть спокоен за свою судьбу, если в любое мгновение со страниц писательской газеты на него может обрушиться шквал предвзятости и клеветы, а ему не будет дано законное право защищаться? Подумали ли те, от кого зависят подобные «полемические» публикации, о чести писателя, о его творческом да и просто житейском будущем?!
Несомненно одно: объявленная газетой «полемика» ни в коем случае не должна завершиться комментариями И. С. Зильберштейна. Честно говоря, для начала было бы благородно принести Натану Яковлевичу Эйдельману извинения хотя бы за недопустимый тон Ильи Самуиловича Зильберштейна, поскольку сам он вряд ли когда-нибудь это сделает…
(Судя по всему, редакция и сама понимает, что «полемика» так не ведется. Свидетельство тому – статья А. Смирнова в номере от 17 января, написанная в совершенно ином тоне на аналогическую тему.)
Зиновий Михайлович Каневский, почетный полярник,
член Союза писателей СССР, действительный член
Географического общества Союза ССР
21 января 1984 г.
Зиновий Михайлович Каневский (1932–1996) родился в Москве, безуспешно пытался поступить на филологический, но в итоге окончил географический факультет Московского университета (1955), гляциолог по специальности, распределен в систему Главсевморпути, участник зимовок в Арктике. В 1959‐м в составе экспедиции Института географии АН СССР на Новой Земле попал в сильную пургу, чудом выжил, был сильно обморожен, вывезен в Москву, в результате операции лишился обеих рук (ниже локтей) и пальцев ног. Пытаясь вернуться к полноценной жизни, он не только стал одним из деятельных сотрудников Полярной комиссии Географического общества, но и занялся журналистикой, начав с переводов для журнала «Вокруг света», где публиковал также и свои небольшие статьи. Благодаря Н. Я. Эйдельману, который оценил его литературные способности, он вошел в круг авторов журнала «Знание – сила», где впоследствии было напечатано более полусотни его научно-популярных статей. Избрав своей тематикой исследование Арктики и биографии известных исследователей полярных стран, в 1975‐м он начал печататься в журнале «Природа», стал членом Союза писателей (1979), написал полтора десятка книг.
29. Письмо М. Г. Качурина (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты», 22 января 1984
В редакцию «Литературной газеты»
(отдел литературы)
Три десятилетия я считаю «Литературную газету» своим собеседником, советчиком и другом. Но лишь второй раз решаюсь обратиться с письмом в редакцию, полагая, подобно персонажу одного из рассказов В. Голявкина, что это «крайний случай».
Первый такой случай был, когда газета выступила в защиту прекрасного человека, несправедливо оскорбленного. А я знал его с юности, с Ленинградского фронта. И мне очень хотелось сказать газете спасибо и предложить, если нужно, свою помощь.
Второй случай… Может, он покажется и не крайним, но меня он сильно встревожил. Я имею в виду только что завершившуюся полемику вокруг книг Н. Эйдельмана и О. Михайлова (ЛГ 11 и 18 января 1984 г.).
В полемике высказаны интересные суждения – например, о соотношении исторической достоверности и художественного вымысла в историко-биографическом повествовании. Прозвучали и верные критические замечания по поводу фактических ошибок в «Генерале Ермолове» и неудачной попытки передать размышления «Большого Жанно» о роли Натальи Николаевны в жизни и смерти Пушкина.
Но были произнесены и другие упреки в адрес авторов книг: нарушение научной этики, заимствование чужих текстов, присвоение – то ли намеренное, то ли нечаянное – чужого открытия… Такие обвинения по всем законам – научным и юридическим, божеским и человеческим – полагается строго доказывать. Однако доказательства выглядят довольно шаткими или вовсе неубедительными.
С. Кравченко нашла ценные документы и опубликовала их в научном журнале; Н. Эйдельман три года спустя перепечатал находку в какой-то московской газете, не упомянув имени первооткрывателя; еще через восемь-девять лет научное издание приписало находку Эйдельману.
Странная история или странно изложенная… Если исследователь находит и публикует тексты и они становятся достоянием науки, то их дальнейшая перепечатка и цитация в популярных изданиях очень часто обходится без каких-либо ссылок. И если издатели сборника «Пушкин. Исследования и материалы» допустили ошибку, повинен ли в ней Эйдельман?
Не более доказательно говорится и о заимствованиях. Н. Эйдельман «дословно использовал» материалы, ранее опубликованные И. Зильберштейном. У О. Михайлова – «скрытые цитаты» из «Записок» А. Ермолова и Д. Давыдова, почти дословно взятые тексты еще из нескольких книг.
Но все-таки – о каких заимствованиях идет речь? В художественных произведениях на исторические темы обнаружено или можно обнаружить великое множество буквальных или переработанных текстов из разных книг без ссылок на источники. Воспоминания и письма героев повествования, их современников, документы, произведения научные и художественные – все идет в дело и в талантливых руках становится материалом для создания оригинального, целостного произведения.
Я, разумеется, никого не собираюсь «ставить на одну доску»… Но кому придет в голову, например, укорять автора «Бориса Годунова» за использование «Истории государства Российского»? Или автора «Кюхли» – за «скрытые цитаты» из записок Пущина о Пушкине? Или обвинять автора «Петра Первого» в заимствованиях из «Марсовой книги», из книги И. Забелина «Домашний быт русских царей»?
Надо бы как-то отчетливее отделять допустимые и обычные использования источников от недопустимых, неэтичных.
Научная этика – вещь прекрасная и необходимая. Но разве она не требуется, когда человека укоряют – легко сказать! – за присвоение чужого достояния?
Однако дело и этим не ограничивается. Полемика о «Большом Жанно» переходит в краткий обзор всей литературной деятельности автора. Тут выясняется, что он, правда, выпустил несколько вполне добротных книг, но теперь пристрастился «ко всякого рода скабрезностям», распространяет «чудовищное утверждение» о Пушкине, его внимание «все более поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии…».
Для непредубежденного читателя, знающего книги Н. Эйдельмана, все это – обидная, оскорбительная напраслина. Конечно, работа Эйдельмана заслуживает критики, как и всякая иная. Но, несомненно, и уважительного отношения, и справедливости, и благодарности.
Я много лет работаю со школьной и студенческой молодежью, с учителями. Я знаю, с каким большим и все растущим интересом воспринимаются книги Эйдельмана – о Пушкине, Герцене, Лунине, декабристах, общественной мысли и освободительном движении XVIII–XIX вв. Интерес этот не имеет ничего общего с сенсационной популярностью некоторых будто бы исторических повестей и романов. Книги Эйдельмана любят за единство научной точности, увлекательности, нравственной устремленности. Они учат доброму: воспитывают «историческую память», гордость за историю своей страны.
Кстати, и книгу «Большой Жанно», где есть неудачные страницы, нельзя оценивать только по этим страницам: она создает сильный и привлекательный образ Пущина, образ его поколения, образ времени, которое не должно уходить из нашей памяти.
А какую вспышку интереса к личности, творчеству, великой «Истории…» Карамзина вызвала только что опубликованная книга «Последний летописец»!
В заключение письма – одна читательская просьба к своей газете: вы столько раз выручали людей из тяжких обстоятельств, распутывали сложнейшие дела – найдите, пожалуйста, возможность устранить «издержки» этой полемики. Может быть, не продолжая ее, организовать обсуждение проблем научно-художественного повествования, поднятых газетой, и дать слово многим специалистам, включая участников полемики (что-нибудь вроде круглого стола)? Эти проблемы сегодня очень важны. Литература, соединяющая научное исследование и художественное творчество, стремительно растет, читают ее сотни миллионов, особенно – молодежь. Просто необходимо разобраться в специфике этой литературы.
С глубоким уважением,
М. Г. Качурин
22 января 1984 г.
Марк Григорьевич Качурин (1923–2006) родился в Вологде, в 1940‐м поступил на филологический факультет ЛГУ, участник войны, в 1946‐м демобилизован, в 1950‐м окончил университет; работал в школе учителем русского языка и литературы, выбрал направлением деятельности методику преподавания литературы, автор учебников и хрестоматий; с 1958‐го по 1969-го – директор Ленинградского областного института усовершенствования учителей, затем сотрудник ЛГПИ им. Герцена, кандидат педагогических наук (1969; тема – «Вопросы анализа художественного текста на уроках литературы в восьмых – девятых классах»), доктор педагогических наук (1976; тема – «Системность литературного образования в школе (На материале изучения русской классической литературы)»), профессор ЛГПИ; в 1999‐м эмигрировал в США.
М. Г. Качурин, друг и однокурсник Ю. М. Лотмана, в эпоху идеологических кампаний 1940‐х годов наблюдал погромные заседания на филологическом факультете, четко понимал не только, что такое травля, но и каковы могут быть ее последствия для жертв. В своем поколении студентов филологического факультета он остался известен стихотворением, сочиненным в память героизма Н. И. Мордовченко – едва ли не единственного профессора, который позволит себе подвергнуть с кафедры сомнению абсурдные обвинения, которые были предъявлены Г. А. Гуковскому (см.: Дружинин П. А. Идеология и филология: Ленинград, 1940‐е годы: Документальное исследование: В 2 т. М.: «Новое литературное обозрение», 2012. Т. 2. С. 377–378).
Упоминаемый рассказ В. В. Голявкина (1929–2001) – «Был не крайний случай», в свое время общеизвестный, входит в антологии детского чтения до сих пор. Относительно упоминаемого М. Г. Качуриным первого письма в «Литгазету» и побудивших к его написанию обстоятельств мы не смогли найти никаких сведений.
30. Письмо М. Я. Кильберга (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты», 14 января 1984
Уважаемая редакция «Литературной газеты»!
Никогда раньше не писал писем в газеты, а на сей раз не смог удержаться. В последнем номере Вашей газеты прочитал разгромную критическую статью тов. И. Зильберштейна «Подмена сути!», в которой он буквально разносит новую повесть советского историка – писателя Натана Яковлевича Эйдельмана «Большой Жанно». Причем разносит зло, не по делу, пользуясь недозволенными приемами. Мне кажется, что вообще критика должна быть доброжелательной и не должна ставить своей целью унижение и уничтожение критикуемого. Да и время разгромных и погромных критических статей, я полагаю, уже прошло. Такая критика кроме вреда ничего не приносит. Примером этого может служить критика телефильма «Паганини», который, несомненно, имеет больше достоинств, чем недостатков, и результатом которой, очевидно, явилось то, что фильм почти два года после премьеры не демонстрировался. Ну а то, что любое художественное произведение может быть раскритиковано, я усвоил еще со школы, когда познакомился с критикой Писарева романа «Евгений Онегин». Да и многие в то время не могли по достоинству оценить гениальное произведение поэта.
Я далек от того, чтобы ставить рядом такие разные произведения, как «Евгений Онегин» и «Большой Жанно», но согласиться со статей тов. И. Зильберштейна решительно не могу. Хочу высказать свои возражения, хотя они и могут показаться дилетантскими, поскольку я и не старейший, и не литературовед.
Около года тому назад я случайно купил книгу из серии П<ламенные> р<еволюционеры> неизвестного в то время для меня автора «Большой Жанно» (к настоящему моменту я прочитал почти все вышедшие в свет книги Натана Яковлевича). Эта книга меня настолько захватила и увлекла, я испытывал такое удовольствие, читая ее, какое очень давно не получал от книг; и дело, конечно, не в остросюжетности и не в «скабрезностях», а в самом духе этого произведения. На меня повеяло чем-то настоящим, искренним, неподдельным, близким мне по духу.
Не могу сказать, что последние годы я очень много читал, а исторические произведения после прочтения ряда книг сверхмодного Пикуля вообще старался избегать. Ведь одно дело, когда писатель измывается над вымышленными героями, и совсем другое дело, когда это происходит с реальными историческими личностями. В повести «Большой Жанно» все было по-другому. Чувствовалось сразу, что ее пишет настоящий историк и талантливый писатель, досконально знающий описываемый предмет, объективно оценивающий исторические факты, делая при этом очень интересные и неожиданные выводы (по крайней мере для меня), весьма деликатно относящийся к своим героям, искренне им сочувствующий и переживающий их промахи и недостатки. В этой повести, как и в других своих произведениях, Натан Яковлевич великолепно передает историческую атмосферу и дух того времени, тех событий, о которых он пишет. Читатель как бы погружается в иную историческую среду, начинает себя ощущать как бы участником, действующим лицом этих событий. В его книгах действуют живые люди, а не положительные и отрицательные герои («Ведь недостатки есть продолжение достоинств, и достоинства – продолжение недостатков»). Чувствуется, что все описываемое глубоко волнует самого автора («Почто мой друг, почто слеза катится»).
Воистину «горячие» книги. Только прочитав книги Эйдельмана, я почувствовал, каким уникальным и неповторимым явлением были в русской, да и не только в русской истории декабристы, какими необыкновенными они были людьми, и вообще какими интересным предметом может быть история.
Теперь о критике тов. И. Зильберштейна. Ну, во-первых, Пущин – литературный герой может и, наверное, должен отличаться от реального Пущина, так же как, например, Пугачев в «Капитанской дочке» отличается от реального Пугачева, а Петр I Алексея Толстого от реального Петра I. Во всяком случае образ, созданный Эйдельманом, вызывает глубокую симпатию, что уже, наверное, немало. И хотя реальный Пущин, возможно, и не был знаком с Ростовцевым, Пущин Эйдельмана вполне мог быть. Кроме того, почему не сообщить новые сведения о лицах, которые оказывали влияние на события, в которых непосредственно участвует главный герой, тем более что сведения эти очень интересные. Кроме того, на примере Ростовцева писатель показывает людей противоположного лагеря, людей непростых и довольно незаурядных, людей, которые пришли к власти после поражения восстания.
Непонятно, почему Зильберштейн сетует по поводу того, что Эйдельман включил в свою повесть рассказ о взаимоотношениях Л. И. Степовой и Н. Бестужева. Можно только радоваться, что исторические материалы, им открытые, нашли свое литературное воплощение. Нет ничего криминального в том, что Эйдельман рассказывает о людях, близких Пущину. Страницы о них не являются «чужеродными». А если вспомнить о том, какой душа-человек был Пущин, каким авторитетом он пользовался у декабристов, то вполне возможно, что Н. Бестужев и был предельно откровенен с ним. Первый друг Пушкина мог быть «бесценным» не только для Пушкина.
В конце концов не мог же Пущин Эйдельмана даже в своем мнимом дневнике написать, что историю Н. Бестужева он узнал от старейшего советского литературоведа И. Зильберштейна.
Такой же несущественной мне кажется критика страниц, посвященных Пушкину, ничего кощунственного я в них не нахожу. Не хочется разбирать всю критику не по делу тов. И. Зильберштейна, т. к. это, очевидно, сделают более компетентные люди. Хочется только напомнить критику, что Н. Я. Эйдельман начал свою литературную деятельность не с повести о доисторическом человеке, а с глубокого и очень серьезного исследователя «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“». Этому же, насколько я знаю, и была посвящена его диссертация. А затем, выпустив ряд интереснейших добротных книг и журнальных статей, закончил также очень серьезным историческим исследованием «Грань веков», в котором его внимание отнюдь не поглощено описанием интимной жизни императорской фамилии (это чистейшей воды неправда, мне удалось прочесть эту интереснейшую книгу в читальном зале Публичной библиотеки).
