homme du monde, gentleman в понимании XVIII века. Несмотря на усилия отца, Вольфганг Моцарт на всю жизнь остался человеком абсолютно буржуазного, бюргерского типа.
Его позиция отнюдь не являлась неизменной. Он был чуток к превосходству, которое обеспечивал человеку придворный лоск, и наверняка не был свободен от желания показать себя человеком чести — gentleman, honnete homme. В самом деле, он нередко говорил о своей «чести»: это центральное понятие придворноаристократического канона Моцарт включил в свое представление о самом себе. Однако он говорил о чести не совсем в том смысле, какой она имела в придворной модели: с помощью этого слова он хотел выразить претензию на равенство с придворными. И, разумеется, поскольку Моцарт не был лишен актерской жилки, он старался вести себя как придворные. С ранних лет он научился одеваться в придворной манере, включая парик; вероятно, он также научился правильно ходить и делать комплименты. Но можно заподозрить, что озорник в нем уже с ранних лет начал высмеивать это позерство и жеманство.
О том, какую роль неприязнь Моцарта к придворной знати сыграла в его творчестве, написано много. Но ничего достоверного об этом нельзя сказать, если не выяснить, как Моцарт воспринимал себя по отношению к правящему слою своего времени.
Его положение было особенным: будучи социально зависимым и подчиненным, он, сознавая свой необыкновенный музыкальный талант, в то же время чувствовал себя ровней придворным аристократам, если не выше их; одним словом, он был «гением» — необычайно одаренным творческим человеком, рожденным в обществе, которое еще не знало романтической концепции гения и социальный канон которого еще не предлагал высокоиндивидуализированному гениальному художнику легитимного места в таком обществе. Возникает вопрос: какое значение это имело для Моцарта и его развития с человеческой точки зрения? Конечно, здесь можно только гадать, у нас отсутствует (хотя и не полностью) материал. Но даже если рассматривать только эту странную и в некоторых отношениях уникальную ситуацию, мы получаем незаменимый ключ к пониманию Моцарта. Без такой реконструкции, без способности ощутить структуру его социального положения (гений до эпохи гениев) доступ к нему остается закрытым.
Реакция самого Моцарта на эту ситуацию была сложной. С помощью черно-белых понятий, с помощью таких слов, как «дружба» или «вражда», невозможно осмыслить напряжения и конфликты, с которыми мы тут имеем дело. Моцарт испытывал принципиальную амбивалентность буржуазного художника в придворном обществе, которую в обобщенном виде можно назвать самоидентификацией с придворной знатью и ее вкусом, горечью от унижения, понесенного от нее.
Начнем с самого очевидного — с нарастающей неприязни Моцарта к придворным аристократам, которые относились к нему как к подчиненному. Возможно, подспудно она росла в нем уже давно. Даже вундеркинд относительно низкого происхождения вряд ли был полностью избавлен от высокомерного обращения, от унижений, которые для значительной части придворной аристократии в то время еще являлись обычным делом в обхождении с представителями буржуазии.
Глубокое негодование Моцарта, вызванное тем, как с ним обращались придворные вельможи, совершенно недвусмысленно выражено в его письмах парижского периода. Он должен к ним ходить, должен делать все, чтобы завоевать их расположение, ведь он ищет место и нуждается в рекомендациях. Если во время этой поездки он не найдет места, ему придется вернуться в Зальцбург, к своей семье, к своему отцу, который в основном финансировал его путешествие, возможно, к князю-епископу, который может приказывать ему, какую музыку писать и исполнять. В таких условиях Моцарт чувствует себя как в тюрьме. И вот он в Париже дожидается в передних у высокопоставленных дам и господ в надежде заслужить их милость, а они обращаются с ним как с тем, кем он и является, то есть как со слугой, хотя, возможно, и не так сурово, как со своими кучерами, ведь он умеет обеспечивать очень хорошую музыку. Ио он, Моцарт, знает, что большинство — хоть и не все — из тех, чьей приязни он просит, почти не имеют представления о его музыке и уж тем более о его необыкновенном таланте. Сам же он осознал этот свой дар, как мы можем предположить, уже в детстве, когда имел успех как вундеркинд. Потом, вероятно, постепенно крепло — не без множества сомнений — осознание того, что природа его музыкального воображения необыкновенна. А теперь он, который, вероятно, в своих собственных глазах никогда не переставал быть вундеркиндом, вынужден ходить, как попрошайка, от одного двора к другому и выпрашивать себе должность. Почти наверняка он этого не предвидел заранее. Письма отражают, пусть и не в полной мере, его разочарование — и возмущение.
Таким образом, похоже, начиная с Парижа у Моцарта усиливалось впечатление, что не просто тот или иной придворный аристократ унижает его в раздражающей манере, а весь социальный мир, в котором он живет, устроен как-то неправильно. Не следует понимать это превратно. Насколько можно судить, Моцарта не интересовали общие, относительно абстрактные гуманитарные или политические идеалы. Его социальный протест выражался, самое большее, в таких мыслях, как «самые лучшие, самые настоящие друзья — это бедняки. Богачи в дружбе ничего не смыслят!»[11]. Он считал несправедливым то, как с ним обращались, возмущался этим и боролся с унижением по-своему. Но то была всегда сугубо личная борьба. Не в последнюю очередь из-за этого она была обречена на поражение.
