Я тут же вспомнил завуалированную ревность Максимилиана Штадлера к тем, к кому Моцарт высказывал малейшие признаки расположения. Это походило на тотальный контроль и даже слежку. Одно было непонятно, сам ли аббат был автором этого патронажа маэстро, или он был миссионером тех тайных мира сего, мира Зазеркалья и тьмы. После смерти Моцарта я сразу же вычеркнул из жизни все, что касалось моих взаимоотношений с Максимилианом Штадлером, поскольку я был не слишком высокого мнения о нем и никогда не поддерживал с ним контактов.
Года два или три назад мы с аббатом Максимилианом Штадлером случайно встретились на улице и сухо поздоровались. Это был единственный раз, когда я видел его после похорон Вольфганга. И вдруг он пришел ко мне, о чем доложила служанка.
Я велел прислуге проводить аббата Штадлера в кабинет и поднялся из-за стола навстречу ему.
— Я скажу прямо. Причина нашей встречи — маэстро Моцарт, — заявил он с порога, и пристально посмотрев мне в лицо, добавил: — Вам, доктор Клоссет, наверняка не по душе многое из того, что я сделал или написал, но забудем об этом.
В ответ я широко открыл глаза.
— Не надо, герр доктор, мне все известно, — отмахнулся он. — Есть люди, которые хотят опорочить память маэстро. Вот почему я уверен, в одном: мы, знавшие его, должны забыть обо всех недоразумениях и объединиться ради доброй памяти о нем.
— Не пойму, о чем вы, герр Штадлер. Мои отношения с Моцартом остались далеко в прошлом и не имеют ни малейшего отношения к моему будущему, — солгал я в ответ.
Лицо Максимилиан Штадлера прояснилось.
— Прекрасно, доктор Клоссет! Я, разумеется, читал ваше краткое заключение о последней болезни маэстро. Мудро, ничего лишнего, только факты. Весьма профессионально и сдержанно.
— Герр Штадлер, в медицинском заключении, о котором вы упомянули, я изложил всю правду, известную мне на тот момент. Я и не мог пространно рассуждать о сути проблем.
Аббат сверлил меня испытующим взглядом, пытаясь угадать, что я скрываю. Он не мог понять, насколько я далек от мысли что-то утаивать, — сотни вопросов роились в моем мозгу.
— В таком случае, — сказал он, — я могу быть уверенным, что вы не опубликуете ничего связанного с болезнью Моцарта, с какими-то известными вам нюансами его жизни; некими новыми причинами смерти? И с его музыкой тоже. Особенно все, что касается его последнего произведения — Реквиема. Ведь музыка и была его жизнью. Не так ли, доктор Клоссет?
Поведение аббата было настолько вызывающим, что я попросту не мог ничего сказать.
— Как вам, наверное, известно, источник музыки ведет в космос, к самому Господу, — продолжал свой монолог аббат. — Вот почему музыка Моцарта не принадлежала ему. Сообщу вам по секрету: Моцарта я знал давно, мы с братом познакомились с ним у русского посланника в Вене Дмитрия Голицына, у которого служил мой младший брат Антон Пауль. Что и говорить, мой брат — высокоталантливый исполнитель на кларнете и бассетгорне. У русского посланника 23 марта 1784 года исполнялся написанный Моцартом в его честь так называемый «Штадлер-квинтет» с кларнетом. Все эти годы после смерти маэстро я помогал вдове Моцарта и ее другу Георгу Ниссену разбирать рукописное наследие Моцарта, завершил ряд незаконченных произведений Вольфганга Амадея. Приходилось многократно выступать в печати со страстной защитой подлинности моцартовского Реквиема. В «Kyrie» Моцартом написаны только первые 37 тактов, а завершать же пришлось мне. Честно скажу, мне было трудно трудиться над таким шедевром.
— Все верно, господин аббат, — кивнул я. — Руку маэстро править практически невозможно, нужно быть вторым Моцартом.
— Все верно, герр доктор, — задумчиво произнес аббат и добавил с сожалением: — У меня были копии и оригиналы нескольких пьес, в частности «Семирамида», которые пропали вместе с чемоданом при одном из его переездов. Хорошо еще, что из оригинальных эскизов «Реквиема» Моцарта у меня сохранились свыше двадцати страниц «Dies irae» до «Confutatis» включительно, которые я передал Венской придворной библиотеке.
— Герр Штадлер, этого потомки не забудут никогда, — польстил я.
Аббат испытующе посмотрел мне в глаза и сказал:
— Вы не будете со мной спорить и по иному поводу: ведь сам Моцарт был всего лишь пешкой в руках сильных мира сего. Вы согласны?
Слова Максимилиана Штадлера ошеломили меня. Я хотел возразить ему, но он вещал дальше, не давая мне опомниться.
— Я не собираюсь принижать или заземлять величие маэстро — просто хочу дать вам понять, кто Моцарт и кто они, — аббат ткнул указательным пальцем вверх. — Печальнее всего, мой дорогой Клоссет, что и жизнь маэстро, и наши с вами бесценные усилия спасти то, что осталось после его смерти — не прошли бесследно.
Если бы не его ррр-революционность, то он создал бы еще много гениального и высокого. Трагедия маэстро заключалась в его подчеркнутой независимости — я бы даже сказал, революционности и приверженности к низшим, земным ценностям. Вступив в борьбу с высшими силами, он сам погубил себя. Или вы объясняете это иначе?