Мне кажется, «Литературная газета» должна более внимательно проверять такие несерьезные заявления, даже если они и исходят от старейшего советского литературоведа, прежде чем печатать их на своих страницах. Непонятно также, почему тов. Зильберштейн больше года скрывал свое возмущение по поводу этого «скабрезного», по его мнению, произведения, выпущенного тиражом в 300 тыс. экземпляров. И, наверное, можно уже, например, выступить в печати и по поводу недавно переизданного романа Ю. Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара». Ведь, подходя к нему с мерками тов. Зильберштейна, от него можно камня на камне не оставить, или, может быть, тов. Зильберштейн уже высказывался в таком же духе о романе Тынянова лет пятьдесят тому назад. Со своей стороны могу только высказать сожаление, что старейший литературовед, автор такой «вполне добротной исследовательской работы „Художник декабрист Николай Бестужев“» на старости лет опустился до такой критики низкого пошиба и не направил свое возмущение по более правильному адресу, скажем, по адресу действительно «скабрезных» произведений В. Пикуля, выпущенных, к сожалению, громадными тиражами.
В заключение, уважаемая редакция, я хочу только пожелать, чтобы такого рода критика не отразилась пагубно на литературной деятельности Натана Яковлевича, потому что масса почитателей литературного таланта историка-писателя Н. Я. Эйдельмана с нетерпением ждут выхода в свет его новых книг.
Прошу также передать Натану Яковлевичу пожелания крепкого здоровья и новых успехов в его очень полезной литературно-исторической деятельности.
С уважением,
Кильберг М. Я.
Сведений об авторе письма установить не удалось.
Упоминаемая автором письма кинокартина – «Никколо Паганини» (1982, 4 серии, совместное производство киностудии «Ленфильм» и Болгарского телевидения, реж. Л. И. Менакер) по роману А. К. Виноградова «Осуждение Паганини». После премьеры в октябре 1982 года ленту не слишком продвигали на телеэкран, а год спустя, когда она участвовала в конкурсном показе на X Всесоюзном фестивале телевизионных фильмов (Алма-Ата, октябрь 1983-го), то ее единственную никакими лаврами не увенчали: «утешительным призом» стал диплом жюри исполнителю главной роли В. И. Мсряну с формулировкой «за успешный дебют в телефильме».
31. Письмо В. Б. Кобрина (Москва) И. С. Зильберштейну, 16 января 1984
Глубокоуважаемый Илья Самойлович!
Мне всегда казалось, что непосредственное обращение к автору удобнее для полемики. К этой форме меня вынуждает также глубокое и искреннее уважение к Вашим большим и неоспоримым заслугам перед отечественной культурой. И как раз это уважение к маститому ученому усугубило то огорчение, которое я испытал, прочитав Вашу статью «Подмена сути!» в № 2 ЛГ.
Дело не в том, что Вам не нравится книга Н. Я. Эйдельмана «Большой Жанно», а мне, напротив, нравится. Прутковский проект «Введения единомыслия», к счастью, неосуществим, и каждый из нас имеет право на свое мнение, но только на мнение аргументированное. Вы же, к сожалению, высказываетесь, как мне кажется, слишком уж безапелляционно, берете на себя роль не оппонента, а судьи, выносящего приговор. Впрочем, и в судебном приговоре обязательна аргументация. Вы же, например, пишете: «Увлеченный своей идеей, Н. Эйдельман уже не замечает, не хочет замечать, что герой, от лица которого ведется повествование, слов этих сказать не мог хотя бы потому, что они не совпадали с его образом мыслей». Что же остается читателю, не занимавшемуся специально декабризмом (а таких среди читателей Вашей статьи – большинство)? Один исследователь, доктор искусствоведения, автор монографии о Николае Бестужеве как о художнике, считает, что Пущин так думать не мог. Другой исследователь, историк, автор работ о декабристах, считает, что мог. А где истина? Где критерий для ее отыскания? Если размеры и формы газетной статьи не давали возможности для аргументации, то ведь этичнее промолчать, оставив полемику для тех изданий, где ее можно вести доказательно.
Замечу, что, перечитав в связи с Вашей статьей ту главу романа Н. Я. Эйдельмана, где идет речь о встрече Пущина с Н. Н. Пушкиной-Ланской, я не заметил там ничего, что могло бы дать повод для грубого (извините за неакадемичность эпитета, но ведь и Вы очень уж неакадемичны!) упрека в «развязности». Спор об отношениях Пушкина и Натальи Николаевны начался не сегодня и не завтра кончится. Он вызван не пристрастием к сенсации, к интимным подробностям. Иначе вряд ли люди с таким безукоризненным чувством такта, как Марина Цветаева и Анна Ахматова, вступали бы в эту дискуссию. Заслуга Н. Я. Эйдельмана, как мне кажется, состоит как раз в том, насколько деликатно, разносторонне он коснулся этой темы. Ведь приведенная Вами цитата – только небольшая часть противоречивых рассуждений литературного героя, произвольно Вами избранная для цитации. Пущин не встречался с Н. Н. Ланской? Ну и что? Разве писатель не имеет право пофантазировать: а что было бы, если бы Пущин (а его автор хорошо знает как исследователь) встретился с вдовой своего друга? Может быть, Н. Я. Эйдельману стоило здесь яснее обнажить литературный прием. Но это предмет спора, а не приговора.
При чтении Вашей статьи меня больше удивило другое: как Вы сумели не увидеть в романе Н. Я. Эйдельмана главного – своеобразных и глубоких рассуждений о декабризме, о методах революционной борьбы, о характерах людей, вступающих на тернистый путь сопротивления власти и восстания. Эти рассуждения не предназначены для того, чтобы их немедленно принять или с порога отвергнуть. Они требуют мысли, раздумий, полемики. Этим-то и интересна новая книга Н. Я. Эйдельмана. Вы же, приведя несколько мест в романе, которые Вам не понравились, делаете общие, ничем не доказываемые выводы: «Явной неудачей следует считать книгу…», «Ничего путного не получилось из замысла Н. Эйдельмана…», «Это всего лишь нагромождение фактов…».
Илья Самойлович! Как же Вы, ученый, могли с таким неуважением отнестись если уж не к выводам, то хотя бы к труду коллеги? Как можно на основании отдельных примеров (с моей точки зрения, к тому же Ваша критика и этих мест совсем не бесспорна) подытожить: «Ничего (здесь и далее подчеркнуто мною. – В. К.) путного»? И наконец, пристойно ли ученому возводить свое мнение в некий закон: «Явной неудачей следует считать». Простите, Илья Самойлович, как ни велик Ваш авторитет ученого, но позвольте уж мне и другим читателям самим решать, что нам считать «следует», а что «не следует», что «явно», а что спорно.
И еще одно обстоятельство, на мой взгляд, немаловажное. Ваша статья отталкивает своей пусть слегка снисходительной («автор некоторых вполне добротных…»), но все же высокомерной недоброжелательностью. Вы, человек, не один десяток лет работающий в науке, знающий на собственном опыте, какой вред нанесла нашей культуре дубиночная, ярлыковая критика, позволяете себе <переходить на> личности. То странный укол по поводу повести «Ищу предка», не имеющей никакого отношения к «Большому Жанно», то вдруг выпад против исследовательской монографии «Грань веков». Эта Ваша мимоходом пущенная полемическая стрела, увы, оказалась бумерангом. Попробую проследить здесь за цепью Ваших рассуждений. Вы упрекаете (простите, что привычка к академизму заставляет невольно смягчать; точнее – обвиняете) Н. Я. Эйдельмана в том, что «теперь его внимание все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве („Грань веков“)». Далее в этой связи Вы с гордостью вспоминаете, как в 1933 г. отказались публиковать письма Екатерины II к Потемкину, ибо они «не имели никакого отношения ни к литературе, ни к истории». Начну с последнего. Разве «интимные подробности» в переписке абсолютного монарха со своим временщиком не характеризуют во многом и эту монархию, и этого монарха, и саму эпоху? Разве личности Екатерины II и Г. А. Потемкина не сказали весьма существенного влияния на ход исторических событий? В 1933 году это понимал опытный исследователь Я. Л. Барсков, но не понимал начинающий ученый И. С. Зильберштейн. Стоит ли сегодня гордиться этой ошибкой пятидесятилетней давности, уподобляясь известному критику, который не постеснялся перепечатать в сборнике своих фельетонов разносную статью о публикации собрания сочинений С. Н. Марина?
А сама книга «Грань веков» уж вовсе не заслуживает столь скоропалительной и неуважительной оценки. Не об интимной жизни царствующих особ, не о «тайных домах Романовых» эта книга, а об особенностях русского абсолютизма, о преддекабризме, о путях просветительства. Мы находим в книге множество новых оценок, выводов, основанных на скрупулезнейшем изучении обширного массива источников. Не случайно коллеги автора – профессионалы-историки высоко оценили этот труд на страницах специальных научных журналов. Я допускаю, что искусствовед в силу развившейся у нас узкой специализации в науке не может объективно оценить качество исторического труда. Вероятно, мои суждения в сфере искусства, если бы я решился их обнародовать, были бы столь же дилетантскими и неосновательными, как Ваши в области исторической науки. Ибо знать историю – это не только держать в памяти немало фактов, но и еще в большой степени – владеть ремеслом историка, разбираться в проблематике исторической науки. Увы, Илья Самойлович, Вы своей статьей показали лишь, что в исторической науке Вы не разбираетесь.
Вы, наконец, позволили себе обвинения в плагиате, в самом тяжком для ученого грехе. Прежде всего, Вы обиделись за себя: Вы в своей книге ввели в оборот новые материалы, а писатель (в данном случае он выступает именно в этом качестве) Натан Эйдельман использовал их в романе. Простите, Илья Самойлович, что мне приходится в этой связи говорить об азбучных истинах. Опубликовав материалы, Вы, по буквальному смыслу этого слова, сделали их достоянием публики, в том числе и писателя Эйдельмана. Разумеется, если бы исследователь Н. Я. Эйдельман в своей монографии использовал эти материалы без ссылок на Вас, можно было бы говорить о нарушении этики. Но речь-то идет о романе. Уж не надо ли было, по Вашему мнению, вставить в комментарии от лица Е. И. Якушкина примерно такой пассаж: «Надеюсь, что через несколько десятков лет И. С. Зильберштейну удастся установить этот факт»?
В сноске же Вы обвиняете Н. Я. Эйдельмана в том, что он около 10 лет тому назад перепечатал как свою находку материалы, опубликованные С. К. Кравченко. А что же Вы-то, Илья Самойлович, 10 лет молчали? Почему сразу не вступились за честь коллеги? Каждый, кто не один десяток лет встречает то в том, то в другом нашем архивохранилище склонившегося над архивными делами Н. Я. Эйдельмана, понимает, что красть плоды чужого архивного труда Н. Я. Эйдельману незачем. Но таких людей десятки, а Вы позволили себе бросить тяжелое обвинение перед миллионами читателей, не знающих по собственному опыту, что такое архивная работа. Каждый, кто работал в архиве, знает, что порой легче найти документ, чем выяснить, не был ли он опубликован. Знает, что от подобных ошибок не застрахован никто. Это знаете и Вы. Знаете Вы также, что Н. Я. Эйдельман – труженик, не пользующийся услугами наемных выявителей документов. И все же позволяете себе удар ниже пояса. «Вот в какое нелепое положение может поставить себя человек, не выполняющий требования научной этики» (И. С. Зильберштейн).
Заканчивая это письмо, позволю себе выразить надежду, что Вы найдете мужество извиниться перед Н. Я. Эйдельманом, а в истории отечественной культуры И. С. Зильберштейн останется как талантливый исследователь, один из создателей «Литературного наследства», а не как автор оскорбительной, прежде всего для него, статьи.
Извините за резкость тона, но она вторична.
С уважением,
В. Б. Кобрин,
кандидат исторических наук, доцент кафедры
истории СССР (досоветского периода) Московского
гос. педагогического института имени В. И. Ленина
16/I–84
Слова «один из создателей» («Литературного наследства») подчеркнуты рукой И. С. Зильберштейна, на поле вынесен восклицательный знак.
Владимир Борисович Кобрин (1930–1990) родился в Москве, окончил исторический факультет МГУ (1951), после работы по распределению в городе Сталино вернулся в Москву и поступил в аспирантуру, в 1957–1966‐м – сотрудник отдела рукописей ГБЛ, кандидат исторических наук («Социальный состав Опричного двора»; 1961), с 1971-го – в МГПИ им. Ленина, доктор исторических наук («Землевладение светских феодалов и социально-политический строй России XV–XVI вв.», 1983). Благодаря научно-популярным работам имя его было широко известно, особенно в 1980‐е. Товарищ и ровесник Н. Я. Эйдельмана, оставивший о нем немало теплых слов (См.: Кобрин В. Кому ты опасен, историк? М.: Московский рабочий, 1992. С. 191–193).
Упоминаемая историком «разносная статья о публикации собрания сочинений С. Н. Марина» была известна не только адресату, невероятно от всей развернувшейся тогда истории выигравшему, но и всем, кто в середине XX века был связан с публикацией историко-литературных материалов. Речь о рецензии Зиновия Самойловича Паперного (1919–1996) 1950 года в «Литературной газете», где он жестоко высмеял изданный Государственным литературным музеем в конце 1948 года очередной том «Летописей» Гослитмузея, посвященный дворянскому поэту-сатирику С. Н. Марину (1776–1813). Объемистый том, в котором были собраны все дошедшие сочинения и многочисленные материалы о дворянском поэте, даже имя которого было ново для большинства читателей XX века, был сделан добротно и тщательно, представляя собой если не эталон, то наилучший образец того, как наука о литературе может воскресить имя литературного деятеля былой эпохи. И сделано это было не историком или литературоведом, а сотрудником музея Н. В. Арнольдом (1895–1963), праправнуком поэта, бывшим офицером царской армии, поэтом, автором известного еще в довоенные годы стихотворения, написанного в ожидании разрушения храма Христа Спасителя: «Прощай, хранитель Русской славы, / Великолепный храм Христа, / Наш великан золотоглавый, / Что над столицею блистал!» и т. д.
И всю скрупулезность и даже любовность, с которыми был исполнен этот том «Летописей», Зиновий Паперный высмеял в газетном фельетоне, отмечая, что «в своем подходе к жизни и творчеству С. Н. Марина современный исследователь Н. Арнольд почти ничем не отличается от своего далекого предшественника», а завершал пассажем:
Описание всех «колен» маринской родословной, выписи из дела дворянского собрания, подтверждающие высокое происхождение Мариных, нудные по своей никому не нужной обстоятельности примечания о всех встречных и поперечных, прямо или косвенно связанных с Мариными, – о бесконечных придворных, надворных советниках, петербургских щеголях, императорских любимцах и любовницах, возмутительные по своей невозмутимости ежеминутные ссылки на такие авторитеты, как «полуподлец» Воронцов или подлец Булгарин, бесчисленные портреты и переписка известных, полуизвестных и совершенно безвестных родственников Сергея Никифоровича, к которым постепенно начинаешь испытывать нечто вроде тихой тоскливой ненависти, – как все это безнадежно старо, нелепо и чуждо нашему времени, нашей жизни! Таков этот монументальный труд работников Литературного музея – беспримерный образец либерального, семейно-альбомного литературоведения[600].
Возможно, некоторые читатели уловили схожесть хлесткого пера со стилем другого борзописца, но суть в ином: появление в центральной печати подобного текста
в обстановке того времени, мало пригодной для научных дискуссий, неизбежно влекло за собой весьма суровые оргвыводы. Хотя многие ученые и писатели взяли издание под защиту (в том числе А. А. Фадеев в своем письме от 24 апреля 1950 г., имеющемся в архиве в копии, расценивает этот том как «громадный исторический и литературный вклад»), издание «Летописей Литературного музея» было прекращено[601].
