Констанция прислала служанку Лорль, чтобы та привела меня к Моцартам.
Я внимательно осмотрел маэстро: налицо было страшное переутомление; нервная система крайне истощена. Очень подавленное состояние; пульс слабый и нерегулярный, частота его колебалась от 70 до 80 ударов в минуту. Температура тела — 35 градусов по Цельсию. Больной обильно потел, испытывал жажду и говорил, что у него нет никакого аппетита, а от пищи его воротит. Иногда он выражал желание выпить немного вина, но решительно отказывается принимать лекарства. Усиление лихорадки при ледяных ногах. Его знобило всю ночь, жар перемежался с ознобом, особенно в нижних конечностях. Больной испытывал болезненное потягивание внизу живота.
На другой день я пригласил коллегу и главного врача городской больницы Маттиаса фон Саллабу, он тщательно осмотрел Вольфганга и довольно громко сказал, что не разделяет моих опасений и предсказывает улучшение состояния. Как я понял, доктор Саллаба не считал, что маэстро страдает серьезным заболеванием; его недомогание — скорее всего психического происхождения. Я хотел бы думать так же.
Наутро Моцарту действительно стало лучше. Правда, к вечеру опять стало худо. Приступы рвоты становились опасными; я пытался их остановить и предложил ему безвредную противорвотную микстуру, содержащую опий. Он безропотно согласился:
— Доктор, отныне я ваш больной, буду слушаться медицину и готов принять ваши лекарства.
Я подал ему настойку, он внезапно поднес ее ко рту и выпил залпом. К несчастью, она мало помогла, и рвота продолжалась; а с ней тягостные приступы удушья, крайнее беспокойство. Он повсюду ощущает боль. Сон наполнен кошмарами, ужасающими картинами. Тошнота. Рвота слизью. Обильный липкий пот.
Практически с 20 ноября Моцарт слег в постель и больше не поднимался.
Теперь он стал похож на собственную тень. Полнота его испарилась, как снег под солнцем; он был ужасно бледен; огонь в его глазах потух, и он стал настолько слаб, что ежеминутно терял сознание; затем добавилась внезапная рвота. Болезнь началась с воспаления рук и ног и их почти полной неподвижностью.
Пение канарейки причиняло ему почти физическую боль, и птицу унесли из комнаты. Зато сознание не покидало его. Вечерами, когда шла его «Волшебная флейта», Моцарт следил по часам за ходом каждого спектакля, которые, кстати сказать, проходили с возрастающим успехом.
Вена, 3 декабря 1791 года.
Д-р Клоссет.
Сегодня утром Моцарту пустили кровь; состояние немного улучшилось. Маэстро с видимым удовольствием съел с ложечки сухарик, яичный желток, выпил вина. Но силы его убывают с возрастающей быстротой. Дремота, тошнота; рвота того же вида, что и раньше. Даю болеутоляющие микстуры. Зофи Хайбль предлагает дать Моцарту молока, которое, по ее мнению, сможет облегчить жестокую агонию маэстро. Я противлюсь изо всех сил и мешаю, чтобы умирающему Вольфгангу дали молока. Моцарт больше ничего не хочет пить, кроме вина, разбавленного подслащенной водой. Всякий раз, как я подаю ее, он с благодарностью смотрит на меня, и с трудом говорит:
— Хорошо, герр доктор, очень хорошо!
Полдень. Пульс прыгает: то едва заметный, то прерывистый, до 110 ударов в минуту, температура гораздо выше обычной.
3 часа пополудни. Моцарт в полном сознании. Он обращается к своим домашним:
— Я скоро умру, несомненно, мне дали яду.
Странно, но у Вольфганга не было три дня стула; клизму я не стал делать, поскольку она может спровоцировать спазмы, опасные для больного; он и так слишком слаб.
Моцарт подолгу лежал с закрытыми глазами, с вытянутыми вдоль постели руками; я коснулся руки — она холодна как лед. Я оставался один у постели Моцарта, сдерживая эмоции, но слезы текут сами.
Пришел доктор Маттиас фон Саллаба. Я описал симптомы болезни; коллега пожелал самостоятельно ознакомиться с состоянием пациента. И неожиданно предложил дать слабительное — хлористую ртуть или каломель. Я протестовал: больной обессилен, и слабительное может привести к его гибели. Но вмешался до этого нейтральный барон Готфрид
Ван Свитен и секретарь маэстро Франц Зюсмайр. К ним присоединилась Констанция. Я в одиночестве, а их — четверо; они побеждают.
Разумеется, я был шокирован таким поворотом. Больной может потерять сознание и еще хуже: ослепнет и оглохнет, а мышцы его парализуются. Нервная система еще будет функционировать, но в силу вступит разъедающее действие хлористой ртути на слизистую пациента. Правда, желудок больного может вытолкнуть в виде рвоты токсическое содержимое каломели. Но защитная реакция желудка подавлена введенным ранее в организм Моцарта рвотным. Дилемма налицо: если желудок тотчас же не выбросит ядовитую смесь, смерть пациента неизбежно наступит через день-два.
Я был сражен уже тем, что в желудок Моцарту вводилась завышенная комбинация каломели и оршада, а до этого пациенту давали рвотное. Доза в два кристалла каломели, рекомендованная моими оппонентами Моцарту, была чистейшим безумием. В то время в Австрии обычно прописывали один кристалл каломели.
