рге.
Кроме музыки, обоих детей с раннего детства обучали языкам. Вольфганг изучал латынь, французский и английский, бегло говорил по-итальянски, хотя свидетельств, что дети посещали какую-либо школу, нет. Необходимо подчеркнуть, что и музыкальное воспитание Вольфганга шло сугубо частным образом.
Сестра Моцарта к одиннадцати, а Вольфганг к шести годам настолько овладели фортепианной техникой и элементами теории музыки, что они стали выступать с концертами в Зальцбурге. Но после упорных тренингов Леопольд решил фантастические таланты детей обкатать на европейском пятачке; и уже в 1762 году он предпринял с вундеркиндами поездку в Мюнхен, где мальчик играл перед курфюрстом.
Вольфганг, чьи первые опыты в композиции относились чуть ли не к шестилетнему возрасту, был добрым, очень впечатлительным мальчуганом, постоянно нуждавшимся в нежности и уже в раннем детстве проявившим магическую тягу к числам и их комбинациям. 18 сентября 1762 года дети в сопровождении отца снова отправились в путь, на этот раз в Вену — выступать перед самой императрицей Марией Терезией при Шеннбруннском дворе.
Эта способность мечтать, жить, погрузившись в феерию, считать сон такой же реальностью, как банальные события повседневной жизни, является отличительной особенностью художественной натуры Моцарта и полностью отвечает его врожденному тонкому чувству сиюминутного, сочетаясь с умственным здоровьем, детской веселостью, даже с самой его непоседливостью и жизнерадостностью. Ангельское «изящество» музыки Моцарта порой вызывает реплики о том, что он не от мира сего. Это до некоторой степени так, в том смысле, что его гений свидетельствует о присутствии сверхъестественного, об озарении святостью.
Вот что я вкратце узнал про Моцарта как своего пациента.
Собственные задатки Вольфганга Амадея были своеобразными «инструментами», при помощи которых он достиг высших музыкальных вершин (это увертюры к «Дон Жуану» и «Волшебной флейте»). Моцарту, который органически не мог бездействовать, ничто не мешало при композиции, и он очень рано проявил невероятную творческую продуктивность. Несмотря на все тяготы, непривычные условия, постоянную смену обстановки, чрезвычайно возбужденный от мелькающих, как в калейдоскопе, картин жизни, Моцарт плодотворно сочинял музыку.
Свою радость от музыки Моцарт мог выражать непосредственно мимикой и жестикуляцией, а это значит, что он — прежде всего в юные годы — не подчинялся той самодисциплине, какую мы можем видеть сегодня у многих исполнителей его сочинений.
Как замечали многие, сочинения рождались у него в голове, когда он был занят совсем посторонними вещами, например бильярдом, беседой или туалетом у парикмахера. Импульс музыки управлял и его моторикой. Моцарт был не способен что-то утаивать, хранить под спудом, а потому раскрывался в своей музыке по полной программе. А так как он был просто начинен шутками и остротами, то это неизбежно должно было вызвать то самое сбивающее с толку «клоунадно-демоническое», или, говоря попроще, задорно-остроумное излучение, которое именно потому так очаровывало молодежь, что исходило столь непосредственно. При всем при этом страдал его внешний вид — платье, помятый парик или покрытое потом лицо. В нем не было того отточенного шика, лоска или английского дендизма, как это было у Сальери.
С этой точки зрения Вольфганг Амадей сначала был на театральных подмостках Вены «в ударе», тем более что и музыка его была революционна. Моцарт был полон надежд, чрезвычайной уверенности в своих силах. Оптимизм был у него в крови, о чем говорят и его письма тех дней. На первых порах свободный художник из Зальцбурга, должно быть, чувствовал себя совсем неплохо. Молодой композитор, часто неосмотрительный, беспечный или скорее благодушный, производил впечатление щедрого человека. Да он и был таким!
За культурной жизнью Вены, ее музыкальной и оперной составляющей зорко и ревностно присматривал камер-композитор, придворный капельмейстер Антонио Сальери.
Психограмма Моцарта.
Черты характера и поведения: быстрая сообразительность, чувство творческой самодостаточности, погруженность в себя, веселость, остроумие, юмор, резвость, уверенность в себе, беспомощность в деловых отношениях, склонность к фарсу, верность в дружбе, идеализм, великодушие, чувство собственного достоинства, готовность помочь, нонконформизм, беспокойный, неосмотрительный, добродушный, беззаботный, эротичный, страстный, темпераментный, недипломатичный, флегматичный, мало религиозный, космополитичный, одинокий, меланхоличный, добросовестный, участливый, расточительный, честный, добрый, легкомысленный, радостный, остроумный, язвительный, рефлекторный, нежный, грубый, свободолюбивый, щедрый, оптимистичный и т. д. Психодинамически доминированный: меланхолия, (внутреннее) одиночество и чувство собственного достоинства. — Маленький, лептосомный до дисплативного. — Тип характера: циклотимный. — Тип поведения: интровертированный, чувственный до инстинктивного тип.
Доминантные факторы темперамента: беззаботность, самоуверенность и толерантность. Интеллект: незаурядный.