Высказывались мнения, будто эта статья была инициирована главным редактором газеты К. Симоновым, а З. С. Паперный был лишь орудием, и что «позднее автор сожалел о последствиях своего дебюта на поприще рецензента» (см.: Неосуществленное издание писем Блен де Сенмора к великой княгине Марии Федоровне в серии «Летописи Государственного литературного музея»[602]). Источником такой версии указана публикация воспоминаний З. С. Паперного 1998 года, впрочем, сами воспоминания ничуть об этом не свидетельствуют: З. С. Паперный указывает, что фельетон был написан им еще до вступления Симонова в должность, но «когда Симонов стал читать материалы набора и дошел до этого фельетона, он взял том „Летописей“ и подивился: неужели возможны такие допотопные издания? И поставил фельетон в номер». Автор фельетона как будто не мог предположить, чем дело кончится, и в его мемуарах мы видим намек на попытку оправдаться:
О чем я писал? Об одном неудачном и смешном томе Государственного литературного музея. А чем дело кончилось? Взяли и закрыли издание вообще. Не мне оценивать деятельность В. Д. Бонч-Бруевича при Ленине. Но потом его все больше понижали в должности. Он становится примерно в начале 30‐х годов организатором и первым директором музея. Благодаря ему создан богатейший архив – рукописи Пушкина, Льва Толстого, Салтыкова-Щедрина, собраны уникальные художественные фонды. Изданные В. Д. Бонч-Бруевичем «Летописи» до сих пор сохраняют свою ценность. Когда я высмеивал маринский том в своем фельетоне, мне и в голову не приходило замахиваться на все это <…> Что же это за время, если человека за проступок судят как за преступление? Из-за одного неудачного издания ликвидируют все издательское дело. И энтузиаст-собиратель Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич заканчивает свою деятельность так плачевно[603].
Трудно поверить, чтобы литератор, а уж тем более еврей, переживший бури идеологических кампаний 1940‐х годов, мог допускать, что такая публикация останется без оргвыводов. И отчасти поэтому в его воспоминаниях, цитату из которых мы привели, окончание своей статьи Паперный приводит с купюрами, чтобы не бросаться словом «либеральный» в уничижительном (ныне вновь широко употребляемом) значении.
Сравним текст 1950 года:
…как все это безнадежно старо, нелепо и чуждо нашему времени, нашей жизни! Таков этот монументальный труд работников Литературного музея – беспримерный образец либерального, семейно-альбомного литературоведения
с текстом воспоминаний:
как все это безнадежно старо и нелепо. Таков монументальный труд – трогательный пример семейно-альбомного литературоведения (Указ. соч. С. 749).
И, вероятно, если бы слова критика были искренними, он бы не стал еще раз напоминать об этой горькой истории, поместив текст фельетона в 1963 году в сборник своих сочинений[604]. Именно эта публикация возмущает В. Б. Кобрина, и читателю, вероятно, теперь понятно, по какой причине.
Уместно добавить, что после закрытия «Летописей» в портфеле В. Д. Бонч-Бруевича осталось колоссальное число – несколько сотен – неизданных научных работ, которые планировались в сборниках «Звенья» и в «Летописях», и Зильберштейн 18 августа 1951 года отправил Бонч-Бруевичу письмо, которое прекратило обширную переписку двух ученых: «По решению директивных инстанций редакции „Литературное наследство“ передается весь архивный материал и редакционный портфель сборников „Звенья“ и „Летописи“ Литературного музея». Он просил также текст рукописей и содействия в том, чтобы часть материалов, которые уже были переданы на хранение в Гослитмузей, были оставлены редакции в виде второго экземпляра машинописи[605].
32. Коллективное письмо ленинградских ученых в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
В редакционную коллегию
«Литературной газеты»
Авторы данного письма не имеют намерения вмешиваться в полемику по поводу конкретных достоинств или недостатков повести Н. Эйдельмана «Большой Жанно». Тем более что повесть уже была проанализирована в ряде периодических изданий (например, «Литературное обозрение», 1983, № 9; «В мире книг», 1983, № 6). Равным образом не будем мы вдаваться в обсуждение жанровых законов исторической прозы. Можно предъявлять к повести Н. Эйдельмана претензии литературного и исторического характера – это право критика. Вполне возможно, что автор повести допустил ряд художественных промахов, и просчеты эти подлежат критическому рассмотрению.
Нас беспокоит иное – методы критики, продемонстрированные в статье И. Зильберштейна «Подмена сути!» (Литературная газета, 11 января 1984 г.).
Автор статьи предъявляет Н. Эйдельману обвинения, далеко выходящие за границы анализа повести. И. Зильберштейн, в частности, утверждает, что Н. Эйдельман «перепечатал находку» С. К. Кравченко без ссылки на предшественницу, т. е. фактически присвоил себе ее открытие. Речь идет о популярном очерке Н. Эйдельмана десятилетней давности «Долохов – Дорохов» («Комсомольская правда», 6 января 1974 г.). И. Зильберштейн странным образом не указывает место и время публикации очерка. В противном случае каждый непредубежденный читатель мог бы легко убедиться, что в очерке нет ни одной фразы, которая позволила бы приписать открытие новых материалов его автору. Более того, в нем есть прямое указание: «Недавно украинские ученые опубликовали потрясающее письмо Дорохова Юзефовичу…» На каком же основании И. Зильберштейн предъявляет Н. Эйдельману столь серьезное обвинение?
Выразительной иллюстрацией метода, которым пользуется критик, является пассаж, завершающий бездоказательные обвинения в плагиате и «скабрезностях»: «Впрочем, чему удивляться? Если свою литературную деятельность Н. Эйдельман начал с повести о доисторическом человеке „Ищу предка“, то теперь его внимание все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве („Грань веков“)».
Между тем достаточно даже бегло ознакомиться с указанной книгой Н. Эйдельмана, чтобы увидеть, что она посвящена не «интимной жизни» «особ императорской фамилии», а проблемам политической и общественной борьбы в России рубежа XVIII и XIX вв. Научные достоинства этой книги были, кстати, высоко оценены такими авторитетными академическими изданиями, как журналы «История СССР» (1983, № 4) и «Вопросы истории» (1983, № 9).
Зачем же понадобилось И. Зильберштейну сознательно вводить в заблуждение многомиллионного читателя «Литературной газеты»?
Как бы ни относиться к книгам Н. Эйдельмана, их критика должна быть объективной и добросовестной и ни в коем случае не подменяться попытками дискредитировать личность и работу писателя с помощью заведомо неправомочных приемов.
Поскольку вопрос имеет принципиальное значение, просим опубликовать наше письмо на страницах «Литературной газеты».
Чистов Кирилл Васильевич, доктор исторических наук, член-корреспондент АН СССР, лауреат Государственной премии СССР
Мануйлов Виктор Андроникович, доктор филологических наук
Егоров Борис Федорович, профессор, доктор филологических наук
Петрунина Нина Николаевна, кандидат филологических наук
Гинзбург Лидия Яковлевна, доктор филологических наук
Левкович Янина Леоновна, кандидат педагогических наук
Вацуро Вадим Эразмович, кандидат филологических наук
Фридлендер Георгий Михайлович, доктор филологических наук, лауреат Государственной премии СССР
Дьяконов Игорь Михайлович, доктор исторических наук
На первом листе регистрационный штемпель редакции с датой «30 января 1984».
Письмо опубликовано в газете не было. По причине общеизвестности имен классиков петербургской гуманитарной науки, подписавших это представительное письмо, мы в данном случае уклонимся от обширного комментария. При этом нельзя не отметить важную особенность оригинального документа: на втором (последнем) листе машинописи, между окончанием машинописного текста и подписями-автографами, имеется довольно большое пространство. Мы склонны предположить, что имеющиеся подписи были поставлены несколько ниже в расчете на то, что непосредственно перед ними появятся автографы более значительных персоналий. Мы доподлинно не знаем, на кого был расчет, и не будем смущать читателя необоснованными предположениями.
33. Письмо И. С. Култышевой (Москва) в редакцию «Литературной газеты», 22 января 1984
Уважаемая редакция!
Пишу вам это письмо в связи с напечатанной в вашей газете от 11 января с. г. статьей И. Зильберштейна «Подмена сути» (позвольте мне обойтись без патетического восклицательного знака, поставленного в заголовке). И само содержание этой статьи, и форма, в которую оно облечено, вызвали у меня чувство острого протеста и потребность высказать несколько замечаний.
Как писал Александр Сергеевич Пушкин, «начнем ab ovo»:
1. Автор статьи пишет: «История» и «художество», по мнению Н. Эйдельмана, «разделены, развиваются по своим законам, ни в чем почти не соприкасаются». С чем здесь не согласен И. Зильберштейн? Разве это не азбучная истина, что научное и художественное осмысливание действительности развиваются по разным законам? Что же касается последней части высказывания, то Н. Эйдельман не пишет «почти не соприкасаются», он пишет «изредка пересекаются». Согласитесь, что «соприкасаться» и «пересекаться» – разные вещи.
2. Как ни старается Н. Эйдельман внушить своим критикам, что он написал художественное произведение, они этого и слушать не желают! Уж коли вы, уважаемый тов. Эйдельман, кандидат исторических наук, да к тому же напечатались в «Политиздате», то и нечего выдавать себя за писателя, а свои «истории» за «художества»! Но «ежели пользоваться такой практикой, то вполне можно дойти и до такой логики»: отказать в прозвании «писатель» врачам Чехову, Вересаеву, Булгакову, инженеру-путейцу Гарину-Михайловскому вкупе с литературоведом Тыняновым. Всяк сверчок знай свой шесток!
3. И. Зильберштейн считает главу о Ростовцеве в книге Н. Эйдельмана не имеющей непосредственного отношения к биографии Пущина. Это заявление не выдерживает никакой критики. Поскольку факт ростовцевского доноса был известен декабристам, в том числе и Пущину, и этот факт играет определенную, весьма важную роль в истории декабристов, то как же можно говорить, что он не имеет непосредственного отношения к биографии одного из самых активных деятелей 14 декабря. А о деятельности Ростовцева в 1850‐е годы Пущин знал, несомненно. Думал об этом, обсуждал с другими своими товарищами (см. упоминания о Ростовцеве в его письмах в кн.: И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956, стр. 288, 305, 353). Да и для широкого читателя история предателя чрезвычайно интересна и поучительна, хотя бы с нравственной своей стороны. Так что, на мой взгляд, утверждать, что материал о Ростовцеве получился «совсем некстати», более чем странно.
4. Автору статьи представляется «абсолютно ненужным» и раздел «Любовь Николая Бестужева». Не говоря уже о том, что Бестужев был товарищем Пущина, можно рассматривать эту главу и как вставную новеллу (весьма распространенный прием в художественной литературе), с этой точки зрения она чрезвычайно интересна и как дополнительная характеристика самого Пущина, и как воссоздание высокого духа декабристской среды. Многозначительная сноска (о которой я выскажу свое мнение позднее), приведенная именно в этом месте, наводит на мысль, что уважаемого автора статьи задело то, что в книге не назван первый публикатор использованных материалов, но что-то мне не встречалось пока художественных произведений, к которым прилагался бы список использованной литературы. «Опубликованные мною впервые материалы дословно использованы Эйдельманом в его повести», – пишет И. С. Зильберштейн, и в этих словах чувствуется некое обвинение Эйдельману. Но если существуют подлинные письма Бестужева, и к тому же они опубликованы, не выдумывать же было их Эйдельману самому?
5. Теперь о Наталье Николаевне. Здесь уже Эйдельман обвиняется не более не менее, как в «развязном изображении» Пушкина и его окружения. Начнем с того, что во всех своих работах Н. Эйдельман относится к Пущину не иначе, как с величайшей любовью, тончайшим пониманием его личности и творчества, высочайшим пиететом и поклонением, за что ему низкий поклон. И в этой книге ни одной неуважительной ноты, тени «развязности» по отношению к Пушкину нет, как бы ни старался нас убедить в этом автор статьи. Что же касается Натальи Николаевны, то об этом мне хочется поговорить особо. В последние годы в нашем литературоведении все чаще и чаще появляются работы, где Наталья Николаевна предстает в образе этакой невинной жертвы трагических обстоятельств, сложившихся не по ее воле и как бы даже без ее участия, хранительницы домашнего очага поэта и чуть ли не сподвижницы его трудов. И когда Н. Эйдельман попытался выйти за рамки этого образа, то получил категорическую оценку: «ничего общего с действительностью не имеющая характеристика». Смею надеяться, что И. С. Зильберштейн, хотя и назван в преамбуле к статье одним из старейших советских литературоведов, но все же лично знаком с Натальей Николаевной не был. И думаю также, что ничего нового для него я не сообщу, если скажу, что пушкинисты прежних лет были довольно единодушны в оценке личности Натальи Николаевны, и эта оценка была гораздо более резкой, чем та, которую дал ей в своей повести Н. Эйдельман. Вот только книги этих пушкинистов стали почти недоступны широкому читателю из‐за «непереиздаваемости» (прошу простить мне такое словцо!). Позволю себе привести мнение о Наталье Николаевне П. Е. Щеголева, исследование которого И. С. Зильберштейн считает превосходным, с чем нельзя не согласиться: «Да, Наталья Николаевна была так красива, что могла позволить себе роскошь не иметь никаких других достоинств». И еще одно: «Наталья Николаевна дала согласие стать женой Пушкина – и осталась равнодушна и спокойна сердцем; она стала женой Пушкина – и сохранила сердечное спокойствие и равнодушие к своему мужу» (П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1936, стр. 44, 66. – Подчеркнуто мною). Появись эти высказывания сегодня – даже интересно себе представить, какую оценку дал бы им Зильберштейн, если даже весьма деликатная попытка Эйдельмана сказать, что Наталья Николаевна любила своего мужа, но не совсем так, как надо было бы, вызвала обвинение в «искажении истины» и «развязности».
Но не забудем о том, что слова, цитируемые Зильберштейном, вложены в уста Пущина. По этому поводу Зильберштейн замечает, что он (Пущин) «слов этих сказать не мог хотя бы потому, что они не совпадали с его образом мыслей». С этим тоже можно поспорить. Действительно, в своих «Записках о Пушкине» Пущин сказал лишь несколько слов о женитьбе друга. Но каких? «Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастия». Если принять во внимание, что слова эти написаны не в 1831 г., когда Пушкин женился, и не в 1834‐м, когда его сделали камер-юнкером, а в 1858‐м, то пущинская немногословность кажется весьма знаменательной и красноречивой. К этому времени многие обстоятельства гибели Пушкина были хорошо известны, осмыслены и оценены людьми того времени, и многие мнения уже сложились, а свидетели этих событий были еще живы, и П. В. Анненков с Е. И. Якушкиным, конечно, знакомили Пущина и с неофициальными суждениями и разговорами об этом. Из неофициальных высказываний процитирую лишь фразу из письма кн. П. А. Вяземского к кн. О. А. Долгоруковой от 7 апреля 1837 г.: «Пушкин пал, прежде всего, жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя». А ведь Вяземский жив еще в 1858 г. и рассказывает Анненкову о Пушкине, конечно, не только то, что можно поведать всем при живой еще Наталье Николаевне, но и многое из того, что entre nous soit dit (лат. «между нами будь сказано». – П. Д.). А другой свидетель трагических событий, кн. А. В. Трубецкой, не входящий в круг пушкинских друзей, но знавший всех действующих лиц драмы, с истинно кавалергардской прямотой говорит о ней: «набитая дура», «непроходимо глупа». Можно привести еще десятки отзывов современников, и друзей и врагов Пушкина, прямо или косвенно свидетельствующих о том, что Наталья Николаевна была и не тонка (разве что в талии), и не очень-то умна, и к мужу (прав, к сожалению, П. Е. Щеголев!) равнодушна, и встрепенулась, только когда он умирал, да и то ненадолго. Так что в круг частых размышлений Пущина «и тогда (в Сибири), и теперь о ранней смерти друга», вне всякого сомнения, входили и те, которые его устами передает нам Н. Эйдельман, и нет никаких оснований у автора статьи так безапелляционно утверждать, что они не совпадали с его образом мыслей. Недаром же в 1858 г. Пущина пугают за Пушкина «жена красавица и придворная служба».