Какое-то время я молчал, не веря своим ушам, затем пробормотал:
— Я. я догадывался и не мог взять в толк, какой смысл, какой резон. Кому выгодно?
— Вот именно: кому выгодно, — согласился Максимилиан Штадлер, — Одно ясно: только не Моцарту. Ведь маэстро мог жить и творить даже сегодня, сейчас. Скажите мне, уважаемый доктор Клоссет, что он сказал лично вам в те последние недели? Это должны знать люди из высших сфер, вы понимаете меня.
Неожиданно я вышел из себя, чувствуя, как лицо мое заливается краской.
— Да как вы смеете, герр Штадлер? — взорвался я. — Я ничего вам не должен. Если я в долгу, то перед самим Моцартом, которого мне не удалось спасти. Мне не хватило профессионализма, мне не удалось предвосхитить то коварство, о котором я был просто не способен помыслить. А теперь я прошу, я требую вас немедленно удалиться!
Забывшись, я схватил со стола кипу бумаг от Франца Зюсмайра, которые еще не рассортировал, и стал махать ими перед носом аббата Штадлера.
Его взгляд вдруг вспыхнул опасным огнем, в котором угадывался неподдельный интерес, который еще пару минут назад невозможно было предположить. Казалось, что мои слова и вспышка гнева запустили в действие скрытый в нем механизм: облик его, поведение и все его существо изменились до неузнаваемости. Передо мной стоял другой человек: холодный, жестокий, готовый на любой поступок — вплоть до убийства.
Он не сводил взгляда с пачки бумаг, которую я по-прежнему держал в руке.
Максимилиан Штадлер отряхнул пыль с идеально выглаженных брюк, затем медленно поднял с пола упавшую страницу и, не сводя с нее глаз, протянул мне.
И тут во мне проснулся раб: я испугался собственной выходки.
— Ах, герр доктор, вы так наивны по своему невежеству, — сказал аббат. — Иные знания следует хранить в тайне, они опасны для простых людей. Что-то доступное для одних людей возмутит других, а слабые души и непросвещенные умы просто погибнут. Я, доктор Клоссет, держу в тайне только то, что необходимо для общего блага. Долг и совесть — вот наши путеводители в океане жизни.
Он замолчал, исследуя мою реакцию на откровения. Но я был настолько ошеломлен, что стоял и слушал. Штадлер продолжил:
— Будучи аббатом, я многое познал в церковных кругах, доктор Клоссет. Я не только сочинял церковную музыку. Мне пришлось научиться великому искусству, как влиять на людей и управлять ими.
Наши князья столичного католицизма всегда восхищались умением иезуитов подчинять людей единой власти. Их цели и методы сослужили нам хорошую службу. Они, как и мы, настаивают на полном отказе от личной воли и личного мнения во имя общего дела. Мы очень тонко вербуем своих сторонников, ибо далеко не всякий в состоянии уловить смысл этого общего дела. Таким образом, мы, как вы сами понимаете, практикуем изощренный и спасительный обман, чтобы вести людей к неизвестной и непонятной им цели.
Слова Максимилиана Штадлера отозвались во мне полным неприятием его непомерного снобизма. От него разило таким высокомерием и амбициозностью, а слова и тезисы выдавались подчеркнуто и терпеливо, как будто речь шла о чем-то архиважном для человечества.
Я молчал.
Аббат дважды шаркнул левой пяткой о ковер, снова отряхнул брючину и встал, выпрямившись. Внезапно почувствовав головокружение, я отступил к столу в поисках опоры.
— Простите меня, доктор Клоссет, — произнес Максимилиан Штадлер с железным хладнокровием. — Я снова устыдился своего поведения. По-видимому, я погорячился.
Безусловно, вы медик, естествоиспытатель. В ваших сферах люди должны пользоваться полной свободой исследований — в этом я всецело на вашей стороне.
Он умолк и цепким взглядом осмотрел мой кабинет, как будто оценивая обстановку и желая понять: кто я такой на самом деле.
— Я позволю напомнить вам, что есть люди, — аббат показал глазами вверх, — люди, которые не поступятся своими принципами. И поверьте мне, они не погнушаются никакими средствами, чтобы убедить вас не впутываться в дела, которые вас абсолютно не касаются.
Максимилиан Штадлер шагнул к дверям, но снова обернулся:
— Именно так, доктор Клоссет. Именно так. Кстати, как поживает ваша супруга? Надеюсь, она в добром здравии? Прекрасная женщина!
— Спасибо, все хорошо.
— Жаль, что маэстро так и не связал себя брачными узами с особой благородного происхождения. Как это сделали Глюк или Гайдн. Вы ведь помните чудесную ученицу Моцарта? Ее, кажется, зовут Мария Магдалена? Какая была бы чудесная пара!..
— Простите, а Констанция, которую он так любил!.. — воскликнул я.
— Констанция, — ухмыльнулся он и добавил: — Причем тут это. Она мелкая, ничтожная женщина, ваша Констанция!..
Он буравил меня взглядом. Я молчал.
— Ну конечно, вы ничего не знаете, да и откуда вам знать — вы ведь уже десять лет не интересуетесь делами Моцарта. А она не только жива, но и, по моим данным, бывает иногда в Вене. Как там Моцарт называл ее? Ах да: Венера Милосская.