Кроме того, как говорилось выше, в личной манере поведения Моцарта было мало той спокойной элегантности, остроумия и легкости в обмене колкостями, с помощью которых в придворных кругах можно провести свою лодку между подводными камнями и отмелями к желанной цели. Трудно решить, не хотел ли он или не мог воспринять придворный канон поведения и чувствования, следование которому в его ситуации поиска места было по меньшей мере столь же важным для успеха, как и музыкальная квалификация. Возможно, сыграли свою роль и неумение, и нежелание. Но, как бы то ни было, здесь мы сталкиваемся с симптомом конфликта канонов, который разгорелся у него внутри не в меньшей мере, чем между ним и другими людьми. Моцарт любил одеваться элегантно в смысле придворного канона. Однако он был не особенно силен в искусстве куртуазного поведения, с помощью которого можно было завоевать расположение людей этих кругов и от которого во многом зависело, насколько они готовы будут хлопотать за соискателя должности. Специфическим искусством разбираться в людях, которое позволяло придворным по своим критериям мгновенно разделять людей на тех, кто принадлежал к их кругу, и тех, кто к нему не принадлежал, и сразу вести себя с ними соответственно, он тоже почти не владел.
Моцарт в Париже в поисках места — это эпизод, который не так легко забыть. Он был зол и обижен на то, как с ним обращались, и, по сути, не понимал, что вокруг него происходило. Постепенно назревал его одинокий бунт, попытка вырваться из несвободного положения, в котором он как подчиненный зависел от высокопоставленного аристократа, а заодно и от власти этого аристократа над его, Моцарта, музыкой.
Однако этот аспект его личного бунта, очевидно, был неразрывно связан с другим
— с бунтом против отца. Леопольд Моцарт готовил сына к карьере музыканта в придворном обществе. Необходимо ясно понимать, насколько тесно его позиция с социологической точки зрения еще была связана со старинной ремесленнической традицией[12], согласно которой отец как учитель сына передавал ему свои навыки, свое мастерство, возможно, даже в надежде, что сын однажды превзойдет его. Определенно, более полное и объемное представление о своеобразии музыкальной традиции XVII и XVIII веков — как придворной, так и церковной — можно получить, если принять во внимание, что она в значительной степени сохраняла характер ремесленного искусства, которое, особенно в придворной сфере, характеризовалось очень резким социальным неравенством между автором художественного произведения и его заказчиком.
Леопольд Моцарт был еще очень прочно укоренен в этой традиции. И сына он воспитал в соответствии с ее каноном, в который входило, в частности, обретение своего социального места в качестве музыканта при дворе. То, что предпринятые его сыном дорогостоящие поездки в поисках должности, в том числе в Париже, потерпели полную неудачу, стало для него горьким разочарованием. Но Леопольду хотя бы удалось убедить князя-епископа Зальцбурга вновь взять неудачливого беглеца к себе на службу в знак признания его блестящих дарований и дать ему должность концертмейстера и придворного органиста. Таким образом, в начале 1779 года Вольфганг Моцарт снова оказался в своем родном городе, под непосредственным контролем прежнего работодателя, который одновременно был и работодателем отца. В этот второй зальцбургский период он написал последнюю свою оперу в традиционном придворном стиле opera seria — «Идоменей», — в тексте которой, в соответствии с каноном придворной абсолютистской оперы, содержались должные похвалы монарху за его доброту и великодушие.
В 1781 году, через несколько месяцев после премьеры «Идоменея», Моцарт порвал с князем-епископом и, после некоторых мытарств, получил отставку посредством знаменитого пинка ногой. Это был кульминационный момент его личного бунта против навязанного ему социального приспособления к подчиненному положению слуги абсолютного властителя.
Отец Моцарта был почти всю жизнь придворным буржуа. Двор правителя как социальная структура имел строго иерархическую форму, форму крутой пирамиды. В этот порядок Леопольд Моцарт встроился — возможно, не без печали и не без уязвимости аутсайдера. Но уклоняться от тех требований, которые налагала эта фигурация, было для него немыслимо. Он знал свое место, посвятил себя ему, так сказать, душой и телом и надеялся, что так же будет поступать и его сын. Леопольд ожидал от Вольфганга великих достижений — при дворе, возможно, большем, чем зальцбургский, например при баварском дворе в Мюнхене или даже в Париже; таковы были первостепенные пожелания отца. Сын не исполнил их. Его неудачи при немецких дворах или в патрицианском Аугсбурге, в конце концов, еще можно было как-то пережить. Но потом Вольфганг Моцарт уволился со службы у своего хозяина и кормильца — зальцбургского архиепископа. С точки зрения отца, это шаг совершенно непостижимый. Его сын — так, должно быть, воспринимал это Леопольд — наносил этим серьезнейший ущерб своей карьере, своему будущему в качестве придворного музыканта. На что же он собирался жить?