6. Не буду останавливаться на том месте статьи Зильберштейна, которое связано с цитатой из письма Павлищева. Вопрос слишком сложный, чтобы его здесь обсуждать. Известно, что мнение, подобное павлищевскому, существовало после гибели Пушкина среди его современников (в частности, в семье баронессы Е. Н. Вревской, урожденной Вульф, с которой Пушкин имел продолжительную и откровенную беседу накануне последнего своего вызова). Замечу только, что «оговорки» в повести Эйдельмана, упомянутые в статье вскользь и охарактеризованные невыразительным местоимением «некоторые», весьма существенны. Чтобы это установить, достаточно обратиться к тексту повести.
7. В каком месте фразы «Дельвиг тютькается с младой супругой» автор статьи усмотрел скабрезность? В слове «тютькается»? В. И. Даль в своем словаре, правда, не помещает глагола «тютькаться», но там есть родственный ему: «тютюкать – играть с ребенком в прятки, в гулючки, гулюкать». Остается только развести руками! Если в чем и можно обвинить Эйдельмана, так это, пожалуй, в фамильярности, но если принять во внимание, что фраза произносится в разговоре двух лицейских друзей о третьем, недавно женившемся, то такие ли фамильярности они могли себе позволить!
8. Рассказ А. Ф. Закревской обозначен в статье просто как выдумка Н. Эйдельмана. Неясно только, что выдумано: факт любовной интриги ее с Пушкиным или факт ночного бдения дам у гроба поэта. От первого не отказывался и сам Пушкин (см. так называемый донжуанский список Пушкина, собственной рукой вписанный им в альбом одной из сестер Ушаковых, в кн. «Рукою Пушкина», М.–Л., 1935, стр. 630, и комментарий к нему Т. Г. Зенгер (Цявловской) на стр. 636); а второй содержится в воспоминаниях М. Ф. Каменской, племянницы Закревской, опубликованных впервые в журнале «Исторический вестник», 1894 г., т. 58, стр. 54. Что это со стороны автора статьи – незнание мемуарной литературы, ошибка памяти или сознательное введение читателя в заблуждение? Или, говоря словами из повести Эйдельмана, нашему Пушкину его строгими изучателями и ценителями разрешены только три женщины: супруга, няня и поэтическая муза?
9. И уж совсем удивительным кажется мне вдруг возникшее почти в самом конце статьи упоминание о книге Н. Эйдельмана «Грань веков», не имеющей никакого отношения к обсуждаемой повести. Она походя охарактеризована как «описание интимной жизни исторических лиц, прежде всего императорской фамилии». Уважаемый тов. Зильберштейн, прочтите книгу, если Вы ее еще не читали, – она не об этом! И, право, жаль, что еще 50 лет тому назад Вы не ввели в обиход историков, филологов и просто читателей писем Екатерины II к Потемкину, – убеждена, что они интересны и для тех, и для других, и для третьих не только содержащимися в них «интимными подробностями».
И, наконец, о сноске, в которой Эйдельман обвиняется в присвоении чужих научных открытий. Весь тон статьи И. С. Зильберштейна, раздраженный, крайне недоброжелательный, наполненный вызывающими удивление выпадами личностного характера против Н. Эйдельмана, недобросовестное (или, выражаясь более «элегантно», некорректное) использование фактов – все это не может не привести к мысли, что и здесь что-нибудь да не так. Знакомство с историческими трудами Н. Я. Эйдельмана, полными бесконечных ссылок на авторов используемых работ, тоже убеждает в этом. А туманное упоминание об «одной московской газете» лишает читателя возможности проверить приведенный в статье факт. И если вернуться к эпиграфу статьи: «Художество требует еще гораздо больше точности… чем наука…», – то, по-видимому, И. С. Зильберштейн, не считая свою статью «художеством», не очень позаботился и о точности.
Не вдаваясь в рассуждения о том, где границы допустимого домысла и вымысла в художественном произведении на историческую тему, выскажу в заключение свое личное читательское мнение о повести «Большой Жанно». Не могу согласиться с автором статьи, который утверждает, что «ничего путного не получилось из замысла Н. Эйдельмана» и что «это сочинение… весьма в малой степени дает представление о Пущине». На мой взгляд, это очень хорошее, талантливое, честное, высокохудожественное произведение о замечательном человеке, образ которого, как живой, встает со страниц книги. И мне как читателю совершенно безразлично, в июле или в сентябре происходила пирушка стариков-декабристов и встречался или нет на самом деле Пущин с Закревской и Ланской, – важно, что я верю в Эйдельмановского Пущина, я его вижу, радуюсь, а чаще грущу вместе с ним, вместе с ним размышляю, волнуюсь, – и вся жизнь его (а не пробег по ней) передо мною. Образ Пущина, созданный Эйдельманом, нисколько не расходится с моим представлением о нем, возникшим после чтения пущинских записок и писем. И если в книге и нет строгой точности документа, в ней есть нечто большее – глубокое проникновение автора в личность своего героя, высокая правда истории и живой дух времени.
С уважением,
И. С. Култышева,
преподаватель кафедры классических языков
МГПИИЯ им. М. Тореза
22 января 1984 г.
Инесса Степановна Култышева (1935–2013) – филолог-латинист, выпускница кафедры классической филологии филологического факультета Московского университета (1958); работала редактором, впоследствии преподаватель МГПИИЯ им. Мориса Тореза, доцент, соавтор выдержавшего множество изданий «Учебника латинского языка», словаря-справочника «Античность» (1995); переводчик с польского.
34. Письмо И. М. Лосевой (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты», 26 января 1984
По поводу статьи И. Зильберштейна, опубликованной
в «Литературной газете» 11 января с<его> г<ода>
Уже почти 30 лет я являюсь читательницей вашей газеты. При таком солидном стаже и при обращении в редакцию любого печатного органа письмо принято начинать словами: «Уважаемая редакция, и т. д., и т. п.».
Но, к моему большому сожалению, я не могу этого сделать, так как то, что я прочла в номере от 11 января, глубоко возмутило меня. Как могли люди, работающие в таком серьезном издании, как ваша газета, опубликовать такую статью? Да еще под рубрикой «Полемика»! Я считаю эту статью не полемической, а оскорбительной по отношению к такому вдумчивому исследователю и прекрасному писателю-историку, как Н. Эйдельман, тем более что тон ее является прямой противоположностью статье Н. Эйдельмана «Подмена жанра».
Книги Н. Эйдельмана уже давно завоевали такую популярность и любовь всех читателей, интересующихся историей, что называть их «вполне добротными работами» – значит выразить явное неуважение к их автору.
Среди своих друзей я не знаю ни одного человека, который, прочтя хоть одну работу Н. Эйдельмана, будь то книга или статья в к<аком>-н<ибудь> журнале, не заинтересовался бы этим автором. Беда только в одном – книги его зачастую невозможно не только купить, но и достать в библиотеке.
И вряд ли убедят почитателей таланта этого писателя слова И. Зильберштейна о том, что Н. Эйдельман «ради какой-то цели воспользовался» его материалами. Неужели такому автору, как Н. Эйдельман, сделавшему столько научных открытий, владеющему таким колоссальным материалом по самым различным историческим вопросам, понадобилось что-то у кого-то заимствовать?
Что касается упомянутого автором статьи «пристрастия к скабрезностям», то примеры, им приведенные, совершенно неубедительны. Интересно, как он оценивает такие, к примеру, произведения А. С. Пушкина, как «Царь Никита»? В комментариях к собранию сочинений они названы «нескромными». Нет нужды спорить об их оценке с тем, кто их читал. Она однозначна. Но никто никогда, насколько мне известно, не обвинял Александра Сергеевича в «пристрастии к скабрезностям».
Я уверена в том, что мнение многих читателей совпадает с моим: публикация этой статьи не делает чести ни ее автору, ни тем более редакции такого солидного печатного органа, как «Литературная газета».
Лосева Ирина Михайловна
26 января 1984.
г. Ленинград
35. Письмо Ц. Г. Миллер (Москва) И. С. Зильберштейну, 15 января 1984
Прочла в «Литературной газете» Вашу статью «Подмена сути!» и изумилась, глазам не поверила, увидев Вашу подпись. Поэтому и решила Вам написать.
Я не касаюсь существа статьи. У каждого пишущего могут быть произведения более удачные и менее удачные. И по великим это знаем. Мне тоже «Большой Жанно» нравится меньше, чем другие книги Н. Я. Эйдельмана. Не в этом дело. И изумилась я не критической оценке, а формулировкам, которые Вы «пустили в дело», выражаясь Вашим языком. Ведь тон Вашей статьи – это тон газетных проработок 1947–1952 годов, 1960 года. Вы гораздо старше меня и помните их и результаты лучше меня. Как-то на вечере в ЦДРИ, посвященном выходу в свет Блоковских томов «Литературного наследства», Вы сказали о том, чего стоили Л. Ю. Брик комментарии в собрании сочинений В. В. Маяковского. Как же можно позволить себе писать, да в «Литературной газете», да и о книге, в которой автор пишет о Пушкине и декабристах, для нас – священных, а для официальной прессы – неприкасаемых: «…автор повести посчитал нужным обнародовать свою выдумку…», «Я не уверен, что когда-нибудь „в следующий раз“ в каком-нибудь следующем своем сочинении Эйдельман не „вспомнит“ пушкинский „Декамерон“…» и т. д. Право, не хочется цитировать Ваш опус. А подумали Вы о том, что Эйдельмана по Вашей воле теперь вообще не напечатают? Вам не нравится «Большой Жанно». «Пусть так», как говорил Пушкин. Но зачем приплетать «Грань веков» да еще с чудовищным «изложением содержания»: «книга о Павле I и его убийстве»? Неужели это плюс цитата, которую Вы приводите, все, что Вы вычитали из книги, которую историки (не художники, а исследователи) причисляют к основательнейшим трудам о данной эпохе? И цитаты о «скабрезности». Да без Вашей подсказки ни один нормальный читатель не обратил бы на них внимание, столь ничтожное место занимают они в общей ткани произведения.
Ваше имя основателя «Литературного наследства» почти легендарно. Ваши искусствоведческие и литературоведческие труды сохранятся надолго. Зачем же Вы мараете это имя? Ведь эту статью печатные страницы тоже сохранят. По-моему, очень страшно жить с сознанием, что оказался среди участников травли. И что привело Вас к этому? Почему-то кажется, что Вы читали книгу с предвзятостью. Может быть, дело в том, что критикуемый Вами автор использовал Ваши труды, и Вам не понравилось, как он это сделал? Но что получилось? Эйдельмана как автора «Большого Жанно» знают 300 тысяч, Вас как искусствоведа и литературоведа знают специалисты, но Вас как автора этой черной статьи узнают миллионы читателей «Литературной газеты», и очень многие поймут, что к чему.
Зачем Вы присвоили себе сомнительную честь быть участником погромных дискуссий?
Ц. Миллер
Датируется по календарному почтовому штемпелю. Слова «Ваше имя основателя „Литературного наследства“ почти легендарно» подчеркнуты И. С. Зильберштейном красным фломастером, на полях сделана выноска. На конверте фамилия отправителя подчеркнута красным и рукой И. С. Зильберштейна подписано: «СТЕРВА!».
Цецилия Григорьевна (Гиршевна) Миллер (1927–1999) родилась в Москве, в 1947‐м поступила в МГПИ им. В. П. Потемкина на отделение русского языка и литературы, особенное влияние на нее в те годы оказал С. М. Бонди: она слушала его спецкурсы, участвовала в студенческом научном кружке, после окончания института поддерживала с ним отношения. Проработав всю жизнь учителем средней школы, она была известным методистом, а также интересовалась историей литературы, писала книгу о Лермонтове, которая долго не могла выйти в свет и была издана вскоре после смерти автора (некролог см.: Миллер Ц. Г. Москва и Лермонтов. М.: Мосгорархив, 1999. С. [301]). На закате жизни подготовила к печати книгу «Осторожно: История!» (1997) своего супруга В. И. Миллера (1930–1985), кандидата исторических наук, специалиста по политической истории России начала XX века.
36. Письмо Л. В. Мочалова (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты» на имя С. Селивановой, 26 января 1984
Уважаемая тов. Селиванова!
Позволю себе выразить свое читательское мнение по поводу статьи И. Зильберштейна «Подмена сути!», ЛГ от 11 янв. 1984 г., № 2 (4964).
Автор ее, приводя слова А. Н. Толстого, декларирует принцип историко-художественного жанра: «если и не было, то должно было быть». Однако для того, чтобы выяснить, реализован ли этот принцип, необходим подлинно критический анализ художественного произведения, анализ его художественной логики, психологии героев, их внутренних побуждений, наконец, самой системы мышления художника, его поэтики. Ничего подобного в статье И. Зильберштейна нет. Профессиональный разбор произведения подменен уличением автора повести в фактологических неточностях. Но точность документальная и точность художественная – совсем не одно и то же: истина, известная каждому литературоведу, искусствоведу, занимающимся искусством как специфическим явлением. (Примеров несовпадения точности документальной и художественной можно привести множество – от В. И. Сурикова до А. Н. Толстого.)
Повесть «Большой Жанно» – всего лишь художественная версия, что заявлено уже самой ее формой придуманного, вымышленного дневника, так сказать, обнажающего прием. Вероятно, в ней можно найти свои художественные просчеты, но судить ее только с позиций фактологии, претендуя при этом на роль арбитра, обладателя единственно истинной моральной мерки, более чем нелепо. Видимо, неслучайно эта неблаговидная роль «классной дамы», избранная Зильберштейном, сопровождается менторски-раздраженным тоном, в котором явственно ощущается личный интерес. И если уж говорить «об уважении приличий», как того требует И. Зильберштейн, то можно было бы обойтись без многих его пассажей в адрес Н. Эйдельмана, в которых последнему приписывается «развязность в изображении Пушкина и его окружения», «пристрастие (…) ко всякого рода скабрезностям» (?!), оправдание «вседозволенности» и т. п. Можно было бы обойтись и без заявлений, явно несоответствующих действительности, вроде того, что внимание Эйдельмана «все больше поглощается описанием интимной жизни (?!) исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве („Грань веков“)». Невозможно согласиться с этим огульным и бездоказательным утверждением.
И последнее. О литературной этике, к которой призывает И. Зильберштейн Н. Эйдельмана. Этично ли (и научно ли?) ссылаться на «одну из московских газет», не указывая ни ее названия, ни даты выпуска? А ведь на этом основывается весьма серьезное обвинение Эйдельмана в недобросовестном присвоении чужих открытий. Уже один этот факт ставит под сомнение уровень аргументации И. Зильберштейна.
Мне кажется, что в целом его выступление не отвечает задачам современной художественной критики, которая при всей своей взыскательности должна быть и доброжелательной.
С уважением,
член Союза писателей,
член Союза художников,
кандидат искусствоведения Л. Мочалов
26 января 1984 г.
Лев Всеволодович Мочалов (1928–2019) – искусствовед, специалист по русской живописи XX века; родился в Ленинграде, окончил факультет теории и истории искусств Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина (1951), аспирантуру вуза (1954), кандидат искусствоведения (1955; тема – «Об отражении жизненных конфликтов и противоречий в картинах русских художников (1860–1880‐е гг.)»); сотрудник ленинградского издательства «Художник РСФСР», а с 1974‐го до последних дней – Государственного Русского музея; поэт (первый сборник – 1957), муж поэтессы Нонны Слепаковой.
