Мария Магдалина впервые рассказала мне о другом Моцарте, которого я не знал. О Моцарте, влюбленном как мальчишка — пламенно и без остатка. Мне довелось услышать откровения ее сердца. О том, как Вольфганг Амадей терзался муками совести, такими глубокими, что не мог поделиться ими. Между Марией и маэстро незримо стояла Констанция, которую он тоже по-своему любил. Мария старались облегчить его телесные муки с помощью различных микстур и нежных слов, — таков еще один дар этой светской красивой женщины. Мы с ней много и подолгу говорили, хотя и так прекрасно понимали друг друга и без слов — такое происходит с людьми в чрезвычайных обстоятельствах, когда мишура условностей слетает сама собой.
Когда я окончательно окреп, то взялся за перо и бумагу, чтобы попытаться восстановить то, что было связано с великим маэстро и безвозвратно потеряно в огне. На меня нашел зуд летописца, я был охвачен идеей фикс, очень простой: я стремился успеть записать все, что знал про болезнь и кончину Моцарта. Надо мной довлели некие силы, гнет которых и побуждал меня спешить. Я торопился закончить свои разрозненные записки, привести их в завершенный и логический вид. А потому строчил, как безумный, исписывая страницу за страницей.
Когда истек срок, и мне нужно было возвращаться в Вену, я оставил все свои труды у Марии Магдалены. Более того, мы собрали воедино все то, что имело хоть какое-либо отношение к жизни Моцарта. И договорились так: не показывать эти записи ни одной живой душе; только крайние обстоятельства должны заставить передать их в другие надежные руки. Рукопись была обернута и запечатана в пергамент. Мария надежно спрятала сверток, и обязалась не притрагиваться к нему, пока я буду жив, — это было мое условие. Понятным было и другое: если записи найдут, то их уничтожат. Причем, не поздоровится и тому, у кого они прятались.
На случай экстраординарного развития событий, когда судьба постучится в ее дверь, Мария Магдалена должна была предать рукопись огню.
Далее рукой графини и поэтессы Веры Лурье было жирно по-русски выведено:
Записки герра доктора Николауса Клоссета.
(Собственность В. Лурье Вильмерсдорф, Германия).
Потом следовал перевод текста с немецкого, сделанный Анатолием Мышевым.
«Когда я вернулся в Вену, то поначалу опасался новых преследований, угроз и даже покушений, которые должны были обрушиться на меня точно снежная лавина в Альпах. Но к своему крайнему удивлению, я нашел ситуацию совершенно безмятежной и мирной. Аббат Максимилиан Штадлер вообще исчез с моего горизонта, а я по-прежнему занялся медицинской практикой. И зажил добропорядочной растительной жизнью обывателя.
Однажды я совершенно случайно наткнулся на свои рабочие тетради, которые завел с того момента, как Моцарт стал значиться моим пациентом в 1789 году. Не будучи ознакомлен с историй болезни Вольфганга, я предпринял попытку расспросить его самого о его пристрастях, привычном образе жизни, питания. Это дало бы мне в руки необходимые инструменты, чтобы наметить перспективу долгосрочного лечения. Моцарт в этом, безусловно, нуждался.
При всей кажущейся легкости проблемы, получить необходимые сведения о своем пациенте оказалось нелегко; герр Моцарт был страшно занят своей работой. Я решил подойти к проблеме просто, как журналист, на ходу задавая вопросы и выслушивая ответы, а затем раскодируя наши диалоги. Наши результаты доставались с трудом. В короткие минуты нездоровья я выпытывал у Вольфганга Амадея больше информации: он отвечал мне рассеянно, зачастую противореча сам себе. Когда я расспрашивал Моцарта о его детских болезнях или их обострениях, он помнил все хорошо и давал достоверную картину. Но случалось, что он замыкался в себе, игнорировал мои вопросы, лежал весь в себе, с раскрытыми немигающими глазами; и до него нельзя было достучаться. Очнувшись от дум, поглощавших его с головой, Моцарт становился таким же, как всегда, отпуская в мой адрес острые шутки или нелестные эпитеты.
Таким манером мы работали с маэстро две недели, а я умудрялся поговорить с ним час, а то и два. Всякий раз я делал одно и то же: тщательно осматривал маэстро, спрашивал о его состоянии, и, конечно же, собирал дополнительные сведения, проверял: правильно ли выполняются мои наставления. Я успевал еще сходить в больницу — там у меня было довольно много работы.
Моцарт никогда не был один: он репетировал с оркестром, занимался с учениками, либо встречался с коллегами по подмосткам — Шиканедером, солистами, музыкантами. Как-то решив сделать статистический анализ, я насчитал среди визитеров половину женщин, включая Лорль, служанку маэстро. Эта небольшого роста особа с непроницаемым лицом настолько была неразговорчива, что я смирился, решив про себя: так и должно быть, поскольку со своими обязанностями она худо-бедно справлялась, а работы тут было невпроворот. Моцарт был неприхотлив и непривередлив, как простолюдин, да и болел-то не так часто. Его комнату она худо-бедно убирала, наводя каждый раз надлежащую чистоту, правда, пища, подаваемая моему пациенту, оставляла желать лучшего..