После проведенного между нами врачами консилиума, на меня вновь оказали давление и потребовали в жесткой форме: дать каломель Вольфгангу. Я попытался апеллировать к Моцарту: дескать, он сам был против.
Но тут вмешался молчавший секретарь маэстро:
— Да, конечно, вы правы, герр доктор. Но это — последнее средство, какое мы пытаемся испробовать. Моцарт обречен, и мы потом будем терзаться упреками, если не сделали все, что в человеческих силах, чтобы спасти его.
Эти слова Зюсмайра меня убедили, я развел микстуру в подслащенной воде и дал ее Вольфгангу, когда он попросил пить.
Он открыл рот, с трудом глотнул и захотел тотчас же выплюнуть, но безуспешно.
Обратившись ко мне, Моцарт сказал с выражением непередаваемого упрека:
— Вы меня, доктор Клоссет, тоже обманываете?
Справка. Каломель — это в своем роде палочка-выручалочка медиков того времени, как в наше — антибиотики. Особенность каломели в том, что она не причиняет вреда лишь в том случае, если быстро выводится из организма через кишечник. Если же препарат задерживается в желудке, то начинает действовать, как сильнейший ртутный яд — сулема. В те времена доктора прописывали каломель часто, как укрепляющее, в таких случаях, когда все иные средства исчерпаны. Хлористая ртуть или каломель, будучи сама по себе безвредной, становится смертельно опасной в сочетании с горьким миндалем оршада, который Моцарту давали в качестве питья и, скорее всего — ежедневно. Напиток оршад готовился вначале на ячменном отваре, а позднее, начиная с XVIII века, его стали производить на базе экстракта из сладкого миндаля. Кстати, для придания приятного вкуса часто добавляли горький миндаль и освежали его цветами апельсинового дерева (флердоранж). В своей основе миндаль содержит цианистую (синильную) кислоту, которая катализирует хлористые соединения ртути, обычно инертные в каломели. То есть палочка-выручалочка становилось смертельно опасным средством. Ядом.
Я действовал по настойчивой рекомендации барона Готфрида Ван Свитена, который предложил давать Моцарту препарат, изобретенный его отцом, лейбмедиком Марии Терезии Герхард Ван Свитен. Барон предоставил мне эту схему Liquor mercurii Swietenii, содержащий 0,25-0,5 грана сулемы, растворенной в водке, и потребовал — ни на йоту не отступать от дозировки. Иначе, все могло обернуться не успехом, а осложнениями или, как говорят, с точностью до наоборот.
Меня, правда, насторожило то, что в мое кратковременное отсутствие Зюсмайр давал Моцарту какое-то питье без моего дотошного контроля.
— Что это? — спросил я, указывая на пустой бокал.
— Миндальный напиток — оршад, — отмахнулся он. — Моцарту нравится его горьковатый привкус.
«Ну вот. Заставь дурака Богу молиться — лоб расшибет», — грустно подумал я и спросил:
— Чье это решение?
Я услышал то, о чем можно было не спрашивать.
— Барона Ван Свитена, — подтвердила мои мысли Зофи Хайбль.
К вечеру «микстура по Свитену» пока не дала никакого эффекта.
Обсуждается, следует ли давать новую дозу. Я больше не могу сдерживаться и заявляю формальный протест. И вновь больному дали кристаллы каломели.
К ночи у Вольфганга случился обильный стул. черного цвета, превосходящий по количеству все вместе взятое за целый предыдущий месяц. Микстура подействовала; произошла эвакуация черной и густой массы, частично твердой консистенции, напоминающей смолу.
Из-за крайней слабости Моцарта было невозможно снять его с постели так, как это делали еще недавно. Тогда он еще был способен воспользоваться своим стульчиком с посудиной. Но теперь лучшее, что можно было сделать, это сменить нижнюю простыню. Операция не была легкой. Чтобы было удобнее его приподнять, мне пришлось просунуть руки под поясницу Моцарта и приподнять его, чтобы Зюсмайр с Зофи Хайбль и служанкой Лорль смогли убрать запачканные простыни. Мне было особенно трудно, Моцарт был тяжел, а я не имел нужной точки опоры.
Несколько мгновений маэстро молчал, изменившись в лице; затем протянул ко мне руку и произнес печально и сердечно:
— Пусть пошлют за его преподобием, господином пастором, — и снова погрузился в раздумья.
Через два часа прибыл пастор. Это произошло в субботу 3 декабря 1791 года ближе к вечеру.
Вольфганг смиренно исполнял все обряды; видно было, что он готов предстать перед лицом вечности. Затем кивнул мне, как всегда делал днем, и добавил с неожиданной теплотой:
— Спасибо, доктор Клоссет. Мне стало намного лучше. До скорой встречи.
Вена, 4 декабря 1791 года.
Д-р Клоссет.
Я был в театре, смотрел «Волшебную флейту» великого Моцарта. В Вене только и говорили об этой восхитительной премьере. Зюсмайр достал мне два билета и предупредил, чтобы я не беспокоился — у Моцарта явное улучшение. Я пригласил своего коллегу по городской больнице. Мне очень понравился Папагено. Я истовый театрал и, разбираюсь в театральных постановках, а потому сразу же, с первых минут с головой окунулся в это странное египетское действо на сцене: и вдруг осознал, что Папагено нравится не только мне, но и всей публике разом.