37. Письмо неизвестного читателя в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
Уважаемый товарищ редактор!
Внимательно следил за развернувшейся в ЛГ дискуссией по поводу повести Н. Эйдельмана «Большой Жанно» и решил написать Вам, поскольку считаю тот метод полемики, который избрал И. Зильберштейн (и в котором его, к сожалению, поддержал отдел русской литературы ЛГ), некорректным и неприемлемым.
В своей критической заметке («Подмена сути!», ЛГ от 11 января 1984 г.) И. Зильберштейн прибег к недопустимому ни в каком споре приему: с одной стороны, он предложил Н. Эйдельману обычную (хотя и малодоказательную) полемику о его повести, а с другой – нанес удар ниже пояса, обвинив в плагиате.
Можно полемизировать с автором по поводу достоинств или недостатков его произведений, можно и нужно ловить плагиаторов за руку, но нельзя же делать это одновременно. Здесь нужна предельная ясность, поскольку речь идет о человеческом достоинстве: если перед нами автор художественного произведения, то спорить с ним нужно предельно уважительно; если же плагиатор, то и спорить с ним не о чем!
Хотел И. Зильберштейн обсуждать повесть Н. Эйдельмана – ради бога, хотел обвинить в плагиате – надо было, отбросив посторонние рассуждения, привести только факты. Но утверждать, что повесть не понравилась потому, что среди других недостатков есть и плагиат – извините, так нельзя! Казалось бы, что в отделе русской литературы должны понимать, что такой метод полемики неправомерен и неэтичен, но увы!
38. Письмо Д. М. Никаноровой (Москва) в редакцию «Литературной газеты», 14 января 1984
Москва 14/Х – 84 г.
Пишу в газету впервые
Уважаемые товарищи,
работающие в редакции «У полки новинок» «Литер<атурной> газеты»!
Подписываясь много лет (не без труда) на «Лит. газету», слежу за Вашим разделом и считаю, что для нас, рядовых читателей, этот раздел интересен и важен не только как рекомендация для прочтения, но и как воспитатель литературных вкусов.
Разбираться в жанрах трудно, но отличить хорошую книжку от плохой, как правило, удается.
Тем большее недоумение вызывают статьи, помещенные в «Лит. газете», А. Мальгина «Разрушение жанра…» и статья И. С. Зильберштейна «Подмена сути!».
Прежде всего следует сказать, что издание «Литературного наследства», редактором которого является уважаемый И. С. Зильберштейн, заслуживает самой высокой похвалы. Но помимо того, что назначение и использование этих изданий для широкого круга читателей мало доступны хотя бы потому, что их невозможно достать даже в библиотеках, следует считать, что наличие исторической прозы заполняет этот пробел; и совсем не следует стиль издания «Лит. наследство» переносить в повести и романы.
Ниже выскажу свои возражения автору «Подмены сущности ».
1) Глава о Ростовцеве совершенно закономерно могла появиться в дневниках И. И. Пущина приведенного периода, т. к. донос Ростовцева накануне самого восстания в немалой степени повлиял на поспешность еще недостаточно подготовленного восстания. А когда декабристы вернулись из Сибири, высоковельможный Ростовцев всячески стремился перед возвращенными декабристами обелить свою репутацию. Тема эта не раз обсуждалась не только в письмах декабристов, но и в печати Герцена и потому занимала и волновала И. И. Пущина.
2) Что касается «Тайны Бестужева», то ее можно было прочесть задолго до выхода книги И. Зильберштейна «Художник-декабрист Н. Бестужев» в других изданиях, и в частности, в книге «Воспоминания Бестужевых» – редакция, статья и комментарии Азадовского издания Ак. наук СССР. М., Л. 1951 г.
В этой книге «тайна» не только описана, но иллюстрирована прекрасной миниатюрой. И если уже говорить об этике, то не следует писать И. Зильберштейну, что «Опубликованные мною ВПЕРВЫЕ материалы о тайне Бестужевых перепечатаны в книге „Большой Жано “». Никому ведь не пришло бы в голову упрекать И. Зильберштейна, что он в своей книге обнародовал ранее опубликованные «тайны» Бестужева. Почему же он ставит это в упрек автору «Большого Жано ». Ведь чем большее число читателей сумеет прознать о достойном внимания, тем будет лучше!
3) Что касается встречи с Н. Н. Ланской, то суждения Пущина – Эйдельмана имеют полное право на существование в таком виде, как они изложены, т. к. в последнее время такие авторы, как: А. Кузнецова, Дементьева и Ободовская до того иконизировали образ и характер Натальи Николаевны и ее отношения к предсмертной трагедии Пушкина[606], что пора было бы кому-нибудь и отрезвить широкий круг читателей. Можно же было А. Ахматовой и М. Цветаевой писать о своем представлении характера Натальи Николаевны. Почему же не имел на это право ближайший друг Пушкина И. И. Пущин? О том же, следовало ли Александру Сергеевичу вообще жениться, Пущин пишет сам в своих воспоминаниях именно так, как написано в книге «Большой Жанно».
И вообще пора бы уже дать покой праху Натальи Николаевны; достаточно помнить о том, что ее любил Пушкин.
4) Что касается пристрастия к скабрезностям и неуважения к приличиям, то это уже совсем не по назначению, так как такая приведенная фраза, как «Дельвиг тюткается с молодой супругой», никак не может быть названа скабрезной, а то, что известно о А. Ф. Закревской, позволяет предположить возможность приведенного разговора, тем более что в печати уже было опубликовано, что несколько поклонниц А. С. Пушкина, в том числе и Е. Хитрово, провели ночь в церкви, где стоял его гроб.
Что касается приведенного предпоследнего пассажа, доказывающего пристрастие к скабрезности, то привожу его целиком – «Чему удивляться, если свою литературную деятельность Н. Эйдельман начал с повести о доисторическом человеке „Ищу предка“, то теперь его внимание все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле Первом и его убийстве („Грань веков“)».
Для того чтобы такое утверждение было убедительно, совершенно необходимо подтвердить его цитатами и указать, ЧТО заслуживает в этих книгах такого тяжкого обвинения, как скабрезность и неприличие. При всем желании при непредвзятом чтении ничего похожего найти нельзя, а огульное обвинение неуместно в критических статьях.
Вообще анализируя повесть «Большой Жано », следует помнить, что написана эта повесть от имени человека (по свидетельству современников) таких исключительных качеств, как: стойкость в своих убеждениях, благородство, доброта, отзывчивость и т. д. Но при этом И. И. Пущин был отнюдь не монах; ценил и любил присущие людям радости, был большим шутником и, при случае, мог подмигнуть даже на икону.
Обобщая, следует сказать, что вся статья написана в очень недоброжелательном тоне, с совершенно необоснованными обвинениями.
В книге «Большой Жано », конечно, есть и недостатки и, возможно, погрешности для изысканно-строгого вкуса, но вообще книги этого жанра и этого автора (может быть, не в изданиях «Жизнь замечательных людей» ) очень нужны и в первую очередь молодежи. И никакой сути эта книга не подменяет.
Это письмо написано отнюдь не специалистом, а инженером и отнюдь не для напечатания, а в надежде на то, что в Вашей газете будет опубликовано объективное мнение редакции, где будет учтено и это мнение.
Д. Никанорова
Дина Михайловна Никанорова (? – около 2001) в 1938‐м окончила факультет «Электрификация железных дорог» Московского института инженеров железнодорожного транспорта (МИИТ) и всю жизнь отдала преподавательской деятельности в стенах своей альма-матер (старший преподаватель кафедры энергоснабжения железных дорог), а также во Всесоюзном заочном институте инженеров железнодорожного транспорта (Москва) по специальности «электрификация железнодорожного транспорта».
39. Письмо Р. Л. Нотова (Петрозаводск) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
Уважаемые товарищи!
В ЛГ за 11 января были опубликованы две полемические статьи Н. Эйдельмана и И. Зильберштейна.
Думаю, что зря редакция позволила в статье «Подмена сути!» вылиться столь неприкрытой неприязни. Но я хотел сказать о другом.
Я дважды в течение года читал «Грань веков», говорил об этой книге со многими друзьями, и должен сказать, что книга всем нравится. Может быть, в ней не так уж и много новых фактов, но зато она правдиво и достаточно увлекательно (чего не так уж и часто встретишь в произведениях подобного жанра) рассказывает о периоде правления Павла I, кстати, упрек в увлечении интимной жизнью императоров несправедлив. В книге не так уж много говорится об этом. Зато она правдива в описании личности Павла, в ней убедительно говорится, что он не для всех был деспот, не для всех был плох. Меньше всего я радуюсь, что нашлись защитники у Павла I, просто история всегда должна обязательно все верно расставить по местам.
Очень бы просил, коль есть в ЛГ отзыв о книге литературоведа, поручите дать о ней отзыв крупному историку.
С искренним уважением,
Нотов Роман Леонидович – военнослужащий
(поэтому на фамилию ссылок прошу не делать)
Роман Леонидович Нотов (1925–?) родился в Харькове; с началом Великой Отечественной войны семья была эвакуирована в Самарканд, там он был зачислен в 1942 году в эвакуированную туда Ворошиловградскую спецшколу военно-воздушных сил; выпускник Высшего инженерно-технического Краснознаменного училища ВМФ СССР (1952), во время учебы посещал оперную студию при Ленинградском доме офицеров; кадровый военный, служил в структурах Военпроекта Министерства обороны, много лет прожил на Крайнем Севере, вышел в отставку в звании полковника; любитель литературы и музыки, автор поэтических сборников. (См. Нотов Р. Л. История моей жизни. 2‐е изд., доп. СПб.: Типография ВИТУ, 2008); в последние годы жизни переехал из Петрозаводска в Сертолово, передал дневниковые записи военных лет и более позднего времени в отдел рукописей РНБ (Ф. 1000. Оп. 9. Д. 185–187.)
40. Письмо Р. И. Пименова (Сыктывкар) в редакцию «Литературной газеты», 1 февраля 1984
В «Литературную газету»
к обсуждению повести Эйдельмана «Большой Жанно»
Я далек от восхищения этой повестью и отнюдь не склонен оправдывать Эйдельмана, когда тот ляпает, будто бы новобранцы-рекруты были 18-летними (призывной-то возраст был 21 год и старше), а таких небрежностей полно, и никто меня не убедит, будто бы они «диктуются законами жанра», но неизмеримо вреднее всех ошибок и неудач Эйдельмана губительная для познания прошлого позиция Зильберштейна. Он сам признается, что полвека назад лишил науку писем Потемкина и Екатерины, лишил исключительно из ханжеских соображений. В условиях единодержавия распутной бабы сведения о том, пахло ли у нее дурно из рта или из промежности, умела ли она почесать пяткой у себя за ушами или нет – приобретают общественное, государственное значение (Лев Толстой это убедительно показал), а редакторы вроде Зильберштейна, отвергнув коллекцию, подобную собранной маститым ученым Барсковым, должны клеймиться презрением как люди, уродующие общественное сознание, как враги знания.
А он еще похваляется своим разбоем и редакторы ЛГ его не одергивают!
Тенденция к замалчиванию «неприличностей» катастрофична для показания реальной жизни, т. е. для исторической науки. Пагубна для литературоведения. Один пример. Вот поэт вздыхает, завершая роман:
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал…
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован,
А та, с которой образован
Татьяны милой идеал…
Да , много, много рок отъял!
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа…
О чем вздыхает Поэт? Ну, о декабристах, это прилично говорить, и все слыхивали! А еще? И вот тут весомо знание того «неприличного» и замалчиваемого всеми ханжами обстоятельства, что «та, с которой образован», та которая отшила Пушкина в свои 20 лет гордыми и высокими «римскими», «республиканскими» словами: «Но я другому отдана и буду век ему верна», та самая в свои 30 лет стала распутной клеопатрой-мессалиной Невы… Какой идеал рухнул в душе!.. Ах, много, МНОГО рок (рок, а не ханжеская фатальность бенкендорфов) отъял, – ужаснешься тут вместе с Александром Сергеевичем!.. И таких примеров, когда то ли лицемеры, то ли импотенты зильберштейны не дают нам постигнуть подлинных чувств и намерений авторов, – сотни. Ведь дабы увидеть этот смысл в последней строфе «Онегина», надо много потрудиться коллективной мысли: один в сундуках или под обоями отыщет переписку сплетничавших бабушек, другой опубликует «скабрезные» строки из этих писем, у третьего родятся ассоциации идей, десятый сумеет обосновать или опровергнуть эти идеи, двадцатый приведет недостающую атрибуцию и, наконец, семьдесят пятый доказательно сформулирует суть. И в этом смысле «пушкинский Декамерон» «Большого Жанно» – полезный, хотя и крохотный шаг.
Я, конечно, понимаю, что ЛГ не опубликует моих гневных строк. Но хотя бы ознакомьте с этим письмом И. С. Зильберштейна – авось ему хоть на миг станет стыдно – и Н. Я. Эйдельмана – вдруг ему сгодится.
01.02.84.
Р. И. Пименов
Револьт Иванович Пименов (1931–1990) – математик, выпускник кафедры геометрии механико-математического факультета Ленинградского университета (1954; отчислялся из университета за попытку выйти из комсомола, помещался в психиатрическую больницу); выступил на III математическом съезде (1956) с докладами о своих открытиях в области космогонии и неевклидовой геометрии. После XX съезда увлекся политической деятельностью, в 1957‐м арестован по 58‐й статье. Благодаря научному дарованию за его освобождение подали свои ходатайства крупные ученые и деятели культуры – от президента АН СССР М. В. Келдыша до поэта А. Т. Твардовского. В 1963‐м досрочно освобожден и прописан в Ленинграде, зачислен в Ленинградское отделение Математического института им. В. А. Стеклова; кандидат (1965), доктор физико-математических наук (1969); в 1970‐м вновь арестован и осужден на 5 лет ссылки, которую отбывал в Сыктывкаре; после освобождения (1974) остался в Сыктывкаре и работал в Коми филиале АН СССР, однако с запретом преподавания; занимался правозащитной и диссидентской деятельностью, историей и литературой (один из первых переводчиков «Властелина колец» Дж. Р. Толкина), участвовал в неподцензурном альманахе «Память». На выборах народных депутатов СССР (1989) был доверенным лицом А. Д. Сахарова, в 1990‐м избран народным депутатом РСФСР от Коми АССР. Реабилитирован посмертно (1991).
Затронутый автором письма вопрос призывного возраста (его в повести Эйдельмана упомянул К. Ф. Рылеев) требует комментария, поскольку в данном случае скорее прав Н. Я. Эйдельман. Применительно к изображаемой эпохе мы видим изменения минимального возраста: долгое время действовало «Генеральное учреждение о сборе в государстве рекрут…» (1766), согласно которому в рекруты принимали «крепких и к военной службе годных, от 17 до 35 лет» (ПСЗ. Собрание I. Т. XVII: 1765–1766. СПб., Тип. II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1830. С. 1000, № 12748), в 1811 году возраст несколько повышается – «летами не моложе 18 и не старее 37» (ПСЗ. Собрание I. Т. XXXI: 1810–1811. СПб., Тип. II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1830. С. 841. № 24773; отметим, что в издание вкралась опечатка – «13» вместо «18», поправленная затем лишь в реестрах). В 1827 году состоялся именной указ Сенату о правилах производства рекрутского набора, которым повелено «рекрут принимать не моложе 18-ти и не старее 35-ти лет» (ПСЗ. Собрание II. Т. IV: 1829. СПб., Тип. II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1830. С. 594, № 3082), и только в 1830 году, когда с момента казни Рылеева минуло 4 года, возраст был повышен, но и то не до 21 года – «не моложе 20-ти и не старше 35-ти лет» (ПСЗ. Собрание II. Т. V: 1830. СПб., Тип. II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1831. С. 763, № 3827), который и закреплен был в 1831 году в Уставе рекрутском (ПСЗ. Собрание II. Т. VI: 1831. СПб., Тип. II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1831. С. 763, № 4677, ст. 193) и не менялся затем долгое время.
41. Письмо С. Б. Рассадина (Москва) члену редколлегии «Литературной газеты» Ф. А. Чапчахову, 20 января 1984
Уважаемый Федор Аркадьевич!
Считаю своим долгом – не только писательским, но и читательским – сообщить Вам, что я удручен и буквально ошарашен выступлением И. Зильберштейна.
Когда появилась статья Андрея Мальгина, я, вероятно, подобно многим, воспринял ее как совершенно очевидную и вполне «нормальную» затравку интересной дискуссии. Ибо независимо от того, как относиться к «Большому Жанно» (я, скажем, отношусь хорошо, но отчего бы не допустить и иное отношение, – на том, как говорится, стоим), трудно было представить, чтобы задорная, полемически заостренная позиция молодого критика, представляющая, как я понимаю, некую крайность в вопросе о доле художественного вымысла в историческом романе, не была в дальнейшем оспорена и уточнена. Ведь довольно нетрудно вообразить упреки, которые Мальгин обратил к не нравящейся ему (и кто посягнет на это его право?) повести Эйдельмана, обращенными, допустим, к тыняновской «Смерти Вазир-Мухтара». Много ли тогда останется от этого классического советского романа? И не придется ли признать, что не менее классическая горьковская формула (Грибоедов, «должно быть, таков и был. А если и не был – теперь будет») полностью ошибочна?
Повторяю: отчего бы не усомниться даже в знаменитом романе и в знаменитом высказывании, отчего бы не заспорить, надеясь, как обычно, обрести в споре истину, – тем более что корректный ответ Эйдельмана, казалось, уж вовсе взывал к продолжению дискуссии, а статья Аллы Латыниной о прозе Окуджавы, насколько я заметил, выразила ту точку зрения на вымысел в историческом романе, которая едва ли не противоположна точке зрения Андрея Мальгина.
И вот – несравненно более резкий по тону, несравненно более категоричный в весьма и весьма проблематичном разговоре, несравненно более уязвимый в аргументации ответ И. Зильберштейна… Ответ? Если бы! Нет, приговор без должного «следствия», где торжествует логика не анализа, а осуждения, – в результате чего, например, оказывается возможным в одной кратчайшей фразе, походя, практически перечеркнуть и скомпрометировать всю целиком книгу «Грань веков», сложную и интереснейшую.
И т. д., и т. п.
Я сейчас не касаюсь, говоря мягко, неточностей в статье И. Зильберштейна, – полагаю, это сделают задетые ею специалисты. Я даже не удивляюсь, что И. Зильберштейну захотелось такую статью написать, – за долгие годы я уже привык к причудам частных литературных нравов. Но «Литературной-то газете» такое зачем?
Боюсь, что возникла вот такая ситуация: под сомнение поставлена не отдельная книга, нет, сама репутация добросовестного и популярного автора целого ряда превосходных работ; быть может, это не замышлялось, но это получилось, – к сожалению, сужу далеко не только по личному впечатлению.
Как человек, уважающий и «Литературную газету», и творчество Натана Эйдельмана, я выражаю искреннейшую надежду, что газета найдет возможность исправить совершенную несправедливость.
Еще раз – с уважением,
Ст. Рассадин
20.I.84.
Станислав Борисович Рассадин (1935–2012) родился в Москве, окончил филологический факультет Московского университета (1958), прозаик и литературный критик, член Союза писателей (1961), в 1985‐м вышла в свет его книга «Сатиры смелый властелин» о жизни и творчестве Д. И. Фонвизина, которой сопутствовал исключительный читательский успех.
42. Письмо А. В. Ратнера и А. П. Шикмана (Москва) в редакцию «Литературной газеты», 23 января 1984
В редакцию «Литературной газеты»
В статье А. Мальгина «Разрушение жанра…» и ответе на нее Н. Эйдельмана «Подмена жанра» был поднят интересный разговор о проблеме соотношения научного и художественного в современной исторической прозе. Полемика, при всей разности позиций участников, началась в корректном, уважительном тоне, и мы не стали бы писать этого письма, если бы не статья И. Зильберштейна, которого редакция попросила прокомментировать выступление Н. Эйдельмана.
Поскольку слово «комментирование» подразумевает «толкование, изъяснение какого-нибудь текста» (см. Словарь Ушакова), естественно было ожидать разбора позиции Н. Эйдельмана, аргументированного изложения собственных взглядов комментатора на проблему. На наш взгляд, И. Зильберштейн понял свою задачу довольно своеобразно. Не вдаваясь в разбор его статьи «Подмена сути!», нам хотелось обратить внимание редакции лишь на некоторые приемы полемики, вызвавшие наше недоумение. Ограничимся тремя примерами.
I. И. Зильберштейна «весьма огорчает пристрастие Н. Эйдельмана ко всякого рода скабрезностям». Не знаем, какой смысл вкладывает в слово «тютькаться» комментатор, но словарь Ушакова объясняет его так: «Проявлять преувеличенную, слащаво-сентиментальную заботу… нянчиться».
II. И. Зильберштейн утверждает, что в последних работах внимание Н. Эйдельмана «все больше поглощается описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии. Такова его книга о Павле I и его убийстве („Грань веков“)». Всякий, кто читал эту книгу, знает, что она посвящена политической борьбе в России. Создается впечатление, что И. Зильберштейн не только не читал книгу, но даже не знаком с издательской аннотацией: «В книге показывается основное направление внутренней политики самодержавия в конце XVIII – начале XIX в.: попытки Павла I с помощью централизации власти и „палочной регламентации“ всего уклада жизни оградить Россию от влияния идей Великой французской революции…» Смеем утверждать, что никакой «интимной жизни» в книге Н. Эйдельмана нет.
III. Особенно неприятное впечатление производит брошенное Н. Эйдельману обвинение в плагиате. Не касаясь справедливости этого утверждения (хотя редакция обязана была его проверить), уместно спросить: какая связь между возникшей полемикой и деянием, находящимся в компетенции юристов?
Примеры подобного «комментирования» встречаются в каждом столбце статьи И. Зильберштейна. Между тем автор ее – «один из старейших советских литературоведов», текстолог и комментатор не одного десятка томов «Литературного наследства» – должен быть хорошо знаком с понятием научной и литературной этики.
Так кто же подменил суть?
А. В. Ратнер
А. П. Шикман
23 января 1984 г.
На листе с подписями рукой И. С. Зильберштейна фамилия А. В. Ратнера подчеркнута, а над ней написано: «СВОЛОЧЬ!»
Александр Владимирович Ратнер (1948–1991) – историк и библиограф, учился на вечернем отделении Историко-архивного института, после службы в рядах Советской армии (1970–1972) продолжил обучение на историческом факультете МГПИ им. В. И. Ленина, после окончания которого (1975) работал учителем истории в средней школе, редактор журнала «Советская библиография», член Археографической комиссии, составитель библиографии Н. Я. Эйдельмана (1991), ученик и друг литературоведа А. В. Храбровицкого.
Анатолий Павлович Шикман (род. 1948) – историк и библиограф, выпускник исторического факультета МГПИ им. В. И. Ленина (1975), работал учителем истории в средней школе, сотрудником ЦГАДА, в 1980‐е стал автором ряда публикаций по истории цензуры, эмигрировал в США. Однокурсник и друг А. В. Ратнера.
43. Письмо Светланы Кузьминичны N (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
К полемике по поводу книги Н. Эйдельмана
«Большой Жанно»
Уважаемая редакция!
Прочитала в «Литературной газете» за 11 января 1984 г. статьи Н. Эйдельмана и И. Зильберштейна.
Статья «Подмена жанра» написана в характерной для Эйдельмана манере – спокойно, доброжелательно, обоснованно. Его экскурсы в историю литературы основательны. Нельзя не согласиться с правом широко осведомленного историка на творческий вымысел, относительную свободу обращения с историческим материалом в пределах, которые он сам себе назначает, руководствуясь знанием эпохи, чутьем и тактом, которые он нам многократно доказывал. Хочется отметить, что для читателей Н. Я. Эйдельман стал своего рода эталоном, противостоящим потоку исторических романов, ярким представителем которых был Пикуль. Удивительно, что «Литературная газета» не ориентировала читателя, не пыталась указать на безвкусицу, пошлость и искажение исторических фактов у этого автора. И, что греха таить, он пользовался и пользуется успехом у читающей публики.
Тем более странно появление статьи И. Зильберштейна, тоном своим и переходом «на личности» напоминающей полемику «Северной пчелы» Булгарина.
Основная идея статьи: «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Автор статьи не понимает жанра книги «Большой Жанно». «Особенно огорчает то, что в книге обнаруживаются пассажи, заполнившие в ней десятки страниц, но к реальной биографии Пущина ни малейшего отношения не имеющие», – пишет Зильберштейн. Но ведь это не биография ни по форме, ни по сути. Это скорее внутренняя, духовная биография поколения. Это то, что «Вокруг площади» у Б. Голлера. Да, Пущин у Эйдельмана знает о «внутренних происшествиях» куда больше, чем должен знать. В этом помогает ему автор книги. Но его реакция на это узнавание, его размышления – это как раз то, что могло бы быть и, видимо, было бы так. Нигде не нарушена логика образа Пущина. А что все именно так, порукой тому и талант автора, и прежние его строго документированные труды, и доверие читателя, которым он заслуженно пользуется.
Говорить, что главы о Ростовцеве и Степовой лишние – это, по меньшей мере, самонадеянно. Тогда можно убрать из книги любую главу, тем более что в ней нет строгой сюжетной канвы. Разве может не интересовать Пущина – человека кристальной честности и достоинства, обладавшего обостренным чувством справедливости, – психология и характер доносчика Ростовцева? Разве нам не интересно его желание не только осудить, но и дать обдуманную оценку жизни этого человека?
Удивляет отношение И. Зильберштейна к эпизоду из жизни Н. Бестужева, якобы взятому из его работы. Разве какое-то сообщение, скажем, о жизни Пушкина, сделанное учеными, становится его собственностью, а не достоянием всех, кто пишет о поэте? Где же, в каком беллетристическом произведении делается указание на первоисточник? Автор статьи чрезвычайно оскорблен тем, что у Эйдельмана Бестужев – отец детей Л. И. Степовой. Этот его выпад просто нелеп, это вопрос медицины, а не литературы. Тоска же Бестужева по любимой женщине и близким ему существам в этом контексте глубже и понятнее. Такое допущение делала Цявловская, когда писала, что дочь Воронцовой была дочерью Пушкина, и это не вызывало ненужного гнева, хотя материал требовал еще большей деликатности[607].
Раздражает автора отношение Пущина к Наталье Николаевне. Оно выпадает из общепринятых канонов, которые, кстати, сейчас поколеблены многими публикациями. Мне думается, что Эйдельман, изучивший и чувствующий своего героя, имеет право на свою версию, талантливому изложению которой верит и читатель. Пущин, женившийся на склоне лет, можно сказать сложившийся холостяк, вполне мог думать именно так.
Голословно утверждение Зильберштейна «слов этих сказать не мог хотя бы потому, что они не совпадают с его образом мыслей» – это как раз тот способ аргументации, о котором я писала в начале письма. И уж ниоткуда не вытекает вывод: «Вот куда привела автора ложно понимаемая „художественность“».
Да, Пущин цитирует Павлищева, но это только отправная точка, чтобы рассказать о предчувствиях поэта, о примерке судьбы, это было во многих его стихах. Надо было читать через строку, чтобы понять эти страницы как согласие Эйдельмана с Павлищевым. Да и нельзя же настолько отождествлять автора с его героем.
Не стану останавливаться на скандальном заявлении Зильберштейна о скабрезности Эйдельмана, которую Зильберштейн старается доказать длинными выдержками из книги, ничего не доказывающими. Если бы не стояла здесь фамилия Н. Я., я бы подумала, что речь идет о другом писателе, который тем и завоевывает жгучий интерес непритязательного читателя. И сам уровень этого разговора, и пыл Зильберштейна очень кажутся странными в маститом ученом. И далее следует пассаж об интересе Эйдельмана к «интимной жизни особ императорской фамилии», и пример тому книга о Павле I. Тут возникает странная мысль: а читал ли автор статьи «Грань веков» – труд, построенный на документах, где нет никаких интимностей.
А замечание в сноске о якобы нечистоплотности Эйдельмана в отношении труда Кравченко странно вот чем. Событие (если оно имело место) более чем 10-летней давности. Почему же столь щепетильный автор статьи не выступил тогда с подобным обвинением, а ждал случая, когда наконец выйдет неудачная, по его мнению, книга Эйдельмана. Что же касается читателя, то это просто нечестная игра по отношению к нему. Мы не читали по-украински статьи С. Кравченко и не можем проверить, о чем идет речь, а тон автора, увы, не убеждает.
От чьего имени выступает автор статьи, по какому праву и кем предоставленному он дает нам, читателям, указание, что книгу «следует считать» неудачей автора?
Ни о какой вседозволенности в творчестве не говорит Н. Эйдельман, к счастью, обе статьи на одной странице, и не надо пытаться прочесть в статье Эйдельмана то, чего в ней нет.
Мы знаем И. Зильберштейна как литератора старого поколения, которому должны быть присущи определенная культура общения и этика в споре. Эта статья, писанная пером, обмекнутым в желчь, похожа на пасквиль. Ее тон и стиль еще как-то можно было бы себе представить у начинающего, бойкого и напористого литератора, но их трудно связать с именем серьезного, вдумчивого исследователя.
Мне бы хотелось, чтобы те, кто занимался публикацией этой статьи, прочли мое письмо, видя в моем лице человека, не причастного к литературе, но здравомыслящего читателя, не привыкшего верить необоснованной брани.
С уважением,
С. К., инженер
Ленинград
Полное имя и отчество указаны на почтовом конверте; попытки установить фамилию автора по обратному адресу (его необходимо было указать, чтобы письмо не сочли анонимным) оказались безуспешными в силу действующего законодательства о так называемых персональных данных.
44. Письмо Н. М. Слепаковой (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты» на имя С. Селивановой, 26 января 1984
Уважаемая тов. Селиванова!
Я никоим образом не хочу вмешиваться в полемику И. Зильберштейна с Н. Эйдельманом по сути. Но Зильберштейн озаглавил свою статью – «Подмена сути!», и это дает мне право напомнить автору и редакции, что по сути-то в таком тоне не разговаривают.
Диковинен по нынешним временам стиль критики Зильберштейна.
Здесь есть и прямая ложь – будто бы в «одной из московских газет» Эйдельман опубликовал свой материал без ссылки на первооткрывателя; будто бы интереснейшее и серьезнейшее исследование Эйдельмана «Грань веков» является «описанием интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии»… Такие утверждения, увы, основаны на глубочайшем презрении Зильберштейна к читателям, которые, по его мнению, в невежестве своем историко-литературоведческих книг не читают. (Парадоксально то, что обвинения Зильберштейна, вероятно, послужат рекламой для многих подлинных невежд, которые кинутся к книгам Эйдельмана в поисках «клубнички».)