Ближайшее окружение композитора было довольно-таки пестрым сообществом: от барона Готфрида Ван Свитена, секретаря Зюсмайра и учеников с ученицами маэстро до представителей артистической Вены и бесчисленной родни Веберов. Вот только королевский капельмейстер Антонио Сальери ни разу не появлялся в квартире у Моцартов. Даже на похороны приехал к собору Св. Стефана.
Правда, чем ближе время шло к роковому декабрю 1791 года, тем маэстро более и более оставался один.
Из всех посетителей квартиры герра композитора, конечно же, выделялись личности, которых не включишь ни в какую обычную компанию. Таких персон было немного — по пальцам пересчитать. И когда я появлялся в кабинете герра Моцарта, то у меня возникало предчувствие, что я мешал этим господам по многим позициям: серьезному разговору, неким секретным делам и прочее, и прочее. В этих визитах, — а скорее всего это были братья масоны, — царил некий тайный обряд или ритуал выездного заседания некоей эзотерической ложи. В то революционное время указом нашего императора все заседания этих секретных братств были строго настрого запрещены. И потому мои мысли не были так нелепы или беспочвенны, как могло бы показаться со стороны. Разумеется, гости Моцарта не представляли из себя гармоничный симбиоз. Скорее — наоборот, здесь воочию пульсировало резкое неприятие этих господ в отношении друг к другу. Но поскольку каждый из них близко знал моего пациента, то все они представляли для меня не один только праздный интерес. Ведь я трудился над нелегкой задачкой — описать полную и реальную картину болезни великого моего пациента Вольфганга Амадея Моцарта.
Болезни Моцарта, — оставляя в стороне смертельную или же сомнительные приступы «ревматической лихорадки», были самые распространенные, и их легко перечислить: ангина, оспа и некоторые — более или менее незначительные — инфекционные заболевания.
Ребенком Моцарт был бледен и предрасположен к одутловатости. Примерно за три месяца до смерти здоровье его было вполне нормальным, если не считать «депрессивных кризисов», которые, правда, не прогрессировали. И здесь еще раз нужно сказать несколько слов о том, что касается депрессии и меланхолии, тем более что меланхолию непременно надо учитывать как психодинамическую компоненту творческого становления, именно которая способствует творческому процессу или стимулирует его.
Вполне лирически направленный композитор обладал абсолютным слухом, колоссальной памятью (эйдетик!), даром все схватывать на лету и ярко выраженным творческим самосознанием; он был «необычайно восприимчивым мальчиком» при незаурядном общем интеллекте, дифференцированном от так называемого поведенческого интеллекта, который был у него выражен менее ярко.
Все это прекрасно иллюстрируется строчками писем Леопольда Моцарта:
«И сообщаю Вам, что 27 января в 8 часов пополудни жена моя благополучно разрешилась мальчишкой. Правда, пришлось извлекать послед. Посему была она крайне ослаблена. Сейчас же, слава Богу, дитя и мать чувствуют себя хорошо».
Так в начале февраля 1756 года отец Моцарта писал в Аугсбург издателю Лоттеру, а мы в дальнейшем увидим, какое значение приобретет это роковое число 8 во всей жизни Моцарта.
27 января — день святого Иоанна Хризостома (Златоуста), отца церкви и патриарха Константинопольского (ум. 407 г.).
Музы и гении стали крестными мальчика. Уже на следующее утро, в среду, он был наречен Йоханном Хризостомом Вольфгангом Теофилом. 28 января 1756 года это событие в метрической книге зальцбургского прихода навсегда запечатлено так:
Januarius. 28.
med(iahora) 11.
merid(iana) baptizatus est:
natus pridie h(ora) 8.
vesp(ertina).
Joannes Chry-Nob(ilis) D(ominus)
sost(omus) Wolf-Leopoldus
gangus Theo-Mozart Aulae
philus fil(ius) Musicus, et Maria
leg(itimus) Anna Pertlin
coniugess
Пять братьев и сестер Моцарта, а затем четверо его собственных детей умерли в младенческом возрасте — жизнь новорожденных в то нелегкое антисанитарное время постоянно была под вопросом; так из семи детей четы Моцартов выжили только двое: Наннерль и Вольфганг Амадей, самый младший. Оба ребенка Леопольда Моцарта, сначала скрипача при дворе архиепископа, затем концертмейстера и вице-капельмейстера, и его жены фрау Анны, урожденной Пертль, очень рано обнаружили редкую музыкальную одаренность, которую отец начал развивать со строгой методичностью и самоотверженной любовью. Способности дочери не позволили стать ей более чем вундеркиндом, затем всеми забытым, одаренность же сына оказалась тем фундаментом, на котором вырос один из величайших гениев, какого только знает история музыки.
В обычной жизни, однако, это Вольферль был добрый маленький мальчик, некрасивый, несколько неуклюжий с виду, несмотря на свою необыкновенную живость, с открытыми, наивными глазами. Поэтому преображение, виною которому была музыка, становилось лишь еще более удивительным, поднимая на новую ступень чистоты и возвышенной красоты эту натуру, которая только божественной приверженностью звукам отличалась от других мальчишек, игравших вместе с Вольфгангом во дворе дома на Гетрайдегассе в Зальцбу