Теперь пора делать выводы. Итак, Моцарт был здоровым гением, обладавшим многочисленными амбивалентными чертами характера, причем, конечно, доминировали его толерантность и чувство собственного достоинства. Положительные качества преобладали, хотя деловым его назвать нельзя, да и жил он весьма беззаботно. Моцарт явился прототипом всех музыкальных гениев, но понес изрядные жертвы в детские и юношеские годы и, тем не менее, в последний год жизни оставался еще чрезвычайно продуктивным. Моцарт держался слишком «негениально», чтобы его гений в те годы был замечен. Кто видит в Моцарте борца против клерикалов и аристократии, понимает его неправильно.
Подчеркну особо, что всю жизнь он был индифферентным католиком, имел именитых друзей в аристократических кругах Вены. А перед смертью успел побывать на освящении нового масонского храма «Вновь увенчанной надежды», исполнив свою кантату «Громко восславим нашу радость». Бесспорно, изменником Отечества маэстро никогда не был. Конечно, великий композитор опередил свое время и предугадывал общественные формы завтрашнего дня. Моцарт был «разгневанным молодым человеком», обладавшим пока что малым жизненным опытом для преодоления тяжелых ударов судьбы. Как вундеркинд для мира он был уже ничто, а как зрелый художник еще не стал для мира чем-то. Но личная его трагедия заключалась в том, что он погиб в тот самый момент, когда на пороге его уже ждала мировая слава.
Hessa Hopsasa![10]
«Два факела, горящие зловеще, вмиг
И дождь и ветер жаждут жадно погасить.
Трепещет саван на ветру. Сосновый гроб.
И ни венка. За дрогами же — ни души!
Так злодеяние поспешно прячут в склеп.
И жуткий кашель хоронящих. Только он,
Плащом упрямо запахнувшись, вослед за гробом
Шел. — То гений гуманизма был».
Познакомившись со второй рукописью, я имел все основания предполагать, что в третьей меня поджидает какой-нибудь сюрприз, который произведет впечатление и на переводчика.
И тут же в ответ на мои мысли раздался звонок в дверь. Он донесся, как нечто неизвестное мне, откуда-то из дальней дали, будто эхо в огромном танке-хранилище для бензина. Я встряхнул головой: да, это был звонок, который прозвучал в моей прихожей. Я встал и, не спеша, двинулся к входной двери. Кто-то опять надавил на кнопку, и звонок прозвучал оглушительно и нетерпеливо. Я включил свет и посмотрел в «глазок»: на площадке стоял Анатолий Мышев с портфелем под мышкой, глупо таращась прямо мне в лицо. Я быстро отпер дверь.
Анатолий шагнул навстречу мне, поздоровался.
— Привет, Макс. Прошу извинить за поздний визит, — проговорил Мышев с чопорностью петербургского чиновника. — Мне кажется, что тебе будет любопытно.
— Раздевайся, Анатолий, — перебил я. — Давай твою куртку.
Странно, но мой голос изменился — я не узнавал произносимых слов. Казалось, вместо меня говорит автоответчик голосом, стилизованным под мой тембр.
Мы прошли в мой кабинет. И тут меня закачало — стены, кушетка, письменный стол с компьютером, бумаги на столе — все плавно двинулось. Но Анатолий Мышев ничего не заметил. Я включил люстру под потолком.
— Присаживайся, старина, — панибратски вымолвил я, чувствуя, что еще никогда в жизни не был так рад присутствию постороннего. — Может, что-нибудь выпить? Глоток водки?
— С удовольствием, — растерянно улыбнулся Мышев, конечно же, не ожидавший от меня подобного поступка.
Интересно, думал я, за кого он вообще меня принимает: ведь мы даже не знаем, кто и чем зарабатывает на жизнь. Отношения наши развивались чисто по-деловому. И вдруг ни с того ни с сего я распахиваю душу и приглашаю чужого человека войти в мою распахнутую душу, даже не снимая шляпу.
Анатолий Мышев на удивление вел себя невозмутимо: спокойно расположился посреди моего холостяцкого эпатажа, нисколько не смущаясь холостяцким разгромом и хаосом вокруг.
Я протянул Анатолию стакан, надеясь, что его содержимое — отличная московская водка! — хватит ему на несколько часов. Я потерян ориентацию во времени и не знал, что сейчас на дворе — вечер, утро, день? Знал только, что утром мне надо бежать в поликлинику — к участковому врачу — продлить больничный лист. Зато сейчас ни за что на свете я не хотел оставаться один. Быть может, Анатолий вдохнет своими новостями в меня порцию жизни?
И Мышев подтвердил мои надежды, когда достал свою работу из портфеля, хотя внешне не выказал особых эмоций.
— Я пришел к тебе, — начал он, — по поводу последней рукописи.
Точней, не столько из-за нее, сколько из-за ее содержания. О! Великолепная водка! — добавил он и вновь пригубил алкоголь.
Я держал стакан, не поднося его ко рту. На сей раз никаких тонизаторов, никакого алкоголя — ничего, что может повлиять на мою память. Я хотел мыслить, размышлять обо всем, что имеет отношение к обычной жизни. Анатолий Мышев, сам того не ведая, стал эстафетной палочкой между мной и остальным миром.