Здесь есть и откровенное ханжество. Обвинив Эйдельмана в «пристрастии ко всякого рода скабрезностям», Зильберштейн горделиво противопоставляет ему собственное целомудрие, похваляясь тем, что в свое время воспрепятствовал опубликованию писем Екатерины II к Потемкину, которые, якобы, «не имели никакого отношения ни к литературе, ни к истории и отличались изрядным количеством интимных подробностей». Но, во-первых, так ли это? Мы об этом из‐за Зильберштейна судить не можем. А во-вторых, разве процесс познания истории остановился на Зильберштейне? Разве нельзя предположить, что эти письма в дальнейшем понадобятся исследователям и литературы, и истории? Наконец, можно ли похваляться отрицательным деянием – неопубликованием исторического документа? Позиция не ученого, а настоятельницы женского монастыря…
Встречаются здесь и вовсе не относящиеся к делу попытки скомпрометировать оппонента. Чего стоит мельком брошенный намек, что начинал Эйдельман с повести о доисторическом человеке? Расшифровывается он, видимо, так: глядите, ничем не брезговал! Но далеко не каждый литератор сразу находит свою тему, свою «специальность» (возможно, эти метания дебютантов знакомы и Зильберштейну?). А многие писатели и вовсе не с литературы начинали: были среди них и чиновники, и бурлаки, и фельетонисты – куда как компрометантно!
Присутствует здесь и старинный – но, стало быть, не устарелый! – метод подмены личности автора личностью его персонажа. Ведь это вовсе не Н. Эйдельман, а его персонаж, А. Ф. Закревская, повествует в книге «Большой Жанно» о пикантной встрече пушкинских пассий возле его гроба. Это характеризует ее самоё и ее эпоху, но никак не Эйдельмана, которому инкриминируется приверженность к «интимностям»…
Все это заставляет предположить, что И. Зильберштейн в своей критике далек от объективности и использует страницы «Литературной газеты» для недоброжелательных выпадов против Н. Эйдельмана. Сама его стилистика, его наставнический, не подлежащий обжалованию тон свидетельствуют об этом: «Ничего путного не получилось из замысла… Явной неудачей следует считать книгу „Большой Жанно“…» и т. п.
В связи с этим меня очень удивляет позиция «Литературной газеты», поручившей критику книги Эйдельмана его заведомому недоброжелателю, «подменившему суть» полемики брюзгливым менторством и поиском компрометантных деталей; обидно за газету, допустившую на своих страницах статью такого тона.
С уважением,
член Союза писателей Н. Слепакова
26 января 1984 г.
Нонна Менделевна Слепакова (1936–1998) – поэт и переводчик, драматург; родилась в Ленинграде, окончила Библиотечный институт им. Крупской (1958), по распределению работала в типографии «Печатный двор»; с 1958‐го участница ЛИТО при ДК им. Первой пятилетки (руководитель Глеб Семенов); в 1962‐м вышел первый сборник стихов.
45. Письмо З. Я. Софры (Ворошиловград) Н. Я. Эйдельману, [январь 1984]
Уважаемый Натан Яковлевич!
Прочел во втором номере ЛГ злобствующего Зильберштейна и впервые решился написать.
Ваши книги «Апостол Сергей» и «Большой Жанно» сияют среди большой кучи макулатуры всяких графоманов. Они очень личные (Ваши!), и это самое главное.
Я не специалист в истории и литературе, а то, что вы пишете, мне очень нравится. Мне так захотелось поддержать Вас в этот момент.
Не бросайте своей работы, пишите свои книги, я думаю, что найдутся еще не только читатели, а и люди, которым нужны Ваши книги. Именно Ваши, так не похожие на все другие, и это самое главное.
Поздравляю Вас и Ваших близких с Новым годом, желаю Вам успехов в жизни. Будьте здоровы, с глубоким уважением,
З. Софра
P. S. Извините, что напомню Вам мысль, кажется Шопенгауэра: «Литература, как зеркало, поэтому осел увидит там только осла»[608].
Зиновий Яковлевич Софра (1923–2012) родился в Ворошиловграде, с началом войны эвакуирован с родителями в Узбекскую ССР, где закончил школу, после чего призван в ряды РККА, фронтовик, в 1945‐м демобилизован в звании младшего сержанта; окончил географический факультет Ворошиловградского пединститута (1950), работал учителем географии в школе, в 1956‐м принят на должность ассистента кафедры географии Ворошиловградского (с 1958 – Луганского) пединститута; впоследствии эмигрировал, умер в США.
46. Письмо В. Л. Степанова (Тамбов) в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]
Уважаемая редакция!
Как, так сказать, простой читатель я в дискуссии по статье Мальгина на стороне Н. Эйдельмана. (Кстати, это очень хороший писатель, хоть он и не принадлежит к обойме захваливаемых вашей газетой, может, поэтому и не принадлежит.)
Единственная ошибка, да это ошибка больше редакторская, издательская, что его книга о Пущине вышла в серии «Пламенные революционеры». Которая требует иного подхода к биографиям.
На мой взгляд (я подчеркиваю, на мой взгляд, потому что у современных критиков есть – даже не тенденция, – а мания личную точку зрения выдавать за общую, из их лексикона исчезли такие слова, как «мне кажется», «по-моему» и т. д., и т. п.), художник-писатель имеет право на вымысел, и имеет право называть своих героев, как ему хочется. Ну что из того, что герой Эйдельмана назван Пущиным, и некоторые эпизоды из жизни героя совпадают с биографией реального лица? Это Пущин Эйдельмана, а не реальный Пущин. А если читатели (и иже с ними) не догадываются об этом и принимают его за реального (так как не знают истории), то это их вина или беда.
Или вы будете утверждать, что Бородинская битва, описанная Толстым, и реальная битва – это одно и то же? Да ничего общего. Если бы сумели воспроизвести написанную битву один к одному и сравнить ее с настоящей, то они отличались бы как небо от земли. Но у кого поднимется рука на Толстого, только у невежд. Потому что он писал не историю, а роман.
А совпадение названий – это определенный прием, дающий подтекст, глубину мысли.
Вы понимаете, о чем я говорю?
Зильберштейн, по-моему, неважно разбирается сам в том вопросе, который он затрагивает. Беря себе в союзники К. Симонова. Вот уж кто не наступал на горло своему воображению.
Потом, кто давал право Зильберштейну женить нас, как говорится, без нашего согласия, я говорю о письмах Екатерины. Он, видите ли, отказался печатать их, заботясь о нашей нравственности. Этим он выдал себя, раз заметил в этих письмах к Потемкину только «клубничку». Неужто мы бы не смогли сами отделить зерна от плевел, ведь в них шла речь не только о сексе, Потемкин был ко всему и умный человек.
В общем, выступление Зильберштейна оставляет тяжелое впечатление, это не литературоведение, а сведение счетов.
Можете не отвечать.
Мне известно, что вы напишете.
В. Степанов,
заводской мастер
Вадим Леонидович Степанов (1940–2015) родился в Москве в семье военного и учительницы, с началом войны переехал в Тамбов, на родину матери; по окончании школы поступил в Криворожский горнорудный институт, распределен в Чебоксары, где дебютировал как поэт (печатался в коллективных сборниках), затем вернулся в Тамбов и работал мастером на Тамбовском заводе гальванооборудования, впоследствии – оператор газовой котельной. Печатал рецензии в тамбовских газетах, в 1981‐м примкнул к ЛИТО «Слово» при Тамбовском доме учителя (в 1990‐м ЛИТО переименовано в Академию Зауми), в 1990‐е смог издать свои литературные произведения, выступал как фельетонист, отмечался как заметная фигура литературного небосклона Тамбова: «Степанов – прелюбопытнейшая фигура. Он ровесник Бродского и начинал в одно время с ним, работая в каком-то НИИ в Чебоксарах. Степанов писал тогда верлибры, несколько вещей напечатал в чувашских молодежных сборниках, потом попал в армию, оттуда вернулся в Тамбов, перешел на прозу и 30 лет писал в стол» (Зебзеев А. «Тамбов на карте генеральной…» // Знамя. 1997. № 11. С. 206). Впоследствии тамбовские коллеги по литературному цеху писали о нем: «Философический склад ума, глубокая эрудиция в области естественных наук, нетривиальный подход к литературе – все это ярко проявлялось в его немногословных суждениях. Его проза была удивительной и ни на что не похожей и в ту пору и остается таковой сейчас. По этой причине не печаталась тогда, не печатается и сейчас» (Бирюков С. Е. Да и нет – тень и ад: К 70-летию Вадима Степанова // Поэтоград. 2011. № 1, январь. С. 2).
47. Письмо П. А. Тотчасова (Московская обл.) в редакцию «Литературной газеты», 18 января 1984
Уважаемая редакция
«Литературной газеты»!
Хочу с Вами поделиться некоторыми соображениями, возникшими при чтении в рубрике «Полемика» статей Н. Эйдельмана «Подмена жанра» и И. Зильберштейна «Подмена сути!». Сразу оговорюсь, что, во-первых, статью А. Мальгина о книге «Большой Жанно», к сожалению, не прочитал, так как выписываю «Литературку» после долгого перерыва, а во-вторых, упомянутая книга на меня произвела большое впечатление. Поэтому, может быть, в чем-то к опубликованному в этом номере материалу отношусь предвзято.
Начну с внешней стороны. Писатель (Н. Эйдельман) написал повесть «Большой Жанно». Критик (А. Мальгин) написал на эту книгу рецензию. Это понятно. Но когда под рубрику «Полемика», должную, как я понимаю, обеспечить равные права (с точки зрения возможностей обсуждения вопроса) противостоящих сторон, выносятся две статьи, одна из которых (И. Зильберштейна) является, так сказать, разбором «по косточкам» другой (Н. Эйдельмана), и ее автору не дают возможности ответить на этот разбор, то какая же тут полемика? Еще раз повторю свою мысль: полемика должна, обязана вестись сторонами на равных условиях. А тут одни заголовки чего стоят: «Подмена жанра…» – (неуверенное многоточие, не очень верится, чтобы автор именно так, с многоточием озаглавил свою статью[609]), и утверждающее, победное «Подмена сути!» (с восклицательным знаком).
Теперь немного о сути статьи И. Зильберштейна. Автору, например, не нравится, что в книгу включены материалы о Ростовцеве и Н. Бестужеве. И если последнее можно понять (И. Зильберштейн является автором книги «Художник-декабрист Николай Бестужев», и материалы этой главы легли в основу соответствующей главы в книге об И. Пущине), то нежелание видеть в книге упоминание о Ростовцеве только на том основании, что Пущин с ним, скорее всего, не был знаком, по-моему, критики не выдерживает. Характеристика такой личности, как Ростовцев, во многом проясняет теневые стороны движения декабристов, а оно было ведь очень неоднородным, и право автора решать, сколько места уделять в книге тому или иному персонажу.
Что касается Пушкина и Натальи Николаевны. Приведенная в статье И. Зильберштейна «крамольная» цитата из «Большого Жанно» о том, что любила Наталья Николаевна мужа «…немало. А надо бы еще сильнее…», насколько я (и, уверен, многие читатели) подготовлен предыдущими публикациями на эту тему, вполне соответствует истинному характеру отношений Натальи Николаевны и А. С. Пушкина. Кстати, это касается и сцены при отпевании. В таких случаях, наверно, полезно бывает отделить в своем сознании Пушкина – гениального поэта от Пушкина – мужчины. Вроде бы ни для кого не секрет многочисленные любовные связи поэта. И если уж не отрицается связь А. С. Пушкина с сестрой жены Александрой Николаевной (например, в работе Н. А. Раевского «Д. Ф. Фикельмон о дуэли и смерти Пушкина»), то верится, что описанная в книге сцена, пусть она и плод воображения автора, вполне могла быть и реальной.
Далее, И. Зильберштейн делает упрек Н. Эйдельману в том, что он сделал купюру при цитировании письма А. Н. Толстого. Но, во-первых, без купюр не обойтись, иначе придется цитировать письмо целиком. А во-вторых, если все-таки добавить соответствующий фрагмент в статье Н. Эйдельмана, то легко видеть, что и более полная цитата не противоречит ее смыслу. Созданная им «новая реальность» – жизнеописание И. И. Пущина сделано так, что это «…если и не было, то должно было быть». Эта книга не оставляет равнодушным читателя к судьбе ее героев. Она привлекает еще и тем, что автор отошел от обычного приема «сквозного» жизнеописания героя «со стороны» и позволяет увидеть мир декабристов глазами самого Пущина.
И последнее. В аннотации к книге «Большой Жанно» читаем: «Натан Эйдельман – писатель, историк. Он автор книг „Лунин“, „Пушкин и декабристы“, „Герцен против самодержавия“, „Тайные корреспонденты «Полярной звезды»“, „Твой девятнадцатый век“ и многих исторических, литературоведческих работ, документальных очерков. В серии „Пламенные революционеры“ двумя изданиями вышла повесть „Апостол Сергей“».
В статье же И. Зильберштейна: «Н. Эйдельман – автор некоторых вполне добротных исследовательских работ: о декабристе М. С. Лунине, „Тайные корреспонденты «Полярной звезды»“ и других» (подчеркнуто мною).
Чему же верить? Верю аннотации хотя бы потому, что в последней цитате слово «некоторых» не очень сочетается с последующим текстом.
Я довольно регулярно слежу за книгами серии «Пламенные революционеры», и книгу об И. Пущине ставлю в ряд лучших, например рядом с «Гражданином города Солнца» С. Львова.
Прошу с этим письмом, по возможности, ознакомить Н. Эйдельмана.
С уважением,
Тотчасов Петр Алексеевич, к. т. н., инженер
18.01.84 г.
Петр Алексеевич Тотчасов (род. 1947) родился в Ленинакане в семье военнослужащего, школу окончил во Владимире, на родине родителей; поступил в Московский авиационный институт на факультет самолетостроения; по окончании служил в рядах Советской армии, работал по специальности в ЦАГИ (1974–1975); как инженер-конструктор участвовал в разработке ракетных комплексов в КБ «Факел» (Химки, 1975–1979), после чего поступил в аспирантуру МАИ, кандидат технических наук (1982, тема – «Выбор рационального расположения и параметров амортизации стоек многоопорного шасси»); после этого работал в НПО «Молния» (1982–1992), где принимал участие в создании многоразового космического корабля «Буран» (бригада шасси); жил в Химках Московской области.
Неизвестно, был ли с этим письмом ознакомлен Н. Я. Эйдельман, но И. С. Зильберштейн получил копию от редакции «Литературной газеты».
48. Письмо В. А. Чалого (Ленинградская обл.) в редакцию «Литературной газеты», [17 января 1984]
Уважаемая редакция, здравствуйте!
С большим интересом прочел суждения о книге Н. Я. Эйдельмана «Большой Жанно». Я ее, к сожалению, не читал. А пишу потому, что возникло недоумение после прочтения комментарий И. Зильберштейна. Конечно, автор их старейший, известнейший литературовед. Но ведь факты, приводимые в доказательство, недопустимо подавать с такой порцией издевки! Возникло ощущение, будто автор испытывает личную неприязнь к Н. Эйдельману. Неловко за автора, даже если он прав.
Чалый Владимир Александрович, электромеханик
Датируется по календарному штемпелю на конверте.
Владимир Александрович Чалый (род. 1951) – житель города Колпино Ленинградской области, в юности выступал за футбольный клуб «Ижорец» (Колпино; вратарь), техник-электромеханик.
49. Письмо К. В. Чистова (Ленинград) Н. Я. Эйдельману, 25 января 1984
25 января 1984
Ленинград
Дорогой Натан Яковлевич!
Надеюсь, что Вы получили наши новогодние поздравления и с ними мою благодарность за Карамзина. Он приехал со мной в Комарово, где мы до 6 февраля, и сегодня, после ликвидации некоторых сверхсрочных дел, я снова берусь за него. Спасибо за предстоящую беседу!
Но пишу я Вам, конечно, не для того, чтобы сообщить Вам об этом. Те же сверхсрочные дела до сих пор не оставляли мне времени для того, чтобы выразить Вам мое отношение к безобразию, которое разыгралось на страницах «Лит. газеты». Я имею в виду, разумеется, не столько А. Малыгина (бог с ним!), сколько И. Зильберштейна, который знает, что творит, и мерзейшее сочинение которого еще раз продемонстрировало его человеческие качества. Что касается меня, то у меня уже давно в этом отношении нет никаких иллюзий. Характерно, что он и здесь не удержался и опять заявил, что «Лит. наследство» – это исключительно его дело (чтобы кто-нибудь опять не подумал, что С. А. Макашина тоже!).
Я участвую в письме в «Лит. газету», но мне хотелось и в дружеском письме к Вам еще раз сказать, что статья Зильберштейна вызвала у меня, как и у всех, с кем я общался за это время, одно и то же тошнотворное чувство и воспоминания отнюдь не лучшего характера. Видно, что он много лет что-то копил и обрадовался случаю поулюлюкать. Плюньте на него, у Вас есть свой читатель, свое дело, которое Вы делаете с завидной энергией и талантом. Все остальное – чепуха и суета.
Белла шлет Вам и Ю. М. сердечные приветы.
Дружески Ваш К. Чистов
Кирилл Васильевич Чистов (1919–2007) – крупный фольклорист и этнограф, участник Великой Отечественной войны (ушел добровольцем, попал в плен, бежал из плена, участник партизанского движения); в момент написания письма – зав. отделом восточнославянской этнографии Ленинградского отделения Института этнографии АН СССР, главный редактор журнала «Советская этнография», доктор исторических наук, профессор ЛГУ, член-корреспондент АН СССР (1981). Чистова Белла Ефимовна (1921–1999) – филолог-германист, кандидат филологических наук (1972; тема – «Маяковский в Германии»), доцент ЛГПИ им. Герцена. Упоминаемое письмо в «Литературную газету» см. на с. 378.
50. Письмо Н. Я. Шабашовой (Ленинград) И. С. Зильберштейну, 27 января 1984
Глубокоуважаемый Илья Самуилович!
Прочла Вашу статью в «Литературной газете». Мне кажется, что Вы должны сами жалеть о том, что опубликовали ее. В статье очень заметны Ваше личное раздражение и недоброжелательное отношение к Н. Я. Эйдельману, и это производит по многим соображениям не слишком приятное впечатление.
Несомненно, в книге «Большой Жанно» есть просчеты, однако автору удалось создать образ прекрасного человека, не сломленного жизнью, сохранившего свои идеалы и мужественно смотрящего смерти в глаза. Своей цели – тронуть сердце и разбудить лучшие чувства у читателя – книга, несомненно, достигает. Ведь это главное!
В сущности, вся серия «Пламенные революционеры» отнюдь не является плодом многочисленных архивных разысканий и специальных научных исследований; скорее речь идет о беллетризации биографии того или иного революционера, основанной на знании эпохи и биографии героя и написанной в меру таланта каждого из авторов.
Разрешите Вам напомнить, что, упрекая Н. Я. Эйдельмана в излишнем интересе к интимной жизни героев, Вы сочли возможным опубликовать в томах «Литературного наследства» историю отношений Н. Бестужева и Л. Степовой, историю отношений Дж. Байрона и Клер Клермонт и др. Мне представляется, что это необходимо. Жизнь сложна; создание ходульных схем и героев ничего не дает и отнюдь не является убедительным. Великие люди страдали от разлук, неразделенных чувств и своих ошибок, возможно, более сильно вследствие силы своих эмоций; едва ли стоит это скрывать из ханжеских соображений. Вместе с тем, разрешите Вам сказать, что если Вы коснулись жанра исторической прозы, то почему же не упомянули о таких произведениях, как творения печально известного В. Пикуля или недавно появившихся на страницах «Нового мира» и «Дружбы народов» публикаций Н. Доризо «Третья дуэль» и Ю. Щеглова «Святогорье», которые представляют собой апофеоз халтуры, полного непонимания эпохи и невежества авторов (о таланте авторов говорить не стоит). Почему же Вы обрушили всю силу своего полемического удара на Н. Эйдельмана, который известен своими интересными исследованиями, прекрасно пишет и среди немногочисленных наших писателей-историков по праву занимает одно из первых мест. Этим Вы нанесли удар не только ему, но и читателям, которые с нетерпением ждут его новых книг. Было бы очень жаль, если Вы своим авторитетом добились бы именно этого результата.
Несомненно одно: своей статьей Вы во многом осложнили для Н. Я. Эйдельмана публикацию его книг. Это не только несправедливо по отношению к нему, но и по отношению ко всем тем, кто интересуется отечественной историей и с нетерпением ждет его новых произведений.
Думаю, что Вы должны согласиться с тем, «что в нашем обществе нет книги, которая в умеренном объеме и достаточно обработанной литературной форме представляла бы весь ход исторической жизни Руси и могла бы образованному читателю дать основательное, хотя и не специальное, знакомство с родным прошедшим» (В. О. Ключевский).
Именно поэтому и в силу занимаемого Вами положения мы вправе ждать от Вас поддержки тех немногих писателей, которые стремятся внести свой вклад не только в развитие исторической науки, но и популяризацию результатов своих разысканий.
С глубоким уважением,
Н. Я. Шабашова
P. S.
Прошу Вас считать это письмо адресованным только лично Вам.
Датируется по почтовому календарному штемпелю.
Наталья Яковлевна Шабашова (1926–2004) – сотрудник лаборатории по изучению эффективности лечения больных злокачественными опухолями НИИ онкологии им. Н. Н. Петрова, кандидат медицинских наук (1958, тема – «Развитие отечественной хирургии по материалам „Военно-медицинского журнала“ (1823–1885)», деятельный участник Всесоюзного научного общества онкологов; ее многолетняя работа в области реабилитации онкологических больных в 1986 году отмечена Государственной премией СССР.
51. Письмо А. П. Шикмана (Москва) Н. Я. Эйдельману, 6 февраля 1984
Уважаемый Натан Яковлевич!
В исторической библиотеке Татьяна Дмитриевна попросила меня переслать для Вас копию письма, отправленного в редакцию «Литературной газеты» Александром Ратнером и мною. С удовольствием выполняю это поручение и, пользуясь случаем, хочу поблагодарить Вас за последние великолепные, талантливые Ваши книги, – «Большой Жанно», «Грань веков», «Последний летописец».
Статья И. Зильберштейна и ответ «Литгазеты» на Ваше письмо только подтверждают, что Булгарины и Победоносцевы есть во все времена. Невозможно не видеть, как «Литгазета» в данном случае черное называет белым. И нет ли связи этого выступления газеты с известным мне приказом Госкомиздата по книге «Последний летописец»? Чересчур явно, вопреки фактам и логике утверждается чья-то Убежденность. Но сколько бы грязью ни кидали, книги Ваши все равно есть. И жизнь их будет долгой. Как и ранее, буду пропагандировать Вас в школе и в печати.
С искренним уважением,
Анатолий Шикман,
учитель истории и журналист
6 февраля 1984.
Упомянутое письмо А. В. Ратнера и А. П. Шикмана см. на с. 397.
Татьяна Дмитриевна Дмитревич (род. 1941) – зав. учительским читальным залом Государственной публичной исторической библиотеки.
52. Письмо Э. Г. Эркомайшвили (Свердловск) в редакцию «Литературной газеты», 14 января 1984
Товарищи!
Позвольте поделиться своим мнением о полемике в газете за 11 янв. с. г., стр. 4.
С доверием и читательской признательностью всегда относилась к тому и другому литературному имени: Н. Эйдельман и И. Зильберштейн! А вот от страницы, где они оказались рядом, впечатление горькое. Мне кажется, в статье «Подмена сути!» в большой степени произошла «Подмена темы». В результате как-то уже не хочется вникать в разговор о таких высоких материях, как соотношение истины и вымысла в исторической прозе, когда один писатель обвиняет другого немного – немало , как в присвоении себе чужого труда. К предмету дискуссии эти обвинения отношения не имеют: повесть «Большой Жанно» не стала ни лучше, ни хуже от того, в какой мере виновен Эйдельман в истории со статьей о Лермонтове, опубликованной в 1971 году в украинском журнале, – это просто другая тема. Однако, справедливые или нет, но сказанные мимоходом и в сноске обвинения чернят имя писателя Эйдельмана в читательских глазах. Психологически для читателя он уже становится неправ, и сама дискуссия как бы отходит на второй план. А жаль: затронутый вопрос интересен не только для оценки повести «Большой Жанно», но и для многих произведений на историческую тему.
Хотелось бы обратить внимание на недоказанность обвинений этического характера. «Прежде не публиковались» – не довод упрекать такого литератора, как Эйдельман: разве ему не могли быть доступны сами первоисточники?
Теперь о предмете спора. И. С. Зильберштейн считает недостатком повести включение в нее многого такого, что, по его мнению, не имеет отношения к реальной биографии Пущина. Действительно ли не имеет? Вот я перечитываю рассказ о Ростовцеве и думаю, как же было бы обидно, если б на месте этой главы оказалось 15 строк – ровно столько отпустил ей И. С. Зильберштейн. И это о рассказе, имеющем нравственный смысл для понимания многих событий 14 декабря. Через отношение к поступку Ростовцева Эйдельман показывает Рылеева, Оболенского – кстати, наиболее близких Пущину людей; помогает понять природу поведения декабристов, их силу и слабость, их беззащитность перед коварством. Наконец, то самое их понимание чести, которое, возможно, роковым образом сказалось на результатах восстания.
Подойдем, наконец, чисто житейски. Был или не был знаком Жанно с Ростовцевым, поступок последнего, несомненно, не раз обсуждался декабристами в долгие их сибирские вечера, ибо на исход событий на Сенатской площади, конечно, повлиял. И вполне естественно обращение Пущина к этой теме на страницах дневника. Вполне нормально, что в дневнике человек отступает от последовательности в описании событий, вспоминает, размышляет. Какое же здесь «разрушение жанра»?
По этой же причине кажутся правомерными и воспоминания о Бестужеве: вот, мол, какими были эти люди, мои товарищи, с их верностью, их рыцарством, их до конца жизни любовью. Кстати, Пущин, как известно, пользовался всеобщей любовью, и Бестужев мог доверить ему свою тайну.
А вот глава о Гончаровой, действительно, кажется необязательной. Хотя и нет ничего невероятного, что первый и бесценный друг поэта поехал познакомиться с Натальей Николаевной. Их встреча, по-моему, как раз пример того сочиненного, что «если и не было, то должно было быть». Просто нет свидетельств, что встреча была. И все-таки куда страннее, если ее не было. Значит, случайно не было – слишком дорог Пущину Пушкин, чтоб не стремиться ему повидать эту женщину и составить о ней свое представление.
Тем не менее, глава эта представляется … (утрата текста сверху листа. – П. Д.). Хотя, как ни странно, случай этот как раз возможен, и я удивляюсь, почему И. С. Зильберштейн, такой знаток бесспорный, эпизод с Закревской всецело приписывает «выдумке» Эйдельмана. В достаточно известной книге Вересаева «Пушкин в жизни», т. 2, гл. 17 сцену в церкви описывает М. Ф. Каменская, племянница Закревской. Есть там ссылка и на первоисточник – «Истор. вестник», 1894, т. 58, стр. 54.
Повторюсь: в книгу свою Эйдельман, мне кажется, напрасно включал эту историю, однако он ее не выдумал. Как не выдумал и точку зрения, что загнанный, затравленный, страдающий Пушкин в тот момент своей жизни искал смерти, как ищут выхода из трагического тупика, из безысходной, невмоготу, ситуации. С этим можно не соглашаться, приписывать же только фантазии Эйдельмана – неправильно: кроме Павлищева, примерно так же считали и другие (З. Вревская в записи историка М. Семевского, В. Соллогуб). Одно непонятно: если уж я, не специалист, об этом читала, как возможно, что все это прошло мимо внимания И. С. Зильберштейна. Как, например, то, что в те годы точка зрения на Н. Н. Ланскую в кругу многих близких Пушкину людей, искреннее его любивших, была весьма сходной с той, что у Жанно в повести. Кстати, ведь и в классическом труде Щеголева Н. Н. Гончарова – совсем не то, что, например, у И. Ободовской и М. Дементьева. Не понимаю, почему все эти широко опубликованные в свое время вещи названы выдумкой Эйдельмана.
В прошлом веке один гениальный человек написал другому: «Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека…»[610] Так что кажется и здесь произошло нечто подобное… (утрата текста сверху листа. – П. Д.). Право, жаль, что эта неуважительность настраивает против самой критики и мешает увидеть то ценное, что есть в его статье.
Хочу сказать, что повесть Эйдельмана считаю наименее удачной из всего, что читала у этого автора. Не уяснила для себя до конца, в чем тут дело. Не помогла, к сожалению, из‐за невооруженным глазом видимой предвзятости и статья уважаемого, старейшего нашего литературоведа. Мне кажется, форма дневника невыгодна авторской индивидуальности Н. Я. Эйдельмана. Вынужденный стилизовать речь Пущина, он отказался от того, что для многих является главным обаянием его книг – от собственной манеры письма, «добротных исследовательских работ» (единственное доброе, сказанное Зильберштейном в адрес Эйдельмана), наверно, немало – т. е. просто добротных. А вот таких увлекательных, ярких по языку – гораздо меньше. И когда писатель добровольно этот свой язык отбрасывает, то он многое теряет. Когда же забывает, что отвлекается и становится снова собой, то получается такая удачная глава, как о Ростовцеве. Чужеродность же ее если и ощущается, то не из‐за материала, а из‐за того, что написана не «под Пущина».
И еще. Наверное, редактору повести стоило в своей аннотации добавить несколько строк о необычности для этой серии характера книги. А может, и о том, что писатель выступил в новом для него жанре. Не все знают, писал ли в действительности И. И. Пущин дневник, а в прежних своих книгах писатель Эйдельман документален. Вот и все задают вопрос, что было, а чего не было… (утрата текста сверху листа. – П. Д.). А тут вдруг возражения возникли даже по поводу такой мелочи, как то, какого числа встретились на пирушке возвратившиеся декабристы.
«Художество требует еще большой точности, чем наука…» Очень спорно, хоть и классик, художество требует не большей или меньшей, а просто другой точности. Ведь если меркой документальной точности оценить его же Наполеона… Не надо ею оценивать художественное произведение. Иначе к «Маленьким трагедиям» потребуется приложить свидетельство медицинской экспертизы. А для читателя важно, что гений и злодейство – вещи несовместные. И нам одинаково достоверны Наполеон Тарле и Наполеон Толстого, просто они созданы по разным законам. Понятно, книги эти и «Большой Жанно» несоизмеримы, но ведь спор идет не о масштабах таланта, а о принципе.
Правда документа и правда образа – как они соотносятся? В этом смысле считаю интересным начатый разговор на страницах вашей газеты, спасибо за него, и примите, пожалуйста, пожелание, чтобы он был продолжен.
Э. Эркомайшвили (Элла Григорьевна), г. Свердловск
Прошу без согласования со мной в обзоре не печатать.
14/I–84 г.
Элла (Нинелла) Григорьевна Эркомайшвили (Еркомайшвили) (род. 1933) окончила историко-филологический факультет Уральского гос. университета им. Горького (1956), получила распределение в редакцию газеты «Березовский рабочий», где проработала пять лет – сперва литсотрудником, затем редактором; с 1961-го – в Свердловском комитете по телевидению и радиовещанию (корреспондент, затем зам. главного редактора), увлекалась историей пушкинской